Роксана де Бастион: Пианист из Будапешта