Я смотрела на себя довольно долго. Без вызова. Без страха. Просто смотрела. Проверяла.

Там – я.

Только я.

И всё же иногда мне кажется, что отражение знает обо мне больше, чем я. Оно смотрит из той стороны, где правда всегда чуть жестче. И в этот момент я вдруг отчётливо поняла: в мою жизнь вошёл вопрос, от которого нельзя отмахнуться.

Кто написал это письмо?

Зачем?

И – самое опасное – откуда он знает ту мою боль, о которой я ещё не успела сказать даже самой себе?

Ночью город звучит иначе. Он перестаёт быть шумом и становится дыханием. Машины уже не бегут – они тихо движутся где-то далеко, как мысли, от которых не избавиться. Люди становятся меньше, тени – длиннее, воздух – плотнее. И вместе с этим мир становится ближе к правде. Возможно, поэтому самые опасные мысли приходят именно ночью – потому что днём их можно утопить в делах, а ночью они поднимаются на поверхность, как то, что слишком долго удерживали под водой.

Я долго не включала свет. Сидела у окна, облокотившись на подоконник, и смотрела на улицу, где редкие фонари прорезали темноту мягким, жёлтым светом. В таких вечерах всегда есть ощущение, что между тобой и миром – только стекло. Тонкое. Уязвимое. И вполне вероятно – проницаемое.

Конверт лежал на столике рядом. Не громкий. Не требовательный. Просто лежал. Но я всё равно ощущала его так же отчётливо, как слышишь капли воды в тишине. Каждый раз, когда взгляд случайно скользил в его сторону, внутри что-то словно откликалось – не страхом, не болезнью, а странной теменной тяжестью, когда мозг понимает: его границы кто-то тронул.

Я несколько раз ловила себя на желании взять письмо и порвать. Просто, резко, без размышлений. Разорвать бумагу вместе с фразой, чтобы она перестала существовать. Но что-то удерживало. Может быть – странное уважение к тому, с какой точностью эти слова были сказаны. Может быть – страх признаться себе, что если разорвать бумагу, мысль останется. Иногда уничтожение носителя – лишь признание, что он тебя задел.

Я поднялась и включила свет. Комната вздрогнула. Свет всегда разрушает интимность ночи, но иногда это единственный способ сказать себе: «я здесь, я в реальности». Тени убежали в углы. Стекло окон стало просто стеклом. И всё же ощущение, что ночь знает обо мне что-то большее, чем день, никуда не исчезло.

Я подошла к полке, где стояли мои авторские экземпляры книги. Аккуратно, в один ряд. Я взяла один – не как писатель, а как свидетель. Села за стол. Открыла. Страницы пахли типографией и временем. Пальцы автоматически нашли нужный разворот. Фразу. Ту самую, прежнюю.

«Иногда боль – это то, что мы пережили, но не успели прожить до конца».

Я смотрела на неё долго. Это были мои слова. Моё дыхание. Мой страх, упакованный в буквы. Я помнила, как они рождались. Помнила, как долго сопротивлялась, прежде чем позволить им стать текстом. Тогда мне казалось, что, если я назову это – станет легче. Что признание боли – это дорога к свободе. Что слово – ключ.

А потом в моей жизни снова появился звук.

И письмо.

И эта новая формулировка:

«Иногда боль – не то, что мы пережили, а то, что продолжаем писать».

Я медленно провела пальцами по строкам. В голове будто столкнулись две правды. В моей фразе было прошлое. В его – настоящее. Я говорила о том, что было. Он – о том, что продолжается. И вдруг стало ясно: тот, кто написал эту строку, прочитал не мою книгу. Он прочитал меня. Между строками. Там, где писатель редко позволяет кому-то быть.

Я отложила книгу. И впервые за долгое время мне захотелось честного разговора… не с кем-то – с собой. Таких разговоров я избегала. Они требуют смелости. Они обнажают, а не лечат. Но сейчас я поняла: если я убегу и от этого – останусь пустой оболочкой текста, который больше не принадлежит мне.

Я тихо, почти шёпотом, спросила себя: «А если он прав? Если ты продолжаешь писать свою боль? Если твои слова – это не путь наружу, а способ удерживать память живой? Если твой текст – это не освобождение, а обещание не отпускать?»

