Марк Твен – а насколько меня коробит воровать у него? Конечно же, Тома Сойера я переписывать не буду, а вот письмо Твена к жене, которое отчего-то помню, напишу. Взяв письменные принадлежности, чуть ли не выматерился на неудобство письма, но работаем с тем, что имеем. Испортив два листа кляксами, я немного приноровился, а, может быть, часть навыков перешла от моего второго Я, но писать начал: «Мой милый друг! В глубине моего сердца протекает великая любовь и молитва за то сокровище, которое было передано мне, и которое я обязуюсь хранить до конца своих дней. Ты не сможешь увидеть во мне этой любви, моя дорогая, однако они текут к тебе, и ты сможешь услышать их, подобно лёгкому шуму прибоя вдалеке» [письмо Самуэля Кременса (Марка Твена) к жене Сьюзи Клеменс].

А ведь отлично получилось. Да, чуть выходит за рамки образов и стиля, существующего в этом времени, но гениальное – оно во все времена гениально. Я не почувствовал ни единого противоречия, протеста от того, как было написано это коротенькое, но эмоциональное письмо. Тот я, который от Сперанского, ничегошеньки не понимал в женщинах. Тот же я, который от Надеждина, кое-какой опыт имел. Не сказать, что большой, но женщин не страшился и рядом с ними не терялся.

А почерк у меня изменился. И тот, который я сейчас наблюдаю, великолепен. Отнюдь не против, если получится взять от реципиента что-то хорошее, и удачный навык от Сперанского – только начало. Ну, и разбавить всё это умениями Надеждина, тогда и вовсе может получиться взрывная смесь.

А вообще, мне, наверное, да нет, точно повезло. Вот только сейчас пришло осознание того, что Михаил Михайлович потенциально более сильная личность, чем Михаил Андреевич Надеждин, хотя и тот, то есть я, точно не был слабаком. Сперанский мог целиком поглотить сознание человека из будущего.

Сложно нам придётся. Ладно, высокая работоспособность от Михаила Михайловича – главнейшая характеристика, а подобному рвению я даже рад. Но вот то, что он полностью отрицает насилие… с этим я собираюсь бороться.

Серафим, гадёныш! Это он полгода назад в семинарии принялся позорить преподавателя математики, то есть меня, Сперанского. А я всё это проглатываю и делаю вид, будто не слышу оскорблений [по всем свидетельствам современников, Сперанский мало реагировал на многочисленные оскорбления, даже на те, которые касались не его работы и творчества, а личности]. Скорее всего, всё же это не трусость, а некая философическая позиция.

Итак, что мы имеем? Среднего роста мужчина, даже чуть выше среднего, худощав, но несимметрично худобе чуть выпирает живот. Больше о внешности сказать и нечего, так как зеркала не наблюдаю, да и в потёмках сижу, так что вообще сложно что-то рассмотреть. Это вам не лампочка на квадратный метр помещения, это шесть свечей. Кстати, и на том спасибо, так как не сказать, что это дёшево.

Но вернёмся ко мне новому, Михаилу Михайловичу Сперанскому. Ощупав лицо, я не нашёл явных уродств. Нос, глаза, уши – всё на месте. Может, только показались глаза чуть раскосыми, но точно не узкими. Осмелюсь предположить, что в целом я нормальный мужчина. По физической форме сложнее. Ранее Михаил Михайлович не озадачивался физическими упражнениями и, как всплыло в памяти, чаще всего имел бледный нездоровый вид. Но это мы подправим. Насколько присутствует во мне теперь стремление к работе, настолько я привнёс и желание развиваться физически, не забывая навыков из прошлой жизни. А ещё этот Серафим! Как же он раздражает! Сколько же стоит сил не поддаться порыву придушить его? Но с подобными типами мы справимся.

Теперь вопрос другой. Зная, как пойдёт история дальше, могу ли я участвовать в её изменении? Не окажется ли, что я, Сперанский, вволю неких обстоятельств окажусь не способен возвыситься, как это было в известном мне будущем? Задача. Но я же здесь для чего-то? Явно не для того, чтобы поставить шалаш в сибирской тайге и налаживать контакты с волками. Значит, кто-то или что-то от меня ждёт действий. В такой связи появляется новый ряд вопросов. Из вороха интересующего я выделил один вопрос, который негромко, но озвучил вслух.

