Он понял: именно такие моменты опаснее всего. Не те, где всё механично, а те, где вдруг становится слишком по-настоящему.

Полётов провёл тыльной стороной ладони по глазам, затем медленно поднялся с постели. Каждый его жест был точен и скуп. Он не позволял себе ни минуты бесполезного бездействия, даже процесс возвращения в рабочий ритм был тщательно регламентирован внутренним распорядком.

После недолгого душа – вода текла едва тёплая, не позволяя расслабиться – Леонид облачился в тёплую куртку и вышел из дома. Несмотря на яркое солнце, воздух уже был по-осеннему прохладным. Дыхание превращалось в облачка пара, которые тут же рассеивались в чистой горной атмосфере.

У писателя был проторенный маршрут – узкая тропа, спускающаяся от дома в лес, делающая широкий полукруг и снова возвращающаяся наверх. Час ходьбы, не больше и не меньше. Достаточно, чтобы размять тело и освежить голову, но не настолько много, чтобы утомиться или отвлечься от рабочего настроя.

Сосны шумели над головой, а их запах был густым и терпким. Он шёл быстрым, размеренным шагом, слушая хруст опавших веток под ногами. Эта прогулка была не столько отдыхом, сколько продолжением работы. Здесь, среди деревьев, в движении, рождались решения сюжетных линий, оформлялись диалоги, складывалась структура текста. Для Леонида это была часть рабочего процесса – менее формальная, но не менее продуктивная.

Полётов остановился на небольшой поляне, где лучи солнца пробивались сквозь кроны деревьев, образуя на земле светлые пятна. Здесь был установлен грубо сколоченный деревянный стол и скамейка – единственное изменение, которое он внёс в окружающий ландшафт. Писатель часто сидел тут, делая заметки в небольшом блокноте, который всегда носил с собой.

Сегодня Полётов не задержался на поляне, продолжив путь. Мысли его были заняты новой главой романа – сложным диалогом между персонажами, отношения которых зашли в тупик. Все книги писателя в конечном счёте были об одном: о невозможности полного понимания между людьми, о хрупкой границе между близостью и одиночеством. Критики называли его «писателем отчуждения», и это определение его вполне устраивало.

Маршрут делал поворот, и Леонид начал подъём обратно к дому. Эта часть пути была тяжелее, с крутыми участками, где приходилось хвататься за ветви деревьев, чтобы удержать равновесие. Но именно здесь, преодолевая физическое сопротивление подъёма, Полётов ощущал наибольшую ясность мысли. Тело, занятое подъёмом, освобождало разум для более тонкой работы.

К дому писатель вернулся слегка запыхавшимся, с покрасневшими от холодного воздуха щеками. Снял обувь у входа, повесил куртку на крючок. Каждое движение было отточено годами повторений – ничего лишнего, ничего спонтанного.

Полётов налил себе чай и вернулся к компьютеру. Послеобеденное время он обычно посвящал редактуре утренних текстов. Читал написанное медленно, вслух, вслушиваясь в ритм предложений, в их музыку. Иногда менял одно слово на другое, переставлял абзацы, вычёркивал целые страницы. Тексты Леонида были гладкими, без лишних углов и шероховатостей.

За окном свет начал меняться. Солнце клонилось к закату, окрашивая верхушки сосен в тёплый золотистый цвет. Тени удлинялись, становились чётче. Это было любимое время писателя – переход от дня к вечеру, момент, когда один мир уступал место другому.

Когда стало совсем темно, Полётов отложил работу. Включил несколько ламп, дающих мягкий рассеянный свет. Растопил камин в гостиной – скорее для атмосферы, чем для тепла, хотя ночи в горах уже становились холодными. Огонь быстро разгорелся, бросая на стены дрожащие отблески.

Вечерний ритуал Леонида включал ужин – такой же простой, как и обед, – а затем чтение у камина. Сегодня он выбрал Борхеса, старый сборник рассказов на испанском, который читал уже не в первый раз. Иностранный язык заставлял сосредоточиться на каждом слове, на его звучании и значении. Это было своего рода медитацией – отрешением от своей реальности, вхождением в чужую.

