Потом легла на спину, не стесняясь, и потянула его на себя. Вся её поза была настолько естественной, что у Лёньки исчезли последние остатки страха. Он попробовал поцеловать её грудь, вспомнив, что где-то читал, будто это нравится женщинам. Елена слегка втянула воздух сквозь зубы, но не остановила его – наоборот, положила ему ладонь на затылок и погладила по волосам.

– Дальше сам, – сказала шепотом. – Я тебя не укушу.

Руки у Лёньки тряслись, и он долго не мог разобраться, как правильно снять с себя штаны. В какой-то момент Елена села, и сама помогла – в этом не было ничего смешного, просто забота и, может быть, немножко жалости.

Они лежали бок о бок, её кожа казалась ледяной на фоне жары его тела. Но потом, когда Лёнька оказался внутри, всё стало наоборот: ей будто сразу стало жарко, а у него от волнения и страха немедленно всё пошло наперекосяк. Попробовал двигаться, как видел в фильмах, но ничего не получалось – слишком быстро, слишком неловко, слишком смешно. Подумал, что всё испортил, что сейчас она рассмеётся, скажет что-то обидное, уйдёт, а он навсегда останется неудачником.

Но Елена ничего не сказала. Только обняла его крепко за шею и долго не отпускала. Потом сама перевернулась, оказалась сверху, и начала двигаться так медленно, будто хотела растянуть этот миг на всю ночь. Гладила его плечи, шептала ему в ухо слова, которых он не мог разобрать, и каждый раз, когда у него почти ничего не получалось, мягко возвращала всё в исходную точку.

В какой-то момент Лёнька заметил, что по её щеке течёт пот, а по телу пошли мурашки – сначала думал, что ей не нравится, но потом понял: наоборот, она получает от этого удовольствие. Впервые почувствовал себя нужным, нужным по-настоящему – не как друг или собеседник, а как мужчина.

Волна наслаждения накрыла их почти в один и тот же миг, и в первые секунды после этого Лёнька даже не понял, что случилось. Гудела голова, в ушах шумело, а по всему телу расползалось ощущение жара и лёгкости. Елена не спешила вставать, просто лежала на спине, глядя в потолок, и дышала медленно, шумно.

Потом повернулась к нему, провела рукой по его щеке, и сказала очень тихо:

– Ты молодец. Всё было хорошо.

Лёнька не знал, можно ли сказать спасибо в такой ситуации, поэтому просто взял её за руку, чуть-чуть погладил по пальцам, и прижал к себе.

Они лежали молча, слушая, как часы тикают на стене, как за окном шумят листья, как через батарею просачивается воздух из соседней квартиры. Прошло пять минут, десять, может быть, больше – а он так и не смог заснуть, слишком сильно билось сердце, слишком ярко горели образы в голове. Лёнька боялся, что если закроет глаза, всё исчезнет, окажется сном или обманом.

В какой-то момент Елена повернулась к нему, погладила по волосам и спросила:

– О чём ты сейчас думаешь?

Он не нашёлся, что ответить, поэтому сказал честно:

– Боюсь, что завтра этого не вспомню. Что ты исчезнешь, а я опять останусь один.

Усмехнулась, обняла его за плечи и сказала:

– Я тебя не брошу. Как минимум два дня.

И снова засмеялась, на этот раз по-настоящему, громко.

Ночь прошла быстро. Утром Елена проснулась первой, оделась и ушла на кухню – готовить яичницу, как будто всю жизнь жила здесь. Лёнька долго не решался выйти из комнаты, стеснялся смотреть ей в глаза, но, когда вышел, увидел, что она снова курит, сидит у открытого окна и задумчиво смотрит на двор.

– У тебя сигарета есть? – спросил он, и она протянула ему пачку без лишних слов.

В тот момент Лёнька понял, что больше не боится. Что теперь может всё – и учиться, и любить, и даже стать писателем, если захочет.

Писатель Леонид Полётов поднял взгляд. Лицо его было отстранённым, на лбу залегли две параллельные морщины, глаза были сухими, без намёка на слёзы. Провёл ладонью по лицу, потом вздохнул – не тяжело, скорее, как человек, только что выбравшийся из воды на берег.

