Очевидно, как и бриллианты миссис Сент-Джордж, он был дорогим приобретением; однако (в отличие от бриллиантов, как она подозревала) за него заплатили; и она имела право носить его с высоко поднятой головой. Но в глазах прочих гостей отражалось не только явление полковника. Миссис Сент-Джордж заметила также волнение и любопытство, вызванные перестановкой стульев, и появление за спиной миссис Клоссон, которая вошла присущей ей походкой сомнамбулы и с отсутствующим взглядом из-под густых ресниц, двух молодых людей, двух настоящих танцоров для красавиц отеля. Миссис Сент-Джордж всё о них знала.

Маленький, с оливковой кожей и бархатными глазами, с чёрными, дерзкими локонами юноша был Тедди де Сантос-Диос, бразильский пасынок мистера Клоссона, приехавший в Штаты с ежегодным визитом. Другой, приземистый, крепкий молодой человек с низким лбом, придавленным копной пепельных волос, неуверенным ртом под густыми пепельными усами и маленькими глазами, медлительный, озадаченный, не то чтобы несимпатичный, но и не внушавший особого доверия, – был лорд Ричард Марабл, небогатый младший сын английского маркиза. Он нашёл себе работу на эстансии Клоссона и приехал отдохнуть вместе с Сантос-Диосом. Два «иностранца» – явно не самые подходящие партии, особенно маленький чернявый франт, который путешествовал с гитарой, – но, в конце концов, они были нужны как танцоры для девушек и поэтому не считались совсем нежелательными гостями, даже для миссис Сент-Джордж, сердце которой часто болело при мысли о бальных залах Ньюпорта, где, как поговаривали, фраки буквально заполняли все дверные проёмы, а в Саратоге – бедные девочки… Ах, но вот же они, девочки! – те немногие избранные, кого она объединяла под этим названием. Им вздумалось прийти поздно и всем вместе, и вот, взявшись за руки, румяной стайкой они плавно переступили через порог обеденного зала, словно ветвь, усыпанная цветами, отвлекая скучающие взгляды других гостей средних лет от салата с лобстерами и жареной курицы и затмив даже лучезарного полковника. Счастливые девушки, обретшие двух новых кавалеров на выходные, отпраздновали эту необычную удачу дополнительными штрихами украшений: красная роза в складке фишю^[10], выбившаяся прядь на белом плече, новые атласные туфельки, новая муаровая лента. Глядя на них глазами молодых людей, миссис Сент-Джордж ощутила их общую грацию с живостью, почти свободной от зависти. Для неё, как и для двух иностранцев, они были воплощением «американских девушек» – вершиной мирового совершенства; и она готова была наслаждаться и яркой выразительностью смуглых черт Лиззи Элмсворт, и суховатым блеском Мэб не меньше, чем прекрасным цветом лица своей Вирджинии и чередующимися хмуростью и ямочками Нэн.

Она даже была готова признать, что нелепые волосы юной Клоссон словно солнечный луч золотили всю группу. «Мог ли Ньюпорт показать что-то более прекрасное?» – почти с горечью подумала она, садясь между мистером Клоссоном и молодым Сантос-Диосом. Миссис Клоссон, сидевшая справа от полковника, наклонилась через стол со своей мягкой двусмысленной улыбкой:

– Какие чудесные бриллианты, миссис Сент-Джордж! Жаль, что я оставила все свои в сейфе в Нью-Йорке!

Миссис Сент-Джордж подумала: «Она намекает, что это место не стоит того, чтобы привозить сюда драгоценности. Как будто она вообще куда-нибудь выходила в Нью-Йорке!» Её взгляд блуждал от миссис Клоссон к лорду Ричарду Мараблу; это был первый раз, когда она сидела за одним столом с кем-либо, даже отдалённо связанным с британским дворянством, и ей показалось, что молодой человек с едва заметной иронией наблюдает за тем, как она держит вилку. Однако она заметила, что его глаза песочного цвета, как его лицо и ресницы, были заняты чем-то другим. Они были прикованы к Кончите Клоссон, сидевшей напротив; они смотрели на неё, не мигая, неподвижно, как на природный объект, пейзаж или собор, ради которого долго путешествовали и которым имели право любоваться сколько душе угодно. «Он впитывает её, как промокашка!» – сказала себе миссис Сент-Джордж, искренне радуясь, что он не позволяет себе подобных вольностей с её дочерьми («Но мужчины всегда чувствуют разницу», – подумала она), и внезапно перестала беспокоиться о том, как держит вилку.