Время от времени Леонид отрывал взгляд от страницы и смотрел на пламя. В такие моменты лицо становилось мягче, черты расслаблялись. Если бы кто-то увидел его сейчас – что было практически невозможно в его уединении – то удивился бы, насколько уязвимым выглядел этот человек, известный своей жёсткостью и отстранённостью.

Часы в прихожей пробили десять. Леонид закрыл книгу, аккуратно положив закладку между страницами. Ещё один день подходил к концу – день, неотличимый от сотен предыдущих, предсказуемый в каждой своей минуте. Писатель испытывал чувство глубокого удовлетворения от этой предсказуемости, от размеренного течения своей жизни.

Полётов поднялся с кресла, чтобы проверить, погашен ли огонь в камине, когда звук, которого не должно было быть в этом доме, нарушил тишину. Резкий, настойчивый звонок мобильного телефона, лежащего на столике в коридоре.

Леонид замер, глядя в сторону источника звука. Телефон звонил редко, почти никогда – только агент из Москвы позволял себе нарушать его уединение, да и то лишь по заранее согласованному расписанию. Этот звонок был нарушением порядка вещей, опасностью для тщательно выстроенной изоляции.

Он медленно подошёл к столику. На экране высветился незнакомый номер с местным кодом. Мысль о том, чтобы не отвечать, мелькнула и исчезла – любое событие, нарушающее обычный ход вещей, требовало немедленной реакции, иначе могло перерасти в нечто большее, непредсказуемое.

– Да, – произнёс Полётов, поднеся телефон к уху. Голос, не использованный за день ни разу, кроме как для чтения собственных текстов, звучал хрипло и неуверенно.

– Господин Полётов? Это участок полиции Выршеца, – раздался голос с сильным акцентом. Болгарский полицейский говорил на русском медленно, с трудом подбирая слова.

Телефон в руке Леонида казался вдруг тяжелее обычного. Писатель слушал незнакомый голос полицейского, и с каждым словом чувствовал, как рушится его тщательно выстроенный день. Имя, произнесённое с сильным акцентом, эхом прошло в сознании – Марина Косичкина. Полётов знал это имя. Знал его слишком хорошо, хотя предпочёл бы никогда не слышать снова.

– Господин Полётов? Вы меня слышите? – голос в трубке звучал настойчиво. Полицейский, вероятно, уже повторял вопрос не в первый раз.

– Да-да, я слушаю, – Леонид потёр переносицу. – Что случилось с этой… журналисткой?

– Мы задержали её сегодня днём. Хозяин дома, где она снимала комнату, позвонил нам. Сказал, что она расспрашивает всех в деревне о вас, показывает ваши фотографии. Знаете, у нас тут все уважают ваше… как это сказать… уединение, – полицейский запнулся, подбирая слово. – Господин Стоянов, у которого она остановилась, очень встревожился. Сказал, что она задавала слишком много вопросов и даже пыталась выяснить точное расположение вашего дома.

Леонид почувствовал, как внутри стало холодно. Раздражение мгновенно сменилось тревогой. Восемь лет. Восемь лет он прожил здесь, не давая никому повода нарушать его покой. Местные относились к нему с тем уважительным безразличием, которое писатель так ценил – никакого любопытства, никаких непрошеных визитов, только сдержанные кивки при редких встречах в магазине или почте. И вот теперь какая-то настырная журналистка из Москвы грозила разрушить эту систему.

– Что ей нужно? – спросил Полётов, хотя прекрасно знал ответ.

– Говорит, что хочет взять у вас интервью. Утверждает, что вы знаете о её приезде. Это правда, господин Полётов?

Леонид сжал губы. Перед глазами невольно возникло воспоминание двухнедельной давности – телефонный звонок, прервавший его работу над особенно сложной сценой романа.

Тогда писатель сидел за столом, полностью сосредоточенный на тексте, когда телефон вдруг зазвонил, отвлекая и раздражая одновременно. Номер был московский, незнакомый. Обычно Леонид не отвечал на такие звонки, но в тот день ждал сообщения от издателя о готовящемся французском переводе своей книги, поэтому всё же поднял трубку.