Марина Косичкина, сидевшая напротив, молчала. Понимала, что сейчас нельзя задавать вопросы, что в этой паузе – весь смысл только что рассказанной истории. Ждала, что Полётов скажет что-то ещё, но он молчал.

За окном было темно, и тишина в комнате становилась всё гуще. Где-то вдалеке лаяла собака, по крыше барабанили капли дождя, но здесь, в кабинете, воздух был неподвижен.

Леонид потёр лоб, посмотрел на Марину, и в его взгляде было столько усталости и покоя, что она инстинктивно потянулась к его руке. Но не дотронулась – только остановилась на полпути.

Полётов замолчал, как замолкают, когда доходят до границы допустимого.

Он рассказал ей версию – не ложную, но отредактированную. Вырезал всё, что существовало только между телом и памятью, оставив лишь контур события.

Писатели редко врут. Они просто знают, что можно сказать, а что должно остаться в черновиках.

Марина не задала ни одного вопроса.

– Дальше – не для интервью, – сказал он. – И не для публикации.

Журналистка кивнула. Понимала: историю нельзя исправить, нельзя переписать. Можно только помнить, как всё было – и больше ничего.

Глава 5

Марина молчала несколько долгих секунд, пытаясь осмыслить всё, что только что услышала. История Леонида, его юношеская встреча с Еленой Павлиновой, казалась одновременно и удивительно откровенной, и странно неполной. Она подняла взгляд на писателя, который сидел теперь, откинувшись на спинку кресла, с лицом человека, заново пережившего давнюю травму.

– И чем все закончилось? – спросила наконец. – Что было дальше?

Леонид усмехнулся – не весело, а как-то болезненно. Молча потянулся к бутылке с самогоном, наполнил стакан до краёв и выпил залпом, не поморщившись. Терпкая жидкость обожгла горло, но он даже не заметил этого – внутренний огонь был сильнее.

– Дальше, – повторил задумчиво. – Это были самые счастливые два дня в моей жизни. И самые разрушительные.

Полётов прикрыл глаза, и Марине показалось, что его лицо на мгновение помолодело.

– Мы почти не вставали с постели, – начал Леонид тихим, почти отстранённым голосом. – Я помню утренний свет. Он просачивался сквозь тюлевые занавески моей комнаты, ложился полосами на пол, на стены с её фотографиями. Она смеялась над этим – говорила, что меня окружает целый отряд Елен Павлиновых, и все они смотрят на нас.

Леонид говорил медленно, и Марина буквально видела, как в его зрачках отражается то далёкое утро, которое он всё ещё хранил в памяти со всей точностью деталей, запахов и ощущений.

***

Они проснулись почти одновременно. Лёнька открыл глаза первым и несколько минут просто лежал неподвижно, боясь пошевелиться. Елена спала, прижавшись к нему спиной, а её волосы разметались по подушке, пока тело под тонкой простынёй вздымалось в такт спокойному дыханию. Он боялся поверить, что всё это не сон, что она действительно здесь, в его постели, в его комнате, пропитанной её запахами – не только духов, но и чего-то ещё, глубоко интимного, настоящего.

Солнце уже поднялось достаточно высоко, и сквозь тонкие занавески пробивались яркие лучи, создавая на полу причудливый узор. В этом утреннем свете Елена казалась почти сказочным существом – тонкая шея, острые лопатки, изгиб бедра под простынёй. Дышала так спокойно, так умиротворённо.

Лёнька осторожно приподнялся на локте, всё ещё не веря в реальность происходящего. Его взгляд скользнул по стенам комнаты – десятки Елен Павлиновых смотрели на него с фотографий, но теперь это казалось почти комичным. Настоящая Елена лежала рядом, тёплая, живая, со следами его поцелуев на шее и плечах.

Пошевелилась и открыла глаза. Несколько секунд смотрела на него, словно не узнавая, потом улыбнулась – сонно, по-домашнему.

– Доброе утро, мой мальчик, – сказала хрипловатым со сна голосом.

Её рука выскользнула из-под простыни, коснулась его щеки. Нежное, почти материнское движение, но глаза смотрели иначе – с тем особым выражением, которое Лёнька уже начал узнавать. Взгляд женщины, которая знает, чего хочет.