IV

Мисс Лора Тествэлли стояла на деревянной платформе железнодорожной станции Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк, и оглядывалась по сторонам. Вид был не слишком воодушевляющим, но она ничего другого и не ожидала, а если бы и было иначе, она бы не придала этому особого значения. Она пробыла в Америке восемнадцать месяцев и приехала сюда не ради архитектурных или городских красот. Мисс Тествэлли располагала небольшими средствами и имела оставшуюся без поддержки семью, которой нужно было помогать; её успешная карьера гувернантки в домах английской аристократии была прервана необходимостью зарабатывать больше денег. Английские гувернантки ценились в США на вес золота, и одна из её бывших учениц, чей муж служил в британском посольстве в Вашингтоне, порекомендовала её миссис Рассел-Пармор, кузине Эглингтонов и ван дер Люйденов, – словом, лучшей семье из тех, кого мог предложить Нью-Йорк.

Жалованье оказалось меньше, чем рассчитывала мисс Тествэлли, но её бывшая ученица из посольства уверяла, что среди «новых» угольных и сталелитейных магнатов, которые могли платить больше, она определённо чувствовала бы себя слишком несчастной. Мисс Тествэлли в этом сомневалась. Она приехала в Америку в поисках не столько изысканных манер, сколько ухоженных железнодорожных станций, но, поразмыслив, решила, что семья Парморов может стать полезным трамплином, что и подтвердилось. Миссис Рассел-Пармор, безусловно, была очень изысканной особой, как и её бледная дочь и совершенно потухший муж, но откуда им было знать, что мисс Тествэлли они напоминали разве что окружение отставных полковников в Челтнеме или семью младшего каноника в городе, где есть кафедральный собор? Мисс Тествэлли привыкла к более яркой обстановке, к социальным драмам и эмоциям, намёки на которые миссис Пармор встречала, судя по всему, только в художественной литературе, и, поскольку жалованье было небольшим, а экономия – мучительной (миссис Рассел-Пармор сочла бы жизнь на широкую ногу показной и вульгарной), добросовестно «завершив воспитание» мисс Пармор (молодой леди, которую Природа, казалось, едва начала создавать), мисс Тествэлли решила поискать более широкие возможности для деятельности. Она обратилась в нью-йоркское агентство для гувернанток и узнала, что «новые люди» готовы платить «любые деньги» за такую социальную подготовку, которую могла бы передать опытная европейская гувернантка. Мисс Тествэлли установила максимальную ставку, и через несколько дней агентство уведомило её, что миссис Трейси Сент-Джордж готова её нанять. «Именно рекомендация миссис Рассел-Пармор сделала своё дело, – сказала дама в чёрном парике за столом, когда они обменивались гонорарами и поздравлениями. – В Нью-Йорке она значит больше, чем все ваши герцогини»; и у мисс Тествэлли снова появился повод оценить свой здравый смысл по достоинству. Жизнь в доме Парморов, с мизерным жалованьем и скудным питанием, была тяжким бременем, но она того стоила. Теперь у неё в кармане было обещание восьмидесяти долларов в месяц и возможность более увлекательного занятия, ибо она понимала, что Сент-Джорджи были очень «новыми», и сравнение их нравов с нравами старой аристократии обещало быть занятным. «Интересно, – с усмешкой подумала она, – заметила бы герцогиня хоть малейшую разницу?» – под «герцогиней» всегда подразумевалась та самая могущественная дама из Тинтагеля, где мисс Тествэлли провела так много месяцев, дрожа от холода и бинтуя обморожения младших девочек, в то время как старшие дочери, со своей особой дуэньей, отвечающей за «завершающее воспитание», сопровождали родителей в поездках из одной герцогской резиденции в другую. Герцогиня Тинтагельская, которая урезала жалованье мисс Тествэлли почти до уровня старшей горничной и часто платила его после до неприличия долгой задержки, а также удивлялась, что гувернантке может понадобиться камин в её комнате или горячий суп на обед в классной, – герцогиня (сама того не ведая) теперь восполняла свои долги перед мисс Тествэлли. Предоставив миссис Пармор возможность упомянуть, когда у неё обедали друзья: «Я, например, случайно узнала, что в замке Тинтагель только открытые камины, а залы и коридоры вообще не отапливаются», мисс Тествэлли добилась нескольких небольших одолжений от своей прижимистой нанимательницы. Поведав ей по большому секрету, что их светлости одно время очень беспокоились по поводу своего единственного сына – о, такого простого и добродушного молодого человека ещё поискать! – но при этом столько искушений подстерегают маркиза, наследника герцогского титула! – мисс Тествэлли получила от миссис Пармор рекомендательное письмо, которое поставило её во главе женского педагогического сообщества в Соединённых Штатах.