– Почему Сперанский?

Может быть в том, что я сейчас и есть Сперанский, кроется моё предназначение? Неужели продвинуть конституцию? Что там я в иной реальности надумал? Государственную думу, выборность? Но проблема заключается в том, что та моя часть, которая от Надеждина, она не слишком-то либеральна. Нет, я за выборность против самодурства правителей. А, может, консерватор в будущем – это ни что иное, как либерал в прошлом?

Между тем, заниматься только лишь законами и делопроизводством, пусть это и очень важная работа, я не могу и не хочу. Сидеть в тёплом помещении с бокалом вина и гольштейнскими устрицами, когда русские будут умирать на полях сражений? Не смогу. Уже сейчас просыпается желание бить врага. Я солдат своего Отечества, хочу им и оставаться. Вот только и военная карьера претит. Создать бы свою военную компанию!

Жить на оклад – тоже не в моих силах и желаниях. Сейчас я получаю двести семьдесят шесть рублей в год. При этом у меня ставка преподавателя математики в Александро-Невской семинарии, там же полставки русской словесности, почти ставка философии, а ещё во всём помогаю ректору этого же заведения, занимаю должность префекта.

Получается, я везу, а на мне едут. Удобненько устроились! А если я изменюсь и потребую изменений условий труда, уважительного к себе отношения, чтобы не нагружали чуть ли не всей работой семинарии только лишь по той причине, что я могу её выполнить? Но здесь есть очень серьёзная опасность, которую уже сейчас, на третьем часу своего попаданчества, я начинаю понимать. А не была ли причиной быстрого взлёта Сперанского именно эта его характерная черта – быть молчаливым, неконфликтным, необычайно скрупулёзным исполнителем?

– Эй, там, а можно мне в кого-то другого? В царя, например? – воззвал я к Силам, но мне не ответили, лишь складывалось ощущение, что из пустоты кто-то показал неприличный жест с оттопыренным средним пальцем.

Что ж, играем теми картами, что выпали при раздаче. А между тем, за дверьми уже началось какое-то шевеление.

*…………….*………….*

Петербург

9 января 1795 года

– Vous avez termine ma mission? – в комнату вошёл заспанный, в цветастом домашнем халате, князь Алексей Борисович Куракин [фр. вы выполнили моё задание? Далее диалоги на французском языке будут писаться по-русски].

– Да, мсье, – отвечал я на языке Вольтера.

– Признаться, меня это удивило. Я не ограничивал время лишь ночью. Впрочем… Подобное рвение мне нравится, если только письма справно написаны, – сказал Куракин и стал читать мои произведения эпистолярного жанра.

Что сказать о князе? Хлыщ, повеса, манерный мажор. А ещё не лишён обаяния, приветлив, вполне себе не глуп, скорее всего. Это не только моё наблюдение сейчас, за те пару минут, что я созерцал Куракина, это мнение и того Сперанского, который жил – не тужил до появления моего сознания в голове, нынче общей.

Лучше всего о таких людях сказал, ну, или ещё скажет, Александр Сергеевич Пушкин: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь. Так воспитаньем, слава Богу, у нас немудрено блеснуть» [поэма «Евгений Онегин» А.С. Пушкина].

Нахватался князь всяко разных штампов, заучил их, как стихотворение, и бросается фразами везде, где надо, да и там, где не стоит. В целом же, как человек, а не эрудит или чиновник, Алексей Борисович был более чем симпатичен, если сравнивать приторно-лживые нравы современного русского общества. Наверное, его с некоторой долей допущения можно назвать порядочным человеком. Вот и меня приютил, почти что.

Понятно было, что князь ищет такого исполнителя, чтобы пользоваться талантами человека для своих окологосударственных дел. И задание об этом красочно говорило. Но тут он рискует попасть под влияние амбициозного секретаря, который попытается вложить в голову князя свои нарративы.

– Напишите мне одиннадцать писем, словно это я сам их пишу! – говорил мне вчера Куракин.