– Алло, Леонид Анатольевич? – женский голос звучал приятно, профессионально поставленный, с той особой интонацией, которую Полётов безошибочно распознавал как журналистскую.

– Да, – ответил писатель сухо, уже понимая, что звонок не имеет отношения к издательским делам.

– Марина Косичкина, журнал «Литературный вестник». Я очень рада, что наконец смогла с вами связаться! Я бы хотела поговорить о возможности интервью для специального выпуска, посвящённого современной русской литературе в изгнании.

– Я не в изгнании, – отрезал Леонид. – Я просто живу там, где мне удобно.

– Конечно-конечно, – в её голосе прозвучала та профессиональная мягкость, которая всегда вызывала у него раздражение. – Я имела в виду авторов, добровольно покинувших Россию. Ваш случай особенно интересен, ведь вы уехали в момент пика популярности, сразу после «Бесконечного дня»…

– У меня нет желания обсуждать свою личную жизнь, – перебил Полётов. – Ни с вами, ни с кем-либо ещё. Если хотите говорить о литературе, отправьте вопросы по электронной почте моему агенту.

– Леонид Анатольевич, – в голосе журналистки появилась новая нота – странная смесь мягкой настойчивости и понимания, будто она знала его секрет, – мне бы хотелось поговорить не только о литературе. Ваша история с Еленой Павлиновой…

Писатель не дал ей закончить. То, как она произнесла это имя, его взбесило.

– Вы переходите границы, – голос стал холодным. – Мне нечего вам сказать. Не звоните больше.

Леонид нажал отбой, но затем, в приступе ярости, отключил телефон полностью, вынул аккумулятор и швырнул его в ящик стола. Весь день потом не мог вернуться к работе – ходил по дому, пытаясь успокоиться. То, что ещё кто-то помнил о его связи с Павлиновой, было невыносимо. Это имя Полётов отбросил много лет назад, вместе с тем юношей, которым когда-то был – наивным Лёнькой, верившим, что жизнь может быть чем-то большим, чем последовательность разочарований.

И вот теперь эта женщина здесь, в его убежище, в нескольких километрах от дома. Он встряхнул головой, возвращаясь к разговору с полицейским.

– Нет, я не знал о её приезде, – соврал Леонид, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и безразлично. – Эта женщина звонила мне несколько недель назад из Москвы, но я отказал ей в интервью. Очевидно, она решила проигнорировать отказ.

– Понимаю, – в голосе полицейского послышалось облегчение. – Тогда я объясню ей, что она нарушает ваше право на частную жизнь, и…

– А почему вы вообще звоните мне? – внезапно перебил Полётов, осознав странность ситуации. – Обычно полиция не беспокоит граждан из-за навязчивых журналистов.

На другом конце линии возникла пауза, а затем полицейский вздохнул с явным смущением:

– Видите ли, господин Полётов… Она очень… как это сказать… настойчивая. Утверждает, что не уедет, пока не поговорит с вами. Мы не можем держать её долго – она не нарушила закон, только общественное спокойствие. К тому же она… она угрожает связаться с международными правозащитными организациями, если мы будем препятствовать её профессиональной деятельности. Понимаете, нам не нужны проблемы и внимание прессы.

Леонид едва сдержал ругательство. Вот оно что. Косичкина знала, как добиваться своего. Маленький полицейский участок в горной провинции будет делать всё возможное, чтобы избежать международного скандала. Они не могут просто выдворить её – она гражданка дружественной страны, да ещё с журналистской аккредитацией. Но и оставить в покое, очевидно, не хотят – возможно, из уважения к нему, а может, опасаясь, что она действительно нарушит его изоляцию, которую писатель выстраивал годами.

– Что вы предлагаете? – спросил Полётов, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Может быть, если бы вы согласились коротко поговорить с ней… просто чтобы она успокоилась и уехала, – в голосе офицера явно слышалось отчаяние. – Мы не можем удерживать её больше суток без официального обвинения. А если отпустим, боюсь, она может… ну, попытаться найти ваш дом самостоятельно.