Алексей Небоходов: Полётов

Часть 1

Глава 1

Солнце только начало подниматься над горной грядой, когда Леонид Полётов уже сидел за рабочим столом. Первые лучи пробивались сквозь сосны и ложились на полированную поверхность пятнами света и тени. Писатель любил это время – раннее утро, когда мир вокруг ещё спал, а мысли были свободными и ясными, без чужих голосов. В тишине горного убежища было слышно только негромкое гудение генератора на заднем дворе да редкие птичьи трели снаружи. Пальцы Леонида замерли над клавиатурой – момент сосредоточения перед работой.

Экран ноутбука осветил лицо холодным синеватым светом. Морщины вокруг глаз стали заметнее – следы прожитых лет и принятых решений. Полётов сделал глоток остывающего кофе из чашки, которую привёз из Москвы много лет назад – единственная сентиментальная вещь в его аскетичном пространстве. Чашка с обколотым краем и выцветшим рисунком напоминала о том, чего больше не существовало: о юношеских надеждах, о городе, полном энергии, о каком-то другом Леониде, который верил, что жизнь будет разворачиваться совсем иначе.

Распорядок Полётова был строгим и даже, по мнению некоторых, фанатичным, но именно эта последовательность удерживала его последние восемь лет. С того дня, как он без особых сожалений запер дверь московской квартиры и перебрался в этот дом на южном склоне Балкан, писатель жил по единому, почти монашескому графику. Каждый день был заранее расписан по минутам. Ошибиться значило утратить смысл жизни.

Утро всегда начиналось с пяти часов работы над рукописью. Иногда это был роман, иногда – эссе или рецензия для крупного западного издания, порой – письма, на которые никто не отвечал, но которые Леонид всё равно продолжал писать из упрямства или тоски по живому человеческому отклику. Мобильный лежал рядом, экраном вниз. Интернет работал – роутер мигал зелёным светом в углу стола, но писатель не открывал браузер. Иногда телефон вздрагивал от уведомлений – он видел это боковым зрением, но не прикасался к нему, не пересекал этой черты. После пяти часов Леонид позволял себе тридцатиминутную передышку – скромный обед на кухне, где всё было расставлено симметрично, и даже хлеб нарезался ломтиками одинаковой толщины, что подсознательно успокаивало.

Следующий этап ритуала начинался ровно в четверть двенадцатого, и в этой пунктуальности Полётов был почти смешон, но именно эта непреклонность служила ему защитой. Обувшись в старые, но вычищенные до блеска берцы, он выходил на крыльцо, где его уже поджидал свежий, пронзительно чистый воздух с запахом хвои и прелых листьев. Здесь, на высоте, всё казалось резче и отчётливее. Первые двадцать метров – резкий подъём по скользкой от росы тропе, затем короткий участок по плоскому гребню, и только потом – долгий спуск к мшистым валунам, за которыми расстилалась тишина настоящего леса, не тронутая ни одним человеческим звуком.

Писатель никогда не позволял себе отклоняться от маршрута даже на шаг, хотя за годы мог бы пройти его с завязанными глазами. Каждый камень, каждую впадину на стволах деревьев он знал наощупь: вот здесь под ногой промятая корневая кочка, вон там – незаметная глазу, но предательски опасная трещина в известняке. И всё равно каждый раз Леонид шёл так, будто впервые, не позволяя себе привычной невнимательности, потому что только бдительность спасала от опасности – пусть и вымышленной.

Маршрут был продуман так, чтобы исключить любые встречи с местными – Полётов знал расписание дежурств пастуха с соседней фермы, а также моменты, когда по лесу проходили редкие туристы. Он исхитрился даже просчитать, когда по тропе бегают дети из деревни, и в эти дни либо сокращал прогулку, либо выходил позже, чтобы не пересечься ни с кем. Любая случайная встреча была для писателя стрессом, и после неё он чувствовал себя так, будто в дом вернулось что-то чужое – невидимое, но опасное.