– Я думал, ты исчезнешь к утру, – признался, осмелев настолько, чтобы провести пальцем по линии её ключицы. – Как в сказке.

Елена засмеялась. Смех её был настоящим – не тот идеально мелодичный, который слышался с экранов, а живой, с лёгкой хрипотцой, с неожиданными переливами.

– Я похожа на сказку? – спросила с лёгкой иронией. – В мои годы, с утра, без макияжа?

Лёнька серьёзно посмотрел на неё. На её лице действительно не было ни следа косметики, а в уголках глаз виднелись тонкие морщинки, которые обычно прятались под слоем грима. Но в этот момент она казалась ему не просто красивой – божественной.

– Ты прекрасна, – сказал, удивляясь собственной смелости. – Настоящая. Живая.

Улыбнулась и притянула его к себе.

– Иди сюда, мой сладкий мальчик, – прошептала, и в этот раз в её голосе не было материнской нежности – только желание, глубокое и настойчивое.

Её губы нашли его, и Лёнька с удивлением обнаружил, что после ночи желание не угасло, а наоборот, стало острее, яснее. Теперь он уже знал, как двигаться, как касаться, чтобы вызвать у неё тихий вздох удовольствия. Её тело, которое вчера казалось таким загадочным, теперь стало почти знакомым.

Простыня соскользнула, открывая её грудь – совсем не такую, какой он представлял её в своих фантазиях, а настоящую, живую, с мягкими складочками под ней, с россыпью веснушек на коже, с сосками, которые мгновенно напряглись от прохладного утреннего воздуха. Лёнька наклонился и поцеловал один из них, вызвав у Елены тихий стон. Почувствовал, как её пальцы впились в его волосы, чуть надавливая, направляя.

– Вот так, – шепнула. – Не спеши.

Этим утром всё было иначе, чем ночью. Торопливость и неловкость уступили место медленному, почти ленивому исследованию. Солнечные лучи ползли по полу, освещая их переплетённые тела. В какой-то момент Лёнька встал, подошёл к проигрывателю и поставил пластинку – одну из тех, что стояли на полке с пометкой «Е.П.». Голос Елены Павлиновой наполнил комнату, мягко обволакивая их: настоящая, обнажённая, в его постели – и её же голос с винила, поющий о любви.

Елена приподнялась на локтях, прислушиваясь.

– Боже, какая пошлость, – засмеялась. – Я всегда ненавидела эту песню.

– Правда? – удивился Лёнька. – Но она была такой популярной.

– Именно поэтому, – покачала головой. – Её крутили по радио месяцами. Я сто раз пожалела, что согласилась её записать.

Протянула руку, и Лёнька опустился рядом с ней на постель. Её пальцы скользнули по его груди, спустились к животу, и замерли.

– А знаешь, что я никогда не ненавидела? – спросила с лукавой улыбкой.

Не дожидаясь ответа, наклонилась и провела языком по его коже, вызвав волну мурашек. Лёнька задержал дыхание, чувствуя, как её губы опускаются всё ниже. В этот момент он был благодарен за то, что бабушка в санатории, за толстые стены старого дома, за то, что никто не может их услышать.

Минуты превращались в часы. Они выбирались из постели только по необходимости: чтобы принять душ, перекусить на скорую руку или сменить пластинку. Потом снова возвращались под простыни, которые давно пропитались запахом их тел, запахом близости.

К вечеру Лёнька почувствовал странную перемену. Робость и неуверенность сменились чем-то новым – почти дерзостью. Он больше не ждал указаний, не боялся сделать что-то не так. Его руки сами находили путь к тем местам на её теле, прикосновение к которым заставляло Елену вздрагивать от удовольствия. Его губы стали увереннее, движения – смелее.

– Ты быстро учишься, – сказала Елена, когда они лежали, восстанавливая дыхание. – Хотя этому нельзя научить, с этим нужно родиться.

Её слова наполнили его гордостью. Теперь, глядя на следы своих пальцев на её бёдрах, на красные отметины, оставленные его губами на её шее и груди, Лёнька чувствовал себя иначе. Не фанатом, не поклонником, а мужчиной. Равным.