Еремей начал свистеть и въезжающие во двор люди начали еще громче кричать, петь, а потом и хороводы водить. Дальше вся эта толпа рванула в дом. Что там они творили? Не знаю. Во мне даже и близко не проснулся исследовательский интерес. Я теперь осознал, что чувствуют звери в зоопарке. Хоть бы налили, что ли.

Скоро вся толпа вышла из дома и окружила меня. Одна девушка взяла меня за руку и потащила в дом. Там опять с песнями и танцами обходили комнаты, но меня не пускали. Только по причитаниям, частушкам и действиям я понял, что мы осматриваем дом на предмет чистоты.

В круговерти я и не заметил, как сидел опять в санях и мы куда-то ехали. Я даже попытался подремать, не получилось. Тогда я почувствовал голод, а никто не кормит.

Процессия начала замедляться и я с большим удивлением узнал, что мы въезжаем именно в то подворье, где с час назад были. Только ворота были закрыты и украшены разноцветными лентами. Мы остановились, и Еремей подошел к воротам и начал кричать типа «открывайте, злыдни», «петуха к курочке привезли» и всякую другую чушь. Я же настолько устал, что не хотел уже ничего. Нет, жениться хотел, а больше ничего.

– Давай серебро – три гривны! – прокричал Еремей, который о чем-то там договорился. – Корней! Есть серебро?

Щаз! Предупреждать надо. Я пожал плечами и стал копаться в санях. Если бы я точно знал, что все серебро отойдет к молодым, дал бы свое, но нет.

– Хоть сюды! Ерема! У меня серебро, што дал сотник, – прокричал Филип, который ехал в третьих санях.

Ерема подхватился и побежал к Филипу, который и сам уже шел навстречу.

– Давай калиту, Филька, ох, умаялся – две гривны сбил, – сказал Еремей и поднял торжествующе палец вверх и побежал к воротам.

– Окрутят його! Зараз девку подсунут! – сказал мне подошедший Филипп.

– Дак подскажи! – удивился я тому, что один друг не может подсказать другому.

– То його крест, а серебро дал Войсил, то сотника дар, – сказал Филип и начал комментировать происходящее. – Во выйша девка друга. Ха, Ха!

Я наблюдал, как уже не по-детски ругался Еремей. Такие страсти, что он может и девушку, которую одели в красочные одежды и выдали за невесту, убить.

– Плуты, вертай назад гривны, тати! – кричал Еремей.

– Девку купил Ерема, – кричал девичий голос из нашего поезда.

– Еремей, ажанись на девке! – кричал другой голос.

Все смеялись, веселились. Такая простота. Эти люди и не догадываются, с каким комфортом можно жить, сколько развлечений иметь в доступе, что можно покривляться в телефон и никогда не знать, как добывается хлеб. Эти люди умеют жить лучше, они умеют быть счастливыми, умеют замечать в жестокой и казалось беспросветной жизни яркие моменты. Юмор этих людей настолько натуральный, какой-то наивный, детский и это замечательно!

– Вона, зараз Ерема аще приде серебро брать, – смеясь, сказал все еще стоящий возле меня Филипп.

– А по што ни ты дружка? – спросил я. Филип казался более, как сказали бы в будущем, коммуникабельным.

– Так и жонку маем и чады и сын и дщерь – куды мне? – пояснил как неразумному Филип.

– Филип, дай серебра! Тати енти – ушкуйники акаянные! – взревел Еремей.

Филип отошел к своим саням, где сидела симпатичная на лицо молодая женщина и еще один мужчина лет под пятьдесят с мечом в руках и серебряной шейной гривной. Лицо его говорит о почтенном возрасте, но стать, движения выдают в нем еще сильного, опытного воина. Попробую догадаться – жена и отец Филипа. И лицом сын с отцом похожи и движения у обоих как будто тигры – кошачья грация и опасность. Филип десятник и воспитал его отец. Это же какой воин будет отец, если его сын в возрасте чуть за двадцать уже десятком командует?

– Ворота открыли – едем! Едем! – начался опять гвалт и балаган.

