Рейн Карвик: Отражение

Шум за зеркалом

Новый город шумит иначе.

Здесь нет моря, которое дышит под окнами, нет дождя, размывающего границы домов, – только ровный гул машин, неоновые вывески и окна напротив, в которых живут чужие вечера. В этом шуме тоже есть своя музыка, но она дробная, нервная, без пауз. Город говорит постоянно, будто боится замолчать хотя бы на секунду и услышать себя.

Иногда мне кажется, что я приехала сюда только ради этого шума – чтобы он заглушил всё, что до сих пор звучит внутри.

Я живу на седьмом этаже дома, похожего на остальные. Бежевые стены, узкий лифт, тусклое зеркало в подъезде, которое каждый раз встречает меня изменившимся отражением. В этом городе зеркал слишком много: в витринах, в переходах, в торговых центрах, в стекле офисов. Они умножают людей, улицы, огни. Умножают и меня. Иногда, проходя мимо очередной витрины, я ловлю себя на том, что ищу среди отражений другую себя – ту, которая осталась там, у моря, на пирсе, в доме, где пианино дышит вместе с ночами.

Но каждый раз стекло выдаёт одну и ту же женщину: усталое лицо, чуть прикушенная губа, тёмные волосы, собранные в небрежный хвост. Новая жизнь должна была сделать её легче, но она почему-то стала тяжелее. Может быть, потому что теперь у неё есть книга.

Книга называется «Эхо под кожей». Странно – держать в руках то, что ещё недавно было только звуком в груди. Обложка – мягкая, матовая, с размытым силуэтом дома на фоне дождя. На задней стороне – моё имя, такое короткое, как будто не может вместить в себя всего того, что я в него спрятала. Лея. Рядом – несколько строчек аннотации, которые придумал не я. Они звучат ровно, почти официально, и мне чуждо то, как легко там описана боль.

Сегодня был день презентации.

Я стояла под белыми лампами небольшого зала, где стены были заклеены постерами с обложкой моей книги. Люди сидели напротив – кто-то держал телефоны наготове, кто-то крутил в руках экземпляр, ещё пахнущий типографской краской. Ведущая задавала вопросы. Я отвечала. Мой голос звучал спокойно, даже мягко. Я говорила о памяти, о звуке, о доме у моря, о том, как важно уметь слышать себя. Они кивали. Записывали отдельные фразы. В какой-то момент мне показалось, что я читаю текст, который кто-то уже написал за меня, а я просто озвучиваю реплики, не имея права менять интонацию.

– Как вы себя чувствуете, когда держите в руках эту книгу? – спросила ведущая.

Я посмотрела на обложку, на своё имя, на чужой текст аннотации и ответила:

– Как человек, который наконец услышал эхо, но всё ещё не уверен, чей голос в нём звучит.

Они улыбнулись. Кто-то отметил эту фразу в блокноте. Кто-то снял на видео. Наверное, вечером её выложат в социальные сети с подписью: «Глубоко». Но я знала: это не глубина, это только поверхность. Под ней – всё то, что я не сказала. То, что не помещается в интервью.

После встречи ко мне подошли люди. Одни благодарили, другие рассказывали свои истории, похожие и не очень. Я слышала в их голосах узнавание и пыталась не отводить взгляд. Кто-то просил написать особенную подпись. Кто-то говорил: «Вы описали то, что я чувствовал, но не мог сформулировать». Я кивала, писала, обнимала, слушала. Казалось, что моя боль больше не принадлежит мне – она размножилась, разошлась по чужим рукам вместе с книгами, и теперь каждый уносит кусочек. Меня должно было это облегчать. Вместо этого я чувствовала себя ещё более пустой.

Когда зал опустел, я осталась одна с коробками, запахом бумаги и лёгким звоном в ушах. Ведущая сказала: «Это был сильный вечер. Вы – очень честный автор». Я улыбнулась, как умею – вежливо, чуть устало.

Честность – странное слово, когда половину того, что внутри, ты всё равно оставляешь в тени.