Порой он улавливал аромат чужого костра или слышал далёкий лай овчарок, и тогда поход превращался в манёвр уклонения: по тропе Леонид шёл ещё быстрее, почти бежал, стараясь оставить за спиной всё, что напоминало о существовании иных миров. Несмотря на это, сама прогулка была для него не столько физическим упражнением, сколько медитацией – способом остановить внутренний монолог. Деревья не задавали вопросов, не ждали ответов, не требовали, чтобы писатель оправдывал свои поступки или слова. В этом лесу не было теней ни осуждения, ни одобрения – только равнодушная природа, которая принимала его как есть.

На обратном пути он неизменно останавливался у большого, расколотого молнией бука, который за многие годы стал для Леонида молчаливым спутником. Иногда писатель гладил его шершавую кору, иногда просто прислонялся лбом к стволу – это успокаивало, возвращало ощущение связи с чем-то огромным и древним. Затем, уже почти у самого дома, он останавливался у родника, где пил ледяную воду прямо из пригоршни, как в детстве. Только после этого Полётов возвращался к входной двери, где с педантичной тщательностью отряхивал ботинки, сбивая с них не только землю, но и всё принесённое извне.

Писатель был уверен: если позволить внешнему миру проникнуть внутрь, даже в виде крохотной пылинки, вся система упорядоченного существования немедленно рухнет. Поэтому, прежде чем войти, он всегда делал паузу, давая себе разрешение переступить порог, и только тогда, собравшись, открывал дверь и возвращался в безопасность собственного дома.

Вечера он проводил у камина: книги, как правило, предварительно отобранные и перечитанные десятки раз, лежали в строгом порядке на полке – никакой импровизации, никаких внезапных вдохновений. Иногда Леонид позволял себе бокал креплёного вина, но не чаще раза в неделю, чтобы не дать удовольствию разрушить дисциплину. Перед сном – час размышлений, которые он записывал в отдельную тетрадь с тиснённой обложкой. Сон наступал всегда в одно и то же время, и в одно и то же время писатель просыпался, ни разу не позволив себе проспать будильник.

Полётов ценил эту предсказуемость больше всего на свете. Её невозможно было обнаружить в людях, но можно было создать в пространстве и времени, если отказаться от людей. Цена казалась ему справедливой.

Леонид подтянул рукава свитера и начал печатать. Быстрые, точные движения пальцев, почти механические. Текст на экране разворачивался абзац за абзацем. Очередной роман – третий за время добровольного изгнания – обещал быть таким же успешным, как и предыдущие. Истории о людях, которых он больше не желал видеть, для людей, с которыми не желал встречаться. Странная форма близости: говорить самое сокровенное тем, кого никогда не увидишь.

Сквозь панорамное окно кабинета открывался вид на долину, укрытую соснами. Иногда Леонид отрывал взгляд от экрана и наблюдал за игрой света в их кронах. С высоты своего положения – и буквально, и в переносном смысле – писатель видел лишь верхушки деревьев, колышущиеся под ветром. Осень уже начиналась, окрашивая отдельные участки леса в золотистые и багряные тона. Через месяц всё это скроет снег, и останется только белое и чёрное.

Особняк, несмотря на удалённость от цивилизации, был оборудован всеми современными удобствами. Высокоскоростной интернет через спутник, автономная система электропитания, отопление, которое не зависело от внешних поставок – всё это создавало независимость от внешнего мира. Дом, построенный с единственной целью: служить крепостью, местом, где можно быть полностью и безраздельно наедине с собой.

Внутри не было ни фотографий, ни картин, ни сувениров – ничего, что могло бы вызывать воспоминания или эмоциональную привязку. Минималистичная мебель, строгие линии, нейтральные цвета. Полётов намеренно создал пространство, лишённое личной истории. Каждое утро он начинал заново, не оглядываясь назад.

Ближе к полудню солнце поднялось высоко, и свет стал почти белым, резко ярким. Леонид встал из-за стола, разминая затёкшие плечи. Часы показывали почти двенадцать – время сделать перерыв. Писатель сохранил файл, закрыл ноутбук и направился на кухню. Просторное помещение с современной техникой было так же функционально, как и всё остальное в доме. Никаких излишеств, только необходимый минимум.