Потом князь объяснил, что хотел бы сказать в каждом из писем, при этом изъяснялся на французском языке. В прошлой истории Сперанский с блеском справился с задачей и смог удивить своего будущего покровителя. В этом тоже должно получиться. Всего одно письмо написано мной, частью и Михаилом Михайловичем Сперанским. Так что я уже рассчитывал войти в ближний круг Куракина.

– … и ты сможешь услышать их, подобно лёгкому шуму прибоя вдалеке, – зачитывал вслух последнее, любовное, письмо Алексей Борисович.

Наступила пауза. Куракин за гранью приличия стал рассматривать меня. Так вот что чувствуют кони, когда их покупают? Что? Сейчас потребует открыть рот, и князь проверит зубы? Кстати, у меня великолепные зубы! В прошлой жизни с этим имелись проблемы, и были потрачены немалые средства на протезирование и лечение. В этом теле проблем с зубами нет совершенно. Может быть, и потому, что я, Сперанский, почти не ел сладостей.

– Вы были в море? – задал неожиданно вопрос князь.

– Нет, Ваша Светлость, – отвечал я, стоически выдерживая осмотр.

– Странно, такие образы использовали, незнакомые, но весьма поэтические, – задумчиво говорил Куракин, он резко остановился и воскликнул. – Ну, это никуда не годится! Мой секретарь должен выглядеть идеально. Что это за платье? Не комильфо!

– Простите, Ваша Светлость, но вы меня фраппируете, – сказал я, используя ранее мне незнакомое слово.

– Я? Тебя, Миша? Это ты меня удивляешь и шокируешь, – сказал Куракин, а я понял, что слово «фраппируете» использовал неправильно.

Я же хотел сказать, что поведение князя вызывающее… Впрочем, чихать мне на всё. Согласится ли пригласить к себе в секретари или нет, всё равно освоюсь во времени и сделаю себе имя. Талант пробьётся везде, а я талантлив. Без ложной скромности. Если нужно, то для достижения цели я использую таланты других людей. Хорошо, что на память никогда не жаловался, оттого и стихи, и школьную программу, как и не только школьную, помню. Ну, а что не прямо сейчас могу выложить, то обязательно вспомню после.

– Сегодня же придёт мой портной, и не противьтесь быть обряженном в достойное платье, – князя больше задевала моя одежда, но он так и не сказал главного.

Из того, что мне предлагают сменить гардероб, понятно, что я принят, да это уже и прозвучало. Но вопросов только прибавилось: сколько платить будут, как сопряжать работу в семинарии и у Куракина, тем более, что без разрешения митрополита я никуда. Такие правила. Ну, и хотелось тогда понять, где я буду жить, и когда, наконец, тут покормят?

– Вы хотите предложить мне работу? – задал я насущный вопрос.

– А это, разве не понятно? – удивился Куракин.

– Безусловно, Ваша Светлость. Но каковы условия моего приёма на работу, и как договориться с митрополитом? – сказал я, прикрывая своё нетерпение церковным иерархом.

– С митрополитом Гавриилом договорюсь. В конце концов, это он посоветовал мне тебя, Миша. Оклад будет четыреста рублей. Жить будешь у меня, ещё учить станешь сына и племянника, – озвучил условия Куракин [такие же условия Сперанский получил в РИ].

– Благодарю, Ваша Светлость! – искренне сказал я.

Четыреста рублей – это… А не знаю я, насколько это много. Я не так чтобы сильно интересуюсь ценами, только если поверхностно, и то в отношении одежды. Кормят в семинарии, теперь и у князя столоваться стану, а на большее и не трачу деньги. Нет, вспомнил, что несколько раз ходил в театр, покупая самый дешёвый билет за двадцать пять копеек. На книги мог тратиться, но это уже за счёт семинарии.

Так что я вообще хотел бы оставить преподавательскую стезю и искать возможность заработать денег. Я не бессребреник, деньги люблю. Не казнокрад, не сибарит, однако, и не аскет. Мне деньги не для роскоши нужны, хотя и глупо отказываться от комфорта, если он возможен, а для того, чтобы я имел дополнительные инструменты для своего становления и развития. А взятки? Принципиально буду честным. Нужно же быть кому-то и таким в сонме русских чиновников. Ну, и для честности также лучше иметь доход.