Я не стал ничего говорить. Резко поднялся и в два быстрых шага приблизился, на мой взгляд, к самому опасному мужчине, что сейчас находится в комнате. Мой удар фалангами пальцев в кадык спортик пропустил. Минус один! От хука слева я увернулся, подныривая под руку бьющего и отталкивая его к стене. Сразу же бью локтем себе за спину и попадаю по третьему миньону. Вот только удар получается по касательной и не останавливает моего противника.

– Хр, – я слышу и лишь потом чувствую, как вминается мой череп в районе виска…

Темнота…

* * *

Лёгкость… Нет, правильнее было бы сказать, отсутствие тяжести. Как же мы, люди, можем жить с такими грузами? И я не о физических, хотя и они изрядно тяготят, но больше всего тяжесть присутствует в мыслях. Мы постоянно о чём-то думаем. Даже, когда считаем, что настало время отдыха, отключая себя от внешних раздражителей, мозг продолжает думать, а клетки организма несут необычайно много информации. И теперь я в пустоте, и больше ничего меня не тяготит. Казалось, что я бестелесное существо… А теперь и не кажется, пришло понимание, что так и есть. Я не напрягся в мыслях, а словно кто-то вложил в голову разумение. И ничто преобразилось в картинку.

Вот он я, лежу в крови, неестественно подогнув ноги. Вот мужчина, тот мой собеседник, имя которого сразу же из ниоткуда стало мне известно. Его зовут Николай Васильевич Ядренцев. Он следователь по особо важным делам, представляет здесь интересы никого иного, как министра юстиции. Это квинтэссенция подлости. Это же он и есть мой главный начальник. Получается, что Коковцев начал игру против своего босса? И почему меня в конторе не предупредили!? Здесь бы мне разозлиться, впасть в истерику, испытать полные негатива эмоции, но нет, я лишь спокойно констатирую факты, ничего не ощущая. Жаль… нисколько, так как эмоций нет.

А межу тем события там, в том мире, куда мне нет доступа, и на который я взираю из пустоты, стали развиваться более, чем активно. Вот вбегают бойцы в масках, наглухо укладывают всего тремя выстрелами двоих спортиков. Николай Ядренцев успевает выхватить пистолет, но вот выстрелить ему не дают. Ещё две секунды, и в камере два трупа и два избитых мужика. А нет, я же забыл себя, не посчитал. А мой труп самый симпатичный, эффектно возлегаю. Люди о чём-то говорят, я их не слышу. Понимаю, что речь идёт обо мне, так как один из бойцов начинает делать мне непрямой массаж сердца. Пусть я и не чувствую ярких эмоций, но отчего-то пришло понимание, что я не хотел бы, чтобы этот рослый мужик сидел на мне, тем более лез делать мне искусственное дыхание. Гомофобия есть и в пустоте, возможно, это более сильная эмоция, и она пробивается даже через ничто.

Я прекрасно понимаю, что ничего у них не получится. Я мёртв, и этот мир знает только один случай воскрешения, и то бестелесного. Но, что дальше? И, как только я об этом подумал, пришло понимание, что дальше – вон туда. Куда именно, не понимаю, но туда. Такая она эта нелогичная пустота.

Пришло осознание, что у меня мало времени на выбор, а ещё, что этот выбор, оказывается, у меня есть. Никто со мной не говорит, мысли сами собой всплывают. И вот на очередном «всплытии» я понимаю, насколько происходящее редкость, эксклюзивность. Мне предлагают вторую жизнь. Сложную, но жизнь. Хотя, живой человек сам творец своего счастья и может прожить её и сложно, и относительно легко. Это здесь душа ограничена в праве на передвижения и действия.

И за какие заслуги мне предоставлен выбор?

Я был чиновником, не так чтобы близко находящимся от финансовых потоков. Взяток не брал… Может потому, что мало предлагали. А если брать, то так, чтобы совесть явно была поглощена алчностью. Квартира, машина, уровень жизни – всё это вполне возможно за зарплату и премии. Ту зарплату и те премии, да ещё и в двух местах: Конторе и Министерстве Юстиции.

