– Топливо? – перебил Птолемей, переходя сразу к главному.

– Баки заполнены. – Вержбицкий на мгновение скосил глаза куда-то в сторону, сверяясь с данными на невидимом экране. – Достаточно для манёвров в пределах системы и участия в возможном сражении.

– Статус готовности к отлёту?

– Корабль готов в любой момент. Двигатели прогреты, реакторы на штатной мощности. По вашему приказу можем начать движение в течение трех минут.

– Хорошо. – Птолемей позволил себе лёгкую улыбку – не искреннюю, но достаточно убедительную. – Превосходная работа, капитан. Оставайтесь на связи. Я свяжусь с вами позже с конкретными инструкциями.

– Слушаюсь.

Экран погас, и Птолемей откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.

«Агамемнон» готов. Линкор – его личный флагман, один из мощнейших кораблей имперского флота – был страховкой, последней линией отступления, если всё пойдёт совсем плохо. Не то чтобы он планировал бежать – нет, конечно нет, первый министр Российской Империи не бежит от врага, это было бы немыслимо, непростительно, политическое самоубийство. Но иметь возможность отступить в случае крайней необходимости – это совсем другое дело. Это не трусость, это предусмотрительность и мудрость опытного политика, который знает, что мёртвые герои не выигрывают войн.

Дверь открылась, и вошёл Кучерявенко с подносом. Бутылка тёмного стекла с потёртой этикеткой – деметрийское вино, судя по характерному оттенку стекла. Бокал из толстого стекла, не хрусталь, конечно, откуда хрусталю взяться в военном бункере. Небольшой графин с водой. На тарелке – нарезанный сыр, копчёное мясо и свежий хлеб.

– Деметрийское, господин первый министр, – произнёс секретарь, ставя поднос на стол. – К сожалению, не лучший год – двести седьмой, – но это всё, что нашлось в запасах офицерской столовой.

– Сойдёт.

Птолемей взял бутылку, повертел в руках, разглядывая этикетку. Впрочем, сейчас ему было всё равно. Сейчас ему нужно было просто выпить, снять напряжение, почувствовать себя хоть немного человеком.

Он налил вина – густого, тёмно-рубинового, с ароматом спелых ягод и чего-то древесного, дубовых бочек, в которых оно выдерживалось, – и добавил воды из графина. Разбавленное, как он любил. Чистое деметрийское было слишком крепким, слишком терпким, слишком настойчивым; вода смягчала вкус и делала его более цивилизованным.

Первый глоток согрел горло и грудь приятным теплом, которое растеклось по телу, как масло по воде. Второй глоток принёс расслабление – напряжение, сковывавшее плечи и шею последние часы, начало понемногу отступать, словно лёд, тающий под весенним солнцем. Третий глоток позволил дышать свободнее, думать яснее, чувствовать себя почти в безопасности.

– Кучерявенко, – обратился Птолемей к секретарю, который замер у двери в ожидании дальнейших распоряжений, – как давно вы на государственной службе?

Молодой чиновник – аккуратно причёсанные тёмные волосы, внимательные глаза за стёклами модных очков, безупречный костюм, который даже после стольких часов бодрствования выглядел так, словно его только что отгладили, – опешил от неожиданного вопроса. Птолемей редко интересовался личными делами подчинённых. Точнее – никогда не интересовался. Они были для него инструментами, функциями, ролями, но не людьми.

– Три года, господин первый министр. – Голос Кучерявенко звучал осторожно, словно он ступал по минному полю. – Сначала в канцелярии министерства финансов, младшим референтом. Затем перевёлся в аппарат правительства…

– Три года, – перебил Птолемей, не дослушав послужной список, который его не интересовал. – И за это время ты видел, как работает государственная машина изнутри. Видел, сколько усилий требуется, чтобы поддерживать порядок. Сколько решений нужно принимать каждый день. Сколько проблем – решать. Сколько людей – направлять, контролировать, заставлять делать то, что нужно.

– Да, господин первый министр.

– И что ты об этом думаешь?