И начались… похороны. С криками, типа «да на ковож ты нас», «ой покидаешь нас девка» и другое в исполнении профессиональных плакальщиц, вышла процессия. В центре брела фигура – нет, не человек восковая подвижная фигура. Безэмоциональная походка как будто на пуантах. Плывет статуя Божаны. Лицо закрыто, но туго заплетенная черная коса со множеством лент не дает сомнения, что это моя красавица. Множественные одежды сверкают, отливают разноцветием, на головном уборе массивные украшения, платье звенит десятками, а то и сотней бронзовых колокольчиков, особенно много их нашито на подоле.

Вокруг моей будущей жены кружится человек, одетый в медвежью шкуру и периодически рычит. И это со стороны выходящих из подворья, с нашей же стороны дудки, пение – веселье полным ходом.

Все погрузились в сани и помчались. Узнавать направление я не стал, но Еремей сам задавал вектор движения.

– Свернем да тимошего поля, не можно напрямую ехать, треба запутать! – кричал Еремей.

Наконец приехали к церкви – время было уже около пяти, учитывая, что выехали из города мы в районе семи часов – уже десять часов разъезжаем. Все веселятся, едят, пьют. Мне нельзя. А сколько еще будет это длиться.

У церкви все вышли, бабы плакальщицы прекратили свой «плач Ярославны», мужик с медвежьей шкурой не появился. Божану вывел Войсил, держа под руки. Я было спохватился помочь, но Еремей меня остановил.

– Не можно, померла вона! – Торжественно сказал «дружка».

Если бы я не был историком, точно побежал спасать жену, но вспомнил поверие, что девушка умирает, выходя замуж.

В церквушке, которая была деревянной и только с одной иконой, все было долго и нудно. После церкви опять сели в сани, но уже вместе с Божаной.

– По здорову, Божанушка? – спросил я

– По здорову. Зараз мы супружены, – радостно, но устало сказала Божана и положила на мое плечо голову.

Мы приехали в более богатую усадьбу с большим домом в центре – побольше, чем у Войсила, хозяйственные постройки, большой загон. И большая баня, которой наконец уже не надо будет сдерживаться с любимой женщиной. Осталось только немного потерпеть.

Мы стояли уже с полчаса на крыльце дома и, как было сказано Еремеем, ждали.

– Няси ея у дом и ставь! – скомандовал Еремей.

Я не хилый, даже более того, но усталость дня, а еще одежды Божаны… Однако я взял ее и понес. Ощущение, пусть и через многие одежды, тела жены давали прилив энергии и сил. Идти долго не пришлось и уже в сенях мне приказали поставить Божану.

– Выход пред столы! – прокричали за дверью, где было слышно пиршество.

– Ходьте! – сказал Еремей и открыл двери.

Я взял за руку жену, и мы вышли.

– А хороши! Добре! Любо! – причитал нарочито громко Войсил.

Потом началась очередная порция церемоний. Преломление хлеба, благословление Войсила и Агафьи Никитичны, которая даже прослезилась. На нас одели полотенце, которое назвали «ручником», потом связали мою левую и правую руку Божаны. Посадили за стол на центральное место, но не налили, не наложили еду. Вышел опять мужик со шкурой медведя и стал демонстрировать свои экзерсисы. За столами было человек под пятьдесят. Кто это был? Не знаю. Только тысяцкий, да два десятника, которых я знал еще до перехода в город. Это как же так быстро организовать? Таланты.

Через примерно час женщины, возглавляемые Агафьей Никитичной, с какими-то песнями развязали наши с Божаной руки и увели мою жену. Через еще минут сорок вышла Божана с укутанными в странный головной убор волосами, которые были переплетены. Длинная могучая коса сменилась двумя или тремя. Жена молча села возле меня.

– А не треба уложить венчаных? А друзи мои? – прокричал уже слегка захмелевший Войсил.

– Да! Да! – прокричали все.

Первым сорвался Еремей, который последний час пихал в себя все съестное как в последний раз и успел не меньше четырех кувшинов опустошить. Через буквально минуту он вернулся. Под скабрёзные незлобивые шуточки мы ушли из пиршественного зала. Еремей привел нас в просторную горницу, где было большое ложе с лежащей шкурой медведя сверху. Наш дружка ударил шкуру плеткой и ничего не говоря вышел за дверь.