Сначала – протест. Резкий, внутренний. Я писала, чтобы выжить. Я писала, чтобы не утонуть. Я писала, потому что иначе всё рухнуло бы. Это было правдой. Но рядом с этой правдой теперь стояла другая – более холодная. Да, я писала, чтобы выжить. Но возможно, я продолжила писать, когда уже можно было перестать бороться за ту жизнь, которой больше нет.

И тогда пришёл ещё один, более опасный вопрос.

Если я писала, чтобы удержать… то чью жизнь я удержала в своей? Где граница между теми словами, что действительно приходили из меня… и теми, которые могли быть продиктованы моей зависимостью от прошлого, от его присутствия, от нашей истории? Сколько в моей книге – меня? А сколько – того, от чего я до сих пор не освободилась?

Я вспомнила ночи, когда слова рождались слишком легко. Когда они текли, как вода. Когда я не думала – только слушала. Тогда мне казалось, что это вдохновение. Сейчас внезапно стало страшно: а если это было не «приходит изнутри», а «говорит во мне»? А если часть книги действительно была написана… нами? Невидимым диалогом. Неявной перепиской. Молчаливым соавторством, о котором я даже себе не призналась?

Я откинулась на спинку стула и прикрыла глаза.

Тишина в комнате стала плотной. Она не давила, но присутствовала слишком близко. Как если бы сидела напротив. И в этой тишине я вдруг остро почувствовала то, чего боялась с самого начала: я не одна. Не в мистическом смысле. В психологическом. Я до сих пор живу в связке. В паре, где второго человека больше нет – но он продолжает существовать в моей голове, в моих словах, в том, как я думаю, как дышу, как выбираю и как пишу.

Это не любовь.

Это не память.

Это зависимость.

Но назвать её так – значит признать поражение.

Я поднялась и прошлась по комнате. Остановилась у зеркала. Смотрела на себя спокойно. Взгляд был усталым, но не сломленным. Лицо – чужим и родным одновременно. Я подняла руку. Отражение повторило. Синхронно. Без задержки. И всё же ощущение «раздвоения» осталось. Как будто внутри меня живёт ещё кто-то. Не чужой. Я.

Та, которой я была «до».

Та, которой я стала «после».

И та, которая до сих пор не решила, кем ей быть в мире, где его больше нет.

Именно в этот момент мысль оформилась так ясно, будто её произнесли вслух: «Если я не до конца уверена, где я заканчиваюсь… как я могу быть уверена, что книга – только моя?»

Не юридически.

Не формально.

По-настоящему.

Книга – это всегда больше, чем слова.

Это состояние сознания, в котором ты её пишешь.

Это внутренние силы, голоса, тени, руки, которые ведут тебя.

Вдохи.

Паузы.

И то, откуда они приходят.

А если часть этого – не моя?

Я вновь посмотрела на письмо.

Теперь оно было не угрозой.

Испытанием.

Зеркалом.

И – уже почти признанием, что кто бы ни писал его… он знает меня слишком точно.

И в этом знании было нечто более тревожное, чем страх.

В нём было участие.

Как будто кто-то всё это время стоял рядом. Не вмешивался. Ждал. Слушал, как я пишу, как я живу, как я делаю вид, что справилась. И только теперь решил заговорить. Не громко. Не жестоко. Почти бережно.

«Ты продолжаешь писать нашу боль».

Эта мысль стала настолько ясной, что внутри что-то тихо оборвалось. Или наоборот – соединилось. Я не знала.

Я подошла к окну снова. За ним город начал укладываться в ночь окончательно. Где-то вдали послышался звук – похожий на ритмичный шёпот дождя, но дождя не было. Возможно, ветер. Возможно, память. Возможно – просто мир, который умеет звучать тем, чего ты в нём боишься.

И вдруг я поняла:

я больше не уверена, что моя история принадлежит только мне.

Глава 4. Вторая Лея

Иногда город сам подводит тебя к тем, кого ты боишься встретить, даже если ещё не знаешь, что боишься именно их.