Кучерявенко растерялся – растерянность отразилась на его лице так ясно, словно он забыл, как её скрывать. Его глаза забегали – влево, вправо, к потолку, к полу, куда угодно, только не на лицо первого министра.

– Я… – он прочистил горло, пытаясь выиграть время. – Это большая честь – служить Империи, господин первый министр. Быть частью механизма, который…

– Я не спрашиваю о чести, – перебил его, Птолемей, делая ещё один глоток вина. – Я спрашиваю, что ты думаешь. Лично ты. О людях. О тех, ради кого мы работаем. Ради кого я работаю.

Кучерявенко стоял неподвижно, и было видно, как лихорадочно работает его мозг, пытаясь найти правильный ответ, который угодит начальнику и при этом не создаст проблем. Это была игра, которую чиновники учились играть с первого дня службы: угадай, чего хочет босс, и дай ему это. Скажи то, что он хочет услышать. Не имей собственного мнения – или, по крайней мере, никогда его не показывай.

Птолемей посмотрел на него с мрачным весельем. Типичный чиновник – осторожный, расчётливый, всегда думающий о последствиях, о карьере, о том, как бы не оступиться. Таких миллионы, таких везде, в каждом министерстве, в каждом ведомстве, в каждом кабинете от столицы до самых дальних провинций. И все они, все до единого, в глубине души презирают того, кому служат. Готовы предать при первой возможности. Готовы переметнуться к победителю, едва запахнет жареным.

– Ладно, не отвечай. – Он махнул рукой, разрешая молчание. – Я сам скажу тебе, что думаю.

Птолемей поднялся из кресла и подошёл к экрану на стене, где транслировалась панорама утреннего города.

Он обернулся к секретарю, и тот невольно отступил на шаг, увидев выражение лица первого министра.

– Люди, – произнёс Птолемей, и в его голосе прозвучала горечь, накопившаяся за годы – за десятилетия – службы, борьбы, разочарований. – Неблагодарные существа. Я посвятил им жизнь, сынок. Всю свою жизнь. Всё, что я делал – делал ради них. Ради их безопасности. Ради их благополучия. Ради их будущего, которое они сами не способны построить.

Голос первого министра зазвенел, наполняясь эмоциями, которые обычно Птолемей держал под контролем.

– И как они мне отплатили? Ты видел новости? Видел, как они радуются приходу врага? Как желают мне смерти – мне, человеку, который не щадил себя, чтобы им было хорошо жить?

– Господин первый министр, – голос Кучерявенко звучал осторожно, почти робко, —Большинство людей по-прежнему…

– Неважно, – произнёс Птолемей, заставляя себя успокоиться. Вернулся к столу, сел, налил ещё вина. – Это неважно. Люди всегда были такими и всегда будут. Толпа идёт за тем, кто громче кричит и больше обещает. Толпа не способна оценить тяжёлый труд, не способна понять сложные решения, не способна быть благодарной.

Он посмотрел на секретаря долгим, тяжёлым взглядом.

– Знаешь, Кучерявенко, я ведь не хотел власти. Не в том смысле, в каком её хотят честолюбцы и карьеристы. Я не мечтал о троне, не грезил о славе, не жаждал поклонения. Я хотел порядка. Стабильности. Хотел, чтобы Российская Империя жила так, как должна жить – без войн, без хаоса, которые разрывают страну на части.

Секретарь молчал, понимая, что от него не требуется ответа. Первый министр говорил не с ним – говорил сам с собой, словно пытался убедить в чём-то собственную совесть, оправдаться перед невидимым судьёй.

– А что я получил взамен? – Птолемей сделал ещё глоток. Вино действовало, и мысли становились легче, острые углы сглаживались. – Те самые войну и хаос. Предательство на каждом шагу. Люди, которым я доверял, – предавали меня. Люди, которым я помогал, – плевали мне в спину. И теперь – вот это. Толпы на улицах… И я здесь, под землёй, как крыса в норе.

Он допил бокал и поставил его на стол.

