Камера показала бронзовую голову Птолемея, отделённую от тела и валяющуюся на мостовой, как выброшенный мусор, как ненужный хлам. А какой-то парень в рваных джинсах и майке с непристойной надписью пинал её ногой, толпа же вокруг хохотала – тем заливистым, неудержимым хохотом, который бывает у людей, сбросивших тяжёлую ношу, освободившихся от чего-то, что давило на них долгие годы. Кто-то взобрался на опустевший постамент и размахивал императорским штандартом; кто-то поливал обломки статуи какой-то жидкостью – судя по цвету, пивом; кто-то выкрикивал лозунги, которые подхватывала толпа…

Птолемей выключил экран резким движением, словно хотел ударить его, разбить вдребезги, уничтожить вместе со всем, что он показывал.

Несколько секунд он сидел неподвижно, глядя в пустоту перед собой, и в этой пустоте не было ничего – ни мыслей, ни планов. Руки лежали на подлокотниках – неподвижные, напряжённые, словно высеченные из камня. В висках стучала кровь, отбивая ритм, похожий на похоронный марш.

Неблагодарные твари. Эта мысль пришла первой. Неблагодарные, тупые, слепые твари, стадо, которое бежит за любым, кто громче блеет, толпа, которая не способна думать, не способна помнить, не способна ценить то, что для неё делают.

Он дал им стабильность – во время хаоса гражданской войны, после всех этих бесконечных переворотов и контрпереворотов, когда власть переходила из рук в руки, как мячик в детской игре, и никто не знал, что будет завтра, кто будет править завтра, будет ли вообще это «завтра». Он удерживал Империю от окончательного распада – ценой бессонных ночей, ценой здоровья, которое таяло с каждым днем, ценой отсутствия простых человеческих радостей. И как они ему отплатили?

Пляшут на обломках. Желают смерти. Радуются приходу врага, который, если победит, устроит такую резню, что нынешние беспорядки покажутся детским утренником. Но разве они думают об этом? Разве они способны думать хоть о чём-то, кроме сиюминутных эмоций и этой пьянящей радости разрушения?

Нет. Конечно, нет.

Птолемей заставил себя думать рационально, отодвигая эмоции в сторону, загоняя их в тот дальний угол сознания, где они не могли помешать. Это было трудно – гнев продолжал бушевать внутри, требуя выхода, но он научился, когда это было необходимо, превращать его в холодную, расчётливую решимость.

Не может быть, чтобы столько людей – действительно тысячи и десятки тысяч – искренне ненавидели его. Он ведь не делал ничего плохого, ничего такого, что заслуживало бы подобной ненависти. Он не устраивал массовых репрессий, не морил голодом, не сжигал города. Он был справедлив – строг, но справедлив. Наказывал виновных, награждал достойных. Следовал закону – своему закону, да, но всё-таки закону.

Откуда же эта ненависть? Откуда эти толпы и крики о смерти?

Спящие ячейки – вот ответ, который приносил хоть какое-то утешение. Агенты влияния его многочисленных врагов, – профессиональные провокаторы, которые ждали своего часа, вербовали недовольных и готовили этот спектакль для камер. Именно они вывели на улицы горстку крикунов – может быть, несколько сотен, может быть, тысячу – и создали иллюзию массового протеста.

Да, именно так. Большинство жителей столицы по-прежнему лояльны, по-прежнему благодарны за всё, что он для них сделал. Просто это большинство сидит по домам или находятся на работе, как и положено законопослушным гражданам в такое время, а на улицы вышли провокаторы и их жертвы – наивные дурачки из нижнего сектора, которых легко увлечь красивыми лозунгами, а также молодёжь, которая жаждет приключений и не понимает, чем эти приключения могут закончиться.

Эта мысль принесла некоторое облегчение – не полное, потому что где-то в глубине сознания первого министра продолжал шевелиться червячок сомнения, нашёптывая, что всё не так просто, но достаточное, чтобы дышать стало немного легче.

Однако другая мысль – еще более тревожная, тут же заняла её место, вползая в сознание Грауса, как змея в нору.

