Я улыбнулась и поблагодарила. Еще немного наличных я потратила на нижнее белье и сандалии. Затем в крошечном магазине подержанной одежды купила белую вышитую блузку, шелковый шарф и юбку с колокольчиками по подолу. Излишество, наверное, но после встречи со старухой с Рю-дю-Панье мне внезапно захотелось иметь собственные вещи в собственном жилье.

Зимой твоя одежда будет помнить. Мне это нравится. Еще больше мне нравится мысль, что зимой я, возможно, еще буду здесь. Но Марсель не подходит для моего ребенка. Моя дочь родится в тихом месте, где сможет расти и расцветать. Возможно даже, в той крохотной бастиде у реки. Но об этом пока рано думать, сказала я себе, возвращаясь в La Bonne Mère. Я спокойно проспала ночь без сновидений и проснулась от звона колоколов на вершине Холма.

3

23 июля 1993 года

Я спустилась позавтракать в половине девятого. С полдюжины мужчин в парусиновых брюках, полотняных сорочках и местных плоских кепках уже сидели за стойкой и двумя маленькими столиками, выставленными на улицу, пили кофе и ели вареные яйца из корзинки, накрытой салфеткой. По комнате с гудением летали мухи, я заметила, что несколько уже прилипло к длинным желтым лентам, свисавшим с рейки над стойкой. По радио звучала популярная песенка, что-то бойкое американское. Внезапно я заскучала по Нью-Йорку с его хромом, закусочными, гулом голосов, огромными жирными завтраками, придорожными лотками с крендельками.

Все уставились на меня. Повисла тишина. Я неловко улыбнулась и кивнула мужчинам. Кое-кто кивнул в ответ, другие продолжали смотреть.

– Можете позавтракать, если хотите, – сказал Луи.

– Спасибо.

Я проголодалась. На завтрак были яйца, свежий багет, сливочное масло, кофе и абрикосовый джем. Я отдала должное каждому блюду. Мы – те, кто следует за ветром, – относимся к еде с уважением. Любая пища для нас дар; каждая ночь в застеленной кровати – благословение.

– Какие планы на сегодня? – спросил Луи. – Пляж? Достопримечательности? Магазины? Замок Иф? Канебьер^[4]?

Я пожала плечами.

– Немного прогуляюсь, наверное. Возможно, чуточку заблужусь. Всегда считала, что лучший способ познакомиться с городом – это заблудиться в нем.

Мужчина с узким лицом и колючими глазами презрительно фыркнул.

– Сразу видно туристку.

– Не нуди, Эмиль, – сказал Луи и посмотрел на меня. – Останетесь сегодня?

– А можно?

– Конечно. На обед будет pissaladière^[5] и crème caramel. Я сам готовлю, вам понравится.

Я закончила завтракать и взяла свою сумку. Завсегдатаи – пожилые мужчины с широкими загорелыми лицами и яркими темными глазами – наблюдали за мной с давно привычной смесью любопытства и враждебности. Я улыбнулась и нарисовала знак на ладони левой руки. Лучик, как называла его мама. Лучик помогает разрядить обстановку. Я взмахнула рукой, воздух подернуло рябью, и я увидела ответный блеск в их глазах, как будто на лицах заплясали солнечные зайчики от крошечной призмы.

– Приятно познакомиться, господа. Меня зовут Вианн.

– Какое странное имя, – заметил мужчина в черном берете. Это Родольф, бывший учитель младших классов из Кассиса. Женат. Вдов. Трое детей. Перед моими глазами мелькают радужные картинки, проецируемые призмой.

– Вы не из наших мест.

А это Эмиль, тощий, подозрительный, злющий. По профессии художник-декоратор. Злость так и пылает вокруг его лысой макушки, словно газовая корона. Злость не на меня – на весь мир и на чужаков в особенности. К ней примешивается тайная печаль, которую призма не может передать. Возможно, это связано с женщиной. Или с ребенком.

Я снова улыбнулась.

– Верно, не из ваших. Я много где жила.