– Возможно, я был неправ. Возможно, люди не заслуживают того, чтобы о них заботились…

Терминал связи на столе замигал входящим вызовом. Птолемей взглянул на идентификатор: генерал Боков, командный центр.

– Да?

– Господин первый министр. – Голос генерала звучал по-военному чётко, но Птолемей уловил в нём нотку облегчения, которая приносит хорошие новости. – Докладываю: необходимое количество интария найдено. Суда-генераторы заправлены и выведены на орбиту с обратной стороны планеты. Они вне зоны видимости радаров приближающейся эскадры противника.

– Отлично, генерал. – Граус постарался, чтобы голос звучал спокойно, без тени той радости, которую он сейчас испытывал. – Превосходная работа. Как удалось найти топливо?

– Реквизировали запасы нескольких частных транспортных компаний. Также использовали резервы орбитальных станций. – Боков помедлил. – Это создаст определённые проблемы для гражданского сектора, но в нынешних обстоятельствах…

– Проблемы подождут. Сейчас важнее другое.

– Да, господин первый министр.

– Передайте приказ «Агамемнону»: немедленно следовать к судам-генераторам и занять позицию рядом с ними. – Птолемей помедлил, обдумывая следующие слова. – И ещё. Четыре лёгких крейсера из эскадры охранения – пусть тоже присоединятся к «Агамемнону».

Пауза на том конце связи. Боков соображал – быстро, как и подобает опытному военному.

– Четыре крейсера, господин первый министр? – Голос генерала звучал нейтрально – слишком нейтрально. – Из шести имеющихся в эскадре охранения?

– Именно так. Два эсминца останутся для патрулирования орбиты. Крейсера – к «Агамемнону».

– Слушаюсь. – Очередная пауза, и когда Боков заговорил снова, в его голосе звучала осторожность. – Но если мы переведём крейсера к судам-генераторам, оборона орбиты существенно ослабнет. Два эсминца – это…

– Батареи – наша главная защита, вы сами это говорили, – перебил его, Птолемей. – Крейсера всё равно не смогут противостоять линкорам противника в открытом бою. Пусть лучше будут там, где от них будет больше пользы.

«Где они смогут защитить меня при отступлении», – добавил он мысленно, но вслух, конечно, не произнёс.

– Понял вас, господин первый министр. Выполняю.

– И ещё одно, генерал. Распорядитесь, чтобы с «Агамемнона» выслали десантный модуль к столице. Шаттл должен находиться в режиме ожидания в определённых координатах и по первому приказу прибыть к башне «Кремлёвская» для возможной эвакуации.

Птолемей почти видел, как генерал на том конце связи переваривает услышанное, как складывает два и два, как понимает, что всё это значит.

– Понял, – наконец произнёс Боков. Голос его был ровным, но Птолемей уловил в нём что-то новое – что-то холодное, что-то похожее на разочарование. – Распоряжусь.

– Координаты я передам позже. Выполняйте.

– Слушаюсь.

Связь прервалась. Птолемей несколько секунд смотрел на погасший экран, затем налил себе ещё вина.

Он знал, о чём сейчас думает генерал Боков. Знал, какие выводы тот делает. Первый министр готовится бежать. Забирает лучшие корабли для собственного спасения, оставляя столицу беззащитной. Предаёт тех, кого клялся защищать.

Но это было неважно…

…Генерал Генри Боков смотрел на голографическую карту, не видя её. Перед его глазами была другая картина – того, что делал первый министр.

Десантный модуль к башне «Кремлёвская». Шаттл в режиме ожидания. Линкор и четыре крейсера у судов-генераторов, готовых в любой момент открыть портал в подпространство.

Картина складывалась отчётливая и неприглядная.

Птолемей Граус готовился бежать. Один. Без тех сенаторов и министров, о которых так трогательно заботился на словах часом ранее. Без тех офицеров и их семей, которым обещал защиту. Он соберёт вокруг себя горстку самых верных – или самых полезных – и исчезнет, оставив столицу на растерзание врагу, оставив их всех расплачиваться за его решения.