Может быть, нечто даёт мне шанс за то, что я не имею семьи, лишь только больную мать и память о погибшем на войне отце. В голове всплыли мысли, что я не такой уж и дрянной представитель рода человеческого, несмотря на то, что грешен. Здесь, в пустоте, понимание греха иное, впрочем, как и в жизни. Порой грех спасает души, но судить об этом не берусь, пусть религиозные люди думают такими категориями.

Мироздание не хочет меня терять. Человек продолжается, он живёт вечно или почти вечно, но в своих детях. У меня не было детей, нет и братьев-сестёр, которые могли бы пронести нашу семейную ДНК сквозь столетия. И, видимо, этот код ценный для Порядка – почему-то именно так мне хочется называть те силы, которые сейчас завладели моей душой. И ДНК не только в материальной оболочке, она заложена и в душу.

Что же такого ценного во мне? Всё время провожу… проводил на работе, выполнял много рутинной, но важной работы. Люблю я бумагу перекладывать, папки составлять, вычитывать приказы и законопроекты. Не терплю непорядка в делах.

А так… служил честно, был солдатом государства.

Шаг…

* * *

Это была девочка, она смотрела пронзительными глазами из своей люльки. Он осознал, что должен был увидеть в этих глазах горечь, страх, боль, безысходность, истинный грех. Но… он не видел этого. Должен сейчас ощутить истинную боль, но и её не было.

– Ты её убил. Эта девочка умерла во время штурма Константинополя, когда солдат Игнат Платов оставил её одну, спеша исполнить твой приказ, – нагонял жути Карл Петер.

– Но я не чувствую скорби, боли, сожаления! – спокойно ответил он.

Наступила пауза, а я, Михаил Андреевич Надеждин, отчётливо ощутил сконцентрированный на некоем человеке взгляд миллионов глаз, большинство из которых были благодарными. Я оказывался сторонним наблюдателем, смотрел на этого человека, понимал, что он прожил вторую жизнь, и сейчас происходит суд. Судьёй выступает не Бог или какие-то иные Высшие, а сам человек.

– Значит, ты сделал многим много добра, и благодаря тебе множество душ нашли себе новые телесные оболочки. Ты сделал всё правильно! – раздался громоподобный голос [отсылка к циклу книг Дениса Старого «Внук Петра»].

Всё исчезло. Остался я. Пришло понимание, что подобный Суд ждёт и меня. Будет другая жизнь, прожить которую я должен так, чтобы миллионы глаз спасённых людей смотрели с благодарностью, перекрывая обзор тысячам, которые пострадают от моего вмешательства.

Вмешательства во что?..

Глава 2

Петербург

8 января 1795 года

Из сна меня вырвало, словно кто-то сильно толкнул в спину. Именно из сна, потому что я спал. Я – Михаил Михайлович Сперанский. Осознание этого факта пришло в голову, как само собой разумеющееся. Между тем, я ощутил некоторое разочарование. Всё-таки безмятежность в пустоте была по-своему привлекательной, ни тебе переживаний, ни болезненных ощущений. Смирение, а более ничего. Теперь же я был погружён в мысли. Они накатывали лавиной, заполняя только что бывшее свободным пространство. Это были мысли двух человек, в чём-то похожих, но во многом очень разных.

Пульсирующая головная боль ещё больше укрепила понимание, что это не сон, не какие-то выверты сознания. Я – живой человек. Или я – это два человека, воюющих прямо сейчас внутри моего сознания, захватывая вражескую территорию, казалось бы, с использованием стратегического ядерного оружия. Ставкой в этой войне было само существование. И я, Михаил Андреевич Надеждин, захватил большую часть территории Михаила Михайловича Сперанского. Но и я, Сперанский, не сдавался, а занимал круговую оборону в самых важных узлах сопротивления.

Каждая война заканчивается миром. Случился такой мир и в моём сознании. Две личности смогли ужиться, договориться и разделить сферы влияния. Правда, человек из будущего всё же превалировал над сознанием человека из прошлого.