Этот пристальный подозрительный взгляд предназначался для всех других мест. Я чувствовала, как он изучает мою одежду, мою кожу, мой акцент. Не слишком ли у меня темные, курчавые волосы? Моя кожа смуглая от солнца или это наследие чужих берегов? Я еще раз оглядела загорелых мужчин и явной враждебности не увидела – разве что со стороны злющего Эмиля, – но некоторым людям все новое или иное кажется угрозой. А я очень иная и новая, и не только внешне. Так было и в Нью-Йорке, но здесь стало еще заметнее. Эту компанию мужчин сплотило время, привычки и соседство. Очень узкий круг, в котором разыгралось немало драм и комедий. Я чувствую их неприязнь к незнакомке, молодой женщине, которая вторглась в их мирок, со всеми ее неведомыми качествами. И я чувствую их потребность, их надежду, что однажды кто-то явится и изменит их жизнь навсегда.

Ты ничего им не должна. Голос матери. Никаких объяснений, никакого сочувствия. Никаких чудес. И даже никаких улыбок. Это попросту опасно. Черный Человек чует перемены. Чем больше мы меняем, тем он ближе.

Я развеяла призму. Мать права. Эти люди не моя забота. Чужие проблемы – чужие потребности – отвлекут меня, а я не могу себе этого позволить.

Я улыбнулась.

– Увидимся за обедом, – сказала я. – Хорошего дня, господа.

4

23 июля 1993 года

В таких городах, как Марсель, люди все время ищут работу. Люди вроде меня, неофициальные жители без адреса и счета в банке. Бездомные, едва сводящие концы с концами за счет случайных заработков. Люди, которые ночью спят в палатках, а днем работают за гроши в офисе или доках и вечно боятся, что коллеги узнают об их нищете. Все мы, иммигранты и жители бидонвилей – городов-спутников из пластика и рифленого железа, которые тянутся от тела Марселя подобно щупальцам осьминога, – ищем работу за наличку, чтобы избежать торговцев сном и их пустых обещаний.

Мне нужна работа. Любая работа. Лишь бы обрести уверенность в будущем. За минувшие годы мы с мамой чем только не занимались. Прибирались. Работали на кассе. Разносили еду в придорожных кафе. Временами собирали урожай на фермах, потрошили рыбу, красили стены, выгуливали собак, хозяйки которых были слишком богаты, чтобы делать это самостоятельно. Иногда, когда приходилось туго, просили милостыню. Мать не раз провозила контрабанду через границу – женщина с ребенком вызывает меньше подозрений. Но когда я подросла, это прекратилось. Я была рада. Платили за это хорошо и фальшивые документы выдали надежные, но риски были слишком велики, и за несколько недель до поездки мать становилась совершенно невыносима.

«Они заберут тебя, если попадемся, – говорила она, хмуро глядя на расклад Таро. – Двойка Кубков. Хорошая карта. Такая карта нам подходит. А это Колесница, перевернутая. Сулит неприятности на таможне. Тройка Мечей. Обман. Нас попробуют лишить доли прибыли. И Смерть. Черный Человек. Дурной знак. Он идет за нами по пятам. Еще одна ходка, и делаем ноги».

Но ее больше нет, я осталась одна. Конечно, я оставалась одна и в месяцы перед ее смертью, когда она была не в состоянии зарабатывать. В Нью-Йорке я работала в закусочной в Бруклине за чаевые и убиралась в доме одной дамочки на тенистой улице в Хайтс. Иногда я просыпалась по ночам и проверяла, дышит ли мать. Иногда уходила пораньше, лишь бы сбежать от нее. Иногда возносила Черному Человеку нечестивые молитвы, от которых меня мутило. Я все время была без сил. Была опустошена.

«Сегодня, – подумала я, – я отправлюсь на поиски работы». Но мне подходят только те варианты, которые не требуют официального оформления. Чтобы зарабатывать деньги, нужны деньги или хотя бы их внешние атрибуты. Постоянный адрес; счет в банке; все то, чего у нас никогда не было. «Мы не респектабельны», – говорила она. И ей это нравилось. А мне? Я не такая, как она. Я не обязана быть ее отражением. Мысль о том, чтобы жить в одном и том же месте – месяцами или даже годами, – кажется зыбкой, как отражение на воде. Быть может, это мираж. Несбыточная надежда. И все же я чувствую, что это возможно.