Я огляделся, и первым делом хотел навалиться на еду и питье, которые стояли рядом с ложем, но обратил внимание на молчаливую жену, которая стала на колени, опустила голову и протянула мне плетку.

– Ты чего? Божаночка, встань! – попросил я и попытался поднять жену.

– Невместно, невместно, прости! – стала протестовать Божана. – Калину красную честному люду не покажешь. Бей меня.

– Не буду, – категорически сказал я. – Хочешь обряд? Давай плеть!

Я взял плеть и сделал вид, что бью и откинул этот инструмент садо-мазо. Божана подскочила и безмолвно опять покорно поднесла плетку. Это продолжалось три раза, а потом жена сама оголила спину и силой три раза полоснула себя.

– Ну, досыть, давай снедать! – сказал я и жадно посмотрел на курицу, хлеб и кувшины.

Был на Севере Руси обряд, когда разламывают курицу и хлеб напополам в символ плодовитости. Я так и сделал и жадно вцепился в свою половину курицы. Большую же часть хлеба Божана забрала для коров – тоже по поводу плодовитости.

Ну а потом… Да, устали мы так, что и хватило то сил на один раз «потом». Тем более, что Божана так суетилась, не зная как помочь, что делать, что пришлось потратить некоторое время на ликбез.

Глава 14. Средневековые Штирлицы

Поспать нам дали не долго, казалось, и вовсе не спали. У входа в горницу, где мы находились, началась суета. Хмельные выкрики, ор. Голос Еремея возвышался над другими, и только его можно было с трудом понять, остальные сливались в сплошной гул.

– Не пущу! Ступайте, зашибу! – кричал наш дружка, выполняющий, наверное, роль рынды.

Если бы не смех и песни, можно было подумать, что нашу комнату действительно берут штурмом.

– Выди, любы до людей, – сказала заспанная Божана.

– А ты оденься хоть, – сказал я. Жена стала суетливо накидывать одежду на нижнюю рубаху.

– Так в баню зараз пойдем, – сказала Божана, накидывая поверх всего шкуру медведя – прямо языческий тотем.

Да, за последние полтора суток женушка уже третий раз в баню пойдет, я второй. Чистюли! «Дикий обычай северных варваров», – сказали бы просвещенные европейцы. Вон Людовик Солнце так и вовсе два раза мылся за всю жизнь. Может европейцы нас лентяями считают, типа «моется тот, кому чесаться лень»?

Звук нарастал и уже послышались удары в дверь.

– Супражалися ужо? – крикнул, судя по голосу Войсил. – Давай до коров да в баню.

Я посмотрел на Божану, которая выглядела напряженно.

– Люба моя, чего смурная? – спросил я, одеваясь.

– Дак, калину красную не поднести до дядьки, – смущенно сказала она.

Обычай с калиной, видимо, должен был символизировать лишение невинности молодой жены. По мне так – безразлично. Нравы 21 века, которые еще преобладали во мне не вызывали противоречий по поводу невинности. По мне, так наивному поведению Божаны не смогла бы соответствовать и самая принципиальная девственница прогрессивного века 21-го.

– Усе добре, дядька не дасьть хулу нести, да и я – муж твой обороню ад языц скверных, – сказал я и обнял ее.

– Любы мой, не чаяла я бабьей радости, – Божана поцеловала меня в губы. – Ходь да людей.

Я открыл дверь и опять окунулся в круговорот. Какие-то приветствия, шуточки. Один пожилой человек предложил поделиться своим опытом общению с бабами, Войсил взял шкуру медведя, на которой мы возлегали, и одел ее на какую-то молодую девушку, одетую богато и ярко, явно приглашенную на свадьбу и не холопку.

– А хлеб корове даси, апосля у баню, тамака сетью рыбацкай покрой молодую, да ветку з листами хай возьме, – увещивал Войсил меня, пока вся толпа провожала нас с Божаной во двор.