Ровно в полдень в дверь постучали – три коротких удара. Леонид не поднял глаз от планшета, когда Мария вошла на кухню. Молодая болгарка молча сняла куртку, повесила на крючок у двери и принялась готовить обед. Её движения были экономными и точными – она работала у него уже два года и знала все привычки. Стейк с кровью, прожаренный ровно две минуты с каждой стороны. Ничего лишнего.

Полётов смотрел в окно, пока она нарезала мясо. С кухни открывался вид на отвесные скалы и редкие сосны, цепляющиеся корнями за каменистый грунт. Орлы парили в восходящих потоках воздуха.

Мария поставила тарелку перед ним, и их взгляды встретились. Сок стекал по краям мяса, образуя розоватую лужицу.

Когда он поел и отодвинул тарелку, она кивнула – коротко, почти незаметно – и пошла в спальню. Не оборачиваясь.

Леонид задержался – не специально, просто не сразу поднялся. Он допил воду, посмотрел в окно, отметил движение облаков над склоном. Тело уже знало, что будет дальше, и это знание вызывало лёгкое, неприятное напряжение – как перед обязательной процедурой, которую нельзя отменить, но можно оттянуть на пару минут.

Когда он вошёл, Мария была обнажена. Не демонстративно – просто раздетая. Одежда аккуратно лежала на стуле, бельё сложено поверх, как всегда. Она лежала на боку, спиной к двери, колени чуть поджаты. Услышав шаги, она не обернулась сразу – дала ему войти, закрыть дверь, быть здесь окончательно.

Леонид разделся сам. Не быстро и не медленно – как человек, который делает это не в первый раз и не в последний. Когда он лёг рядом, матрас едва заметно прогнулся, и Мария повернулась к нему лицом. Их взгляды встретились – ненадолго, но достаточно, чтобы оба поняли: сейчас начнётся.

Она первой потянулась к нему. Ладонь была тёплой, чуть влажной. Это всегда сбивало его – он каждый раз забывал, что её тело реагирует, независимо от договорённостей. Мария вдохнула глубже, чем собиралась, и тут же усмехнулась – коротко, почти незаметно, как человек, поймавший себя на лишнем.

– Холодно сегодня, – сказала она вдруг негромко.

Фраза была ни о чём, но именно поэтому была важной. Леонид кивнул. Он тоже предпочитал такие слова – ни о чём, чтобы не приходилось говорить о главном.

Их движения не были выверенными до автоматизма, как ему иногда казалось. Были паузы. Небольшие промахи. Он задел её плечо, она поморщилась и тут же расслабилась. В какой-то момент Мария задержала дыхание дольше обычного – не от удовольствия, а потому что тело вдруг вспомнило что-то своё, не согласованное.

Леонид почувствовал это. И именно это его всегда пугало. Не её реакция – своя. Мгновенное, почти забытое желание задержаться, быть внимательнее, сделать не по схеме. Он тут же подавил его, но след остался – как царапина, которую не видно, но она зудит.

Мария сжала пальцы на его запястье – несильно, скорее рефлекторно. Потом отпустила, будто испугавшись собственного жеста. Они оба это заметили и сделали вид, что ничего не произошло.

Когда всё закончилось, она осталась лежать, глядя в потолок. Грудь поднималась и опускалась чуть быстрее, чем следовало. Леонид сел, опершись локтями о колени. В комнате повисла тишина – не пустая, а неловкая.

– Нормально? – спросил он, сам не зная зачем.

Мария повернула голову, посмотрела на него внимательно, без иронии.

– Да, – сказала она после короткой паузы. – Просто устала.

Это была правда. Не вся, но достаточная.

Она встала неспеша, прошла в ванную. Вода зашумела. Леонид остался сидеть, чувствуя, как в теле смешиваются привычное облегчение и что-то лишнее – тёплое, ненужное, от чего он не знал, как избавиться.