Я не раскладывала карты с Нью-Йорка. Непривычное чувство свободы. Всю жизнь я слушалась их. А теперь они единственное, что связывает меня с матерью. Наверное, стоило посоветоваться с ними, прежде чем выходить утром из дома. А мне и в голову не пришло. Мне кажется, я теряю ее. От этого мне и легко, и грустно. Я все думаю о той деревне, Вианн. Крошечное селение на реке Баиз в сотне километров на северо-запад от Тулузы. «Там наверняка готовят на гусином жире», – сказала бы мать с презрением коренной горожанки к сельской глуши. И все же меня тянет туда, и не только потому, что у нас общее имя. Небольшое огороженное селение на Баизе, притоке великой Гаронны с ее плодовыми садами и виноградниками, маленькими фермами и замками на реке. Возможно, там я найду себя, после того как столько лет пыталась затеряться. И возможно, там родится мое дитя, моя дочь, моя маленькая незнакомка.

Но сперва мне нужна работа. Нужны деньги. Не знаю, смогу ли найти работу в Вианне. На дорогу уйдут все мои сбережения, про запас ничего не останется. В Марселе, где не задают лишних вопросов, найти работу проще. Поэтому все утро я ходила по ресторанам и спрашивала насчет мест. Мне всегда нравились рестораны. В них часто платят наличными. Можно мыть посуду; разносить еду. Иногда удается тайком попробовать что-нибудь вкусное, остатки с чужой тарелки. Мать никогда не готовила. Она видела в еде источник беспокойства, а не наслаждения. Мы ели что подешевле.

Я воровала и втайне коллекционировала меню. Вырезала из журналов рецепты блюд, которые никогда не приготовлю. Во время странствий блюда менялись. Я шептала их названия, как волшебные заклинания. В Милане продавали фрикадельки mondeghili в бумажных кульках и michette – пышные булочки, похожие на растрепанные розы. В Неаполе – pasta alla Genovese и пиццу с оливками и анчоусами, в Риме – артишоки в масле, цикорий с чесноком, чили и двадцать видов пасты. В Берлине – Currywurst и пиво, оладьи с голубикой и квашеную капусту. А в Нью-Йорке можно было найти что угодно. Поколения иммигрантов готовили свои блюда, чтобы вспоминать о доме.

Я смотрю на солнце. У меня нет часов. Судя по теням, уже далеко за полдень. Я заглядываю в кафе-ресторан во внутреннем дворике на Канебьер. Все в нем медовое от солнца, и корявая смоковница отбрасывает тень на булыжную мостовую. Я спрашиваю, наверное, в двадцатый раз за день, нет ли работы. Любой. Мыть посуду. Разносить еду. Подметать.

Вход сторожит женщина средних лет; скорее ухоженная, чем красивая. Я широко улыбаюсь, но она лишь моргает.

– Мы не нанимаем сотрудников напрямую, – говорит она. – Только через агентство.

Такой же ответ я получала весь день, куда бы ни зашла. Я прекрасно знаю эти агентства. Иметь с ними дело можно только отчаявшись. Проклятые монополии забирают сорок процентов заработка. На тенистой террасе под деревом сидят люди и едят. Наверное, что-то вкусное. Все столики заняты. Ближайшая ко мне пара ест тапенад из одной миски. Я понимаю, что ужасно проголодалась. Я знаю, что в La Bonne Mère меня ждет обед, и бегу обратно на Рю-дю-Панье. По пути я несколько раз теряю дорогу. Когда подхожу к кафе, в бистро ни души, и Луи вытирает столы. Дверь на улицу закрыта, и заведение выглядит темным и неприветливым.

Он бросает на меня взгляд.

– Обед закончился.

– Простите. Я потеряла счет времени.

– Вы ели? – мрачно спрашивает он.

Я качаю головой.

– Я оставил вам кусок писсаладьера. Как по мне, холодным вкуснее.

Пирог оказался превосходным – сладким от лука и пикантно-соленым от анчоусов, – как и небольшая порция салата из помидоров, и крем-карамель. Кофе даже просить не пришлось, и к нему снова полагались наветты. Луи смотрел, как я ем, со странной, неохотной симпатией.

– Очень вкусно, – похвалила я. – Вы правда сами все готовите?

Он кивнул.

– Моя жена хорошо готовила. Я до сих пор использую ее рецепты.