Вечером я вернулась домой пешком. Город светился витринами, светофорами, окнами. В каждой отражалась какая-то история: кто-то смеялся за барной стойкой, кто-то ругался по телефону, кто-то закрывал шторы, чтобы спрятаться от чужих глаз. Я ловила свой силуэт в этих стёклах, как чужую тень, проверяя: я всё ещё здесь? Или осталась там, на сцене, среди книг и одноразовых аплодисментов?

Дома было тихо. Тишина в этом городе другая, чем у моря. Она не дышит, не шумит под полом, не гулко отзывается в стенах. Она скорее как выключенный телевизор в соседней комнате: ты знаешь, что его можно включить в любой момент, но пока он молчит, и ты не уверен, что лучше.

Я сняла пальто, аккуратно повесила его на крючок. На столе у окна лежал один экземпляр книги – тот, что я оставила себе. Я провела пальцами по корешку, словно проверяя, действительно ли всё написанное внутри – моё.

Иногда мне кажется, что я не написала эту книгу, а только записала чужую музыку.

В кухне горел тёплый жёлтый свет. Я включила чайник, просто чтобы в комнате появился хоть какой-то звук. Квартира была маленькой: одна комната, узкий коридор, совмещённый санузел. Зеркало в ванной висело напротив двери, так что, проходя мимо, я каждый раз видела своё отражение боковым зрением. Днём это раздражало, но терпимо. Ночью – казалось, что в квартире нас двое.

Я заварила чай, взяла кружку и вернулась к окну. Город за стеклом переливался огнями. Машины тянулись светящейся лентой, редкие прохожие спешили, пригибая плечи, хотя дождя не было. Я прислонилась лбом к холодному стеклу и вдруг поймала себя на странной мысли: мне не хватает звука дождя. Здесь не бывает того равномерного, вязкого дождя, который шёл у моря – такого, в котором можно было раствориться, как в старой мелодии, и перестать различать, где твой вдох, а где – шум воды.

Теперь вместо дождя – город. Который тоже льётся. Только другими струями.

Телефон вибрировал несколько раз: сообщения от издателя, подруга, приславшая фото из зала, отметки людей в соцсетях. «Спасибо за вашу книгу», «читаю и плачу», «кажется, вы написали обо мне». Я читала и не знала, что отвечать. Уместно ли говорить «спасибо» на чужую боль? Я поставила телефон на стол экраном вниз, оставив все реплики в подвешенном состоянии, как ноты, которые не успели дойти до финального аккорда.

Чай остыл, но я всё равно допила его до конца. Горечь была почти успокаивающей – честной, без сахара. В комнате стало прохладно. Я выключила свет, оставив только узкий прямоугольник окна, через который внутрь просачивались чужие неоновые жизни. На секунду мне показалось, что, если прислушаться, можно разобрать, о чём говорят люди в соседних квартирах. Но до меня доходил только гул – общий, без слов.

Я решила принять душ, чтобы смыть со себя этот день. И книгу. И все взгляды, которые сегодня цеплялись за моё лицо, как будто искали в нём ответы.

В коридоре свет был резким, белым, почти больничным. Я на секунду задержалась у двери в ванную, всматриваясь в мутный прямоугольник зеркала внутри. Отсюда оно казалось просто тёмным пятном на стене. Я поймала своё отражение – размазанное, вытянутое, как будто кто-то неаккуратно провёл по стеклу рукой. На секунду мне показалось, что отражение движется чуть позже, чем я, – буквально на долю вдоха. Я моргнула, и всё стало как обычно. Это, наверное, усталость. Или привычка видеть задержку там, где её нет.

Зеркала всегда немного врут, если смотреть слишком долго.

Я включила свет в ванной. Гул лампы, щелчок выключателя, ровный поток воды из крана – звуки, к которым привыкаешь, как к фоновому шуму. Я поставила кружку в раковину, сняла с полки резинку для волос, механически собрала их, глядя на себя в зеркало. Лицо было бледным, под глазами – тени, чуть глубже обычного. Я приподняла волосы, открывая линию шеи, и не узнала на секунду свои ключицы. В этом городе даже тело казалось другим, как будто смена пространства изменила и форму.