Только сейчас я полностью осознал себя, вспомнил, где нахожусь и что вообще должен сделать. Сейчас решается моя судьба, а я устроил войну в собственном сознании.

Покрутив головой на все сто восемьдесят градусов, осмотрел помещение, в котором оказался. На ум почему-то пришло понятие «ампир». Хотя, если я есть Сперанский, то… В голове всплыла словно справка из интернета, указывающая на ошибку. Ампир ещё не начался. Этот художественный стиль интерьера и архитектуры связан, скорее, с Наполеоном. А Наполеон также ещё не пришёл к власти. Нет, он где-то во Франции строит свои «наполеоновские» планы, но пока он никто, и звать его никак.

Излишне вычурные стулья, стол на кривых ножках, барельефная лепка на потолке, стенах и над дверьми. Классицизм. Да, именно так назовут этот стиль, но вот часть моего сознания, Сперанского, не помнит такого названия, а этот человек, точнее я, ходячая энциклопедия.

Если бы я не знал точно, что нахожусь в доме у князя Алексея Борисовича Куракина, то всё равно определил, что помещение принадлежит человеку небедному, скорее всего, аристократу.

Невыносимое, жуткое, непривычное желание покоряло мой мозг. Я захотел работать, закончить начатое. Нет, и в прошлой жизни я был трудоголиком, по крайней мере, чаще, чем позволял себе леность. Но испытывать такой дискомфорт от осознания не до конца выполненных дел? Создаётся впечатление, что я могу здесь и сейчас упасть в обморок, или начнётся приступ эпилепсии, если не начну работать. Мой разум превалирует над разумом молоденького Сперанского, хотя его привычки, знания присутствуют во мне и уходить никуда не собираются, о чём, в том числе, свидетельствует желание работать. И как мой донор позволил себе уснуть, если не доделал какое-то дело?

Что ж, посмотрим, что нужно сделать, иначе трудоголик внутри меня взорвётся термоядерным взрывом. А там ещё не затянулись воронки от недавних боевых действий.

Письма. Я должен написать одиннадцать писем. Причём, это абсолютно разные по своему настроению и сюжету эпистолярные сочинения. Князь Куракин решил испытать меня, дал задание написать одиннадцать писем, а сам преспокойно отправился спать. Не гад ли? Но это шанс, тот, который выпадает далеко не каждому человеку, и то раз в жизни. Быть бы мне преподавателем в семинарии всю свою сознательную жизнь, если бы Куракин не возжелал заполучить себе грамотного секретаря. Ну, или если бы Алексей Борисович знал русский язык в той достаточной мере, что и французский.

Последнее письмо. На самом деле, я молодец и уже написал десять писем. И на последнее есть время. Судя по темноте в непривычно маленьких окнах, ночь ещё не готова сдавать свои позиции. Но в январе день такой короткий, что может быть сейчас уже и за шесть часов утра. Князь не особо рано поднимается. В голову загрузилось воспоминание, что вчера после того, как Алексей Борисович дал мне задание, князь отправился играть в карты. Так что его светлость лёг спать поздно.

И с кем играл, если нынче Куракины в опале и подверглись остракизму со стороны высшего света? Ну да, ищущий, да обрящет!

– И какое же письмо у нас осталось? Что я не осилил? – сказал я, перебирая исписанные каллиграфическим почерком листы.

Любовь. Любовное письмо. Действительно, откуда молодому человеку, проживавшему до того в высокоморальном обществе священников, закончившему семинарию, где не участвовал в попойках и карточных играх, хоть что-то знать о любви?

– Не боись, теперь я у тебя есть. Чего-нибудь эдакое напишем, – сказал я, напрягая мозг в поисках «эдакого» из будущего, что можно было бы использовать для красивого любовного письма.

– Я вас любил, любовь ещё быть может… Стихи Пушкина – было первое, что ворвалось в мою голову. Нет, у «нашего всего» красть не хочу. Слишком он по времени близок. И пусть эта близость составляет лет двадцать до первого стихотворения гениального поэта, коробит что-то красть у него, – вёл я беседу с замечательным человеком, то есть с самим собой.