Если враг имеет спящие ячейки среди простых горожан, почему бы ему не иметь их среди тех, кто ближе? Кто имеет доступ к первому министру, каждый день видит его, встречает его в коридорах, знает его планы?

Птолемей машинально обвёл взглядом командный центр, и этот взгляд был взглядом человека, который разучился доверять, и который в каждом лице видит потенциального предателя. Офицеры за терминалами, операторы связи – монотонные голоса, передающие приказы и получающие доклады. Охранники у дверей – застывшие статуи в тяжёлых бронескафах, с оружием наизготовку. Генерал Боков со своим адъютантом – стоят у тактического стола, обсуждают что-то вполголоса.

Каждый из них прошёл проверку на лояльность – многоуровневую, тщательную, с детекторами лжи и анализом биометрических данных. Каждый из присутствующих имел безупречное личное дело, биографию и рекомендации от таких же безупречных начальников.

Эти ребята действительно верны.

Его взгляд остановился на массивных дверях командного центра – тех самых, через которые он вошёл несколько часов назад, когда мир ещё казался управляемым. За этими дверями – коридор с ещё не одним постом охраны. Многоуровневая система безопасности – сканеры сетчатки, которые невозможно обмануть, сканеры отпечатков пальцев, анализаторы ДНК. Детекторы металла, взрывчатки, способные уловить миллиграмм пластита.

Здесь он был в безопасности – насколько вообще может быть в безопасности человек, которого ненавидят. Здесь, а не в башне «Кремлёвская» – там, наверху, где любой уборщик теперь, после увиденного в новостях, мог оказаться убийцей, где каждое окно было потенциальной точкой для снайпера, а каждый коридор мог скрывать засаду.

Первый министр решил, что останется здесь. До конца кризиса он не покинет командный центр. Пусть наверху бушуют толпы, сносят его памятники и жгут машины. Пусть агенты врага безрезультатно рыщут в поисках возможности нанести удар. Пусть весь мир катится к чертям собачьим. Здесь они его не достанут…

– Господин первый министр?

Голос секретаря вырвал Птолемея из размышлений, вернул его из мира страхов и подозрений в реальность. Его личный секретарь по фамилии Кучерявенко всё это время стоял в отдалении, старательно изображая невидимость, как и положено, – стоял и ждал, когда начальник обратит на него внимание или отдаст какое-нибудь распоряжение.

– Что? – голос прозвучал резче, чем Птолемей намеревался, и секретарь вздрогнул – едва заметно, но первый министр это уловил.

– Вам приготовили помещение для отдыха, – произнёс Кучерявенко осторожно, словно обращался к хищнику, который может в любой момент наброситься. – Вы на ногах уже несколько часов. Возможно, стоит немного отдохнуть, привести себя в порядок?

Птолемей хотел было отмахнуться – какой тут отдых, когда враг приближается, когда столица бурлит и всё идёт к чертям? – но затем задумался, и мысль, которая пришла ему в голову, заставила его пересмотреть первоначальную реакцию. Действительно, сколько он уже не принимал душ и не менял одежду, которая уже пропиталась потом и запахом тревоги?

Он чувствовал себя измотанным – не столько физически, сколько эмоционально. Слишком много потрясений за слишком короткое время. А ещё Птолемей понял, что ему нужно побыть одному. Хотя ненадолго. Вдали от этих глаз, которые смотрят и оценивают. И от этих ушей, которые ловят каждое слово.

– Хорошо, – произнёс он, поднимаясь из кресла, он сидел неподвижно слишком долго. – Проводи меня. Генерал Боков!

Усатый генерал повернулся и вытянулся по стойке «смирно» – движение было отработанным, вбитым в тело за сорок лет армейской службы.

– Да, господин первый министр?

– Я буду в своих личных апартаментах. Если что-то изменится – немедленно докладывайте. – Птолемей помедлил. – И сообщите, когда вернётся барон фон Щецин.

– Слушаюсь, господин первый министр…

Глава 2

Место действия: звездная система HD 35795, созвездие «Ориона».

Национальное название: «Новая Москва» – сектор Российской Империи.

Нынешний статус: контролируется силами первого министра Грауса.