Я повернула кран, проверяя температуру воды. Ванная наполнилась паром, который начал медленно подниматься к потолку, размывая контуры. В зеркале на стекле проступили первые мутные разводы, стирая чёткость. Мне нравилось это состояние – когда отражение ещё есть, но уже не обязано быть точным. Можно позволить себе быть размытой.

Я выключила воду, чтобы взять полотенце, и в этот момент впервые услышала его.

Сначала я решила, что это просто дом. В каждом доме есть свой набор звуков: треск труб, шаги соседей, шорохи за стеной, которые со временем перестаёшь замечать. Но этот звук был другим. Тонким, сухим, как если бы кто-то медленно провёл ногтём по стеклу. Шорох, похожий на дыхание, задержанное слишком близко к прозрачной поверхности.

Я застыла, не сразу понимая, откуда он. Звук был тихим, но очень близким – таким, который не приходит извне. Он был скорее внутри комнаты, почти под кожей. Я обернулась, вглядываясь в углы, в полку с шампунями, в полотенца на крючке. Тишина тут же закрыла за собой дверь, как человек, которого застали за подслушиванием.

– Показалось, – сказала я вслух, просто чтобы проверить, как звучит мой голос в этой тишине.

Он прозвучал чужим. Слишком ровным. Без дрожи.

Я снова включила воду, делая вид, что ничего не произошло. В шуме струи любой звук теряет свою важность. Но спустя пару секунд я поняла, что слушаю не воду, а то, что находится между её каплями. Там, в узких паузах, где обычно живёт тишина, теперь что-то шевелилось. Едва заметно. Как волосок на стекле, который раскачивается от сквозняка.

Шорох повторился. На этот раз я отчётливо поняла: он исходит от зеркала.

Я медленно перекрыла кран. Вода послушно остановилась, оставив после себя несколько капель, упавших в раковину с глухим звуком. Пар всё ещё висел в воздухе тонкой вуалью. Зеркало напротив было наполовину запотевшим: верхняя часть отражала лампу и кусок потолка, нижняя – только расплывчатые очертания моего силуэта.

Шорох повторился в третий раз – длиннее, протяжнее. Как будто кто-то водил ладонью по обратной стороне стекла.

В животе что-то сжалось. Я сделала шаг к зеркалу, словно не я управляла этим движением. В такие моменты тело живёт само по себе, как в музыке, когда руки сами находят нужные клавиши, а голове остаётся только слушать.

Я подошла ближе. Моё отражение стало размытым пятном, из которого проступали только глаза – темнее, чем обычно, и чуть шире. Я провела пальцами по запотевшему стеклу, стирая влажную дымку. Капли оставили за собой тонкие дорожки, похожие на ноты на невидимом нотном стане.

И в ту секунду, когда стекло стало достаточно прозрачным, я вдруг поняла, что что-то не так.

Комната, отражённая в зеркале, выглядела… иначе. Не резко, не разительно – словно кто-то сдвинул один из элементов на полсантиметра. Лампа казалась чуть ниже, плитка на стене – темнее, чем в реальности. Я моргнула, думая, что глаза устали, но ощущение не исчезло. Более того – оно усилилось.

Отражение задерживалось. Не только моё – вся комната. Как будто зеркало показывало не «сейчас», а «почти сейчас», запаздывая на один удар сердца.

Я стояла перед стеклом и слушала, как внутри меня начинает нарастать звук – не внешний, а внутренний, похожий на глухой аккорд, который тянется слишком долго.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что я не дышу. Грудь застыла, как будто воздух превратился в стекло, и я оказалась внутри него, пойманная между вдохом и выдохом. Я смотрела на себя, на эту женщину в зеркале, и пыталась понять, кто из нас задерживает время: я – или она.

Зеркало ответило первым.

Где-то глубоко, за слоем влажного стекла, снова послышался шорох. Он был похож на звук, который издаёт лёд весной, когда внутри него начинает двигаться вода, ещё боясь сломать прозрачные стены. В этом звуке было нечто осторожное, живое, почти человеческое. Я подалась ближе, и наше расстояние сократилось до нескольких сантиметров. Запах пара смешивался с еле уловимым холодом, исходящим от стекла. Холод казался не температурой, а памятью.