Мисс Тествэлли нуждалась в этом, как и в любой другой помощи, которую только могла получить. Ни миссис Пармор, ни герцогине Тинтагельской и в голову не могло прийти, насколько она бедна и сколько людей (как ей казалось) претендовали на её скудные сбережения.

Такова была цена семейной славы. Дед мисс Тествэлли был прославленным патриотом Дженнаро Теставалья из Модены, подстрекателем восстаний, героем Рисорджименто^[11], автором когда-то знаменитых исторических романов «Арнальдо да Брешиа» и «Дама крепости», – но память о нём в Англии жила в основном благодаря тому, что он был кузеном старого Габриэля Россетти, отца знаменитого, но неоднозначного Данте Габриэля^[12]. Теставальи, бежав от австрийской инквизиции, прибыли в Англию одновременно с Россетти и, приспособив свою труднопроизносимую фамилию к английскому языку, породнились с другими изгнанными революционерами и антипапистами, породив сыновей – художников и агностиков, и дочерей – убеждённых евангеличек^[13] и гувернанток в самых знатных семьях. Лора Тествэлли послушно следовала семейной традиции; но она появилась на свет после героических времён великих дам-евангеличек, которым требовались гувернантки под стать себе; конкуренция обострилась, спрос на салонный итальянский язык и благочестивые размышления о коллектах^[14] снизился, немецкий язык и естественные науки стали более востребованными, и ни в том, ни в другом Тествэлли не преуспела.

А за прошедшие годы матушки и тётушки в семье стали страдать от ревматизма и терять силы, героические старики доживали свой век в крепкой дряхлости, и бремя молодого поколения с каждым годом становилось всё тяжелее. К своим тридцати пяти годам Лора обнаружила, что на английские заработки невозможно содержать бабушку (жену героя Рисорджименто) и помогать своей немощной матери содержать брата-инвалида и сестру с шестью детьми, чей муж пропал без вести в дебрях Австралии. Лора была уверена, что служение другим – не её призвание, но она рано была вынуждена нести это бремя из семейной гордости и потому что, в конце концов, она принадлежала к этому роду, а Рисорджименто и прерафаэлиты были её главными регалиями. И вот она приехала в Америку. У Парморов она многое узнала об одной стороне американской жизни и написала домой несколько ироничных писем на эту тему; но с самого начала она подозревала, что настоящая Америка находится где-то ещё, и её искушала и забавляла мысль, что её можно обнаружить среди нуворишей с Уолл-стрит. У Лоры был неиспорченный вкус к странностям и контрастам, и ничто не могло быть более чуждым её личным взглядам, чем семейное сочетание революционного радикализма, благочестия Эксетер-холла и благоговейного преклонения перед аристократическими домами, в которых гувернантки из рода Тествэлли зарабатывали на жизнь для своих бывших карбонариев. «Если бы я была мужчиной, – иногда думала она, – Данте Габриэль был бы не единственным крестом в семье». И эта мысль смутно утешала её, когда она исправляла сочинения учениц или подбирала сброшенные петли их вязания.