Точка пространства: центральная планета Новая Москва-3. Командный центр сил планетарной обороны.

Дата: 17 августа 2215 года.

Птолемей кивнул и направился к боковой двери, ведущей в жилой сектор бункера. Кучерявенко семенил следом, прижимая к груди неизменный планшет – универсальный инструмент современного чиновника, без которого тот чувствовал себя голым и беззащитным.

Помещение, отведённое для первого министра, оказалось небольшим, но функциональным – насколько вообще может быть функциональным помещение в военном бункере, спроектированном для выживания, а не для комфорта. Спальня с широкой кроватью, обтянутой серым армейским бельём – практичным, прочным, начисто лишённым индивидуальности, бельём, которое одинаково хорошо подходило для генерала и для рядового, для первого министра и для последнего техника. Санузел с душевой кабиной из матовой нержавеющей стали, сверкающей холодным светом ламп. Небольшой рабочий кабинет с терминалом связи и письменным столом из синтетического дерева, которое выглядело почти как настоящее, но не пахло деревом и не скрипело под пальцами.

Стены были выкрашены в бледно-зелёный цвет – психологи утверждали, что этот оттенок снижает тревожность и способствует концентрации, хотя Птолемей сомневался, что какой-либо цвет способен помочь в его нынешней ситуации. Освещение – мягкое, рассеянное, имитирующее естественный свет, хотя до естественного света отсюда было полкилометра скальной породы. На экране напротив кровати транслировалась панорама города на рассвете: солнце поднималось над горизонтом, заливая крыши небоскрёбов золотистым светом, и это было красиво – и абсолютно бесполезно, потому что Птолемей знал, что творится там, под этим красивым небом.

Первым делом он прошёл в санузел и включил воду. Горячие струи ударили по плечам, и он почувствовал, как напряжение, сковывавшее тело последние часы, начинает понемногу отступать. Пар заполнил кабину, окутывая его влажным теплом, создавая иллюзию уединения, защищённости, покоя.

Птолемей стоял под душем, закрыв глаза, и позволял воде смывать всё то, что накопилось за эти бесконечные часы. В голове было странно пусто – словно все мысли временно отступили, давая передышку измученному разуму, словно горячая вода вымывала их вместе с потом и грязью.

Где-то там, наверху, толпы скандировали лозунги о его смерти, а полиция разгоняла демонстрантов слезоточивым газом и силовыми дубинками, горели машины и бились витрины, и неблагодарные люди праздновали то, что казалось им освобождением…

Птолемей выключил воду и вышел из кабины. Вытерся грубым армейским полотенцем, которое царапало кожу, но при этом давало странное ощущение реальности. Посмотрел на своё отражение в зеркале.

Покрасневшие глаза с сеткой лопнувших капилляров. Морщины, которых, казалось, стало больше за последние часы – или он просто раньше не обращал на них внимания? Седина на висках, которая расползалась всё дальше с каждым месяцем, с каждым кризисом.

Он отвернулся от зеркала – смотреть на это отражение было неприятно – и прошёл в кабинет.

Кучерявенко ждал у двери, застыв в позе почтительного ожидания, которую, вероятно, отрабатывал перед зеркалом.

– Организуй связь с «Агамемноном», – приказал Птолемей, садясь за стол и чувствуя, как тело благодарно расслабляется в удобном кресле. – И принеси вина. Деметрийского, если найдётся. И что-нибудь поесть.

– Слушаюсь, господин первый министр.

Секретарь выскользнул за дверь – бесшумно, как тень, – и Птолемей остался один. Несколько минут он просто сидел, глядя на пустой экран терминала и наслаждаясь тишиной. Тишина была роскошью, которую он редко мог себе позволить – всегда кто-то говорил, докладывал, просил, требовал.

Затем экран ожил, мигнул, и на нём появилось лицо капитана первого ранга Вержбицкого – командира линкора «Агамемнон».

– Господин первый министр. Докладываю: «Агамемнон» приведён в полную боевую готовность. Все системы функционируют штатно. Главный калибр прошёл проверку, торпедные аппараты заряжены, щиты настроены на максимальную мощность. Экипаж полностью укомплектован, все на борту.