После письма дни стали похожи на тонкий лёд: внешне – гладкие, привычные, под ногами – всё тот же маршрут, те же улицы, те же люди. Но стоило задержаться в каком-то месте чуть дольше обычного, сделать лишний шаг в сторону – и под поверхностью что-то хрупко потрескивало. Не громко. На грани слышимости. Как если бы реальность проверяла, выдержит ли.

Телефон зазвонил утром, когда я пыталась притвориться, что занята. Открытая тетрадь, пустой экран ноутбука, холодный чай. И внутри – пустое, вязкое нежелание начинать что-либо, что потом придётся заканчивать.

– Лея, доброе утро, – голос редактора прозвучал слишком бодро для моего состояния. – Не отвлекаю?

Я автоматически сказала «нет», хотя в глубине хотелось ответить «да, очень».

– У галереи “Limbus” идея, – продолжила она. – Они хотят сделать небольшой разговорный вечер – диалог между вами и художником. Про звук, тишину, память. Твоя книга у них стала почти… сопроводительным текстом. Ты им необходима как… живое продолжение.

Она говорила ещё что-то – про даты, возможные форматы, интерес прессы. Я слушала отдельные слова, как слушают дождь за окном, не пытаясь сосчитать капли.

Галерея.

Музыка.

A. Nord.

Тень звука, прозвучавшего там, снова легла на сознание. Я увидела круг зеркал, почувствовала ту самую паузу, вспомнила имя на странице каталога. И рядом – письмо. Слишком точное. Слишком внутреннее.

– Лея? – голос в трубке стал внимательнее. – Ты здесь?

– Да, – сказала я. – Просто думаю.

– Они очень настаивают, – мягко добавила редактор. – Говорят, вы как будто говорите об одном и том же, только разными языками. Звук и текст. Было бы… логично встретиться.

Логично.

Слово, которое в моей жизни всё чаще шло вразрез с тем, что я чувствую.

– Хорошо, – услышала я свой голос, словно от кого-то ещё. – Я могу зайти к ним до вечера. Просто поговорить. Посмотреть формат.

– Я свяжу вас, – облегчённо сказала она. – Они пришлют время, контакты. Спасибо. И… правда, если будет слишком, ты можешь отказаться.

Мы оба знали, что я вряд ли откажусь. Не потому, что не умею. Потому что внутри уже жил другой вопрос: если это кто-то, связанный с моей тишиной, – сколько ещё я смогу прятаться, прежде чем начну терять себя окончательно?

Сообщение пришло через час.

«Лея, будем рады видеть вас сегодня в галерее без публики – в 17:00. Обсудим вечер. Вход тот же. У стойки спросите Рину, она проведёт. А.Н.»

Я перечитала имя несколько раз. Не Nорд. Не тот человек. Не звук. Рина.

Обычное имя. Нейтральное. Но в нём было что-то… скользящее, как дождь по стеклу. Может быть, потому что я уже заранее стала искать скрытые смыслы во всём, что со мной происходит.

День дотянулся до пяти медленно, но неумолимо. Я шла в галерею пешком, словно рассчитывала, что каждый шаг даст мне возможность передумать. Не передумала.

Двор встретил меня всё тем же запахом влажного камня и кофе. В арке было чуть прохладнее, чем на улице. Дверь галереи – та же тёмная, матовая поверхность, в которой отражался кусочек неба. Я остановилась на пару секунд, прежде чем войти, и поймала своё отражение в стекле: знакомое лицо, тень усталости под глазами, волосы, собранные в небрежный узел. На секунду показалось, что отражение задержалось, но, возможно, это просто руки дрогнули.

Внутри было тише, чем в день открытия. Почти пусто. Без людей, без суматохи, без голосов. Залы жили своим собственным светом. Зеркала стояли там же, но сейчас они казались менее опасными. Возможно, потому что музыка не звучала. Или мне просто хотелось в это верить.

На стойке у входа сидела девушка. Я заметила её не сразу – она была так естественно вписана в свет и стены, что на мгновение показалась частью интерьера: тонкая фигура, тёмные волосы, собранные в невысокий хвост, чёрный свитер, лёгкий наклон головы к экрану ноутбука. Она поднимала глаза не на каждого входящего – скорее чувствовала движение, чем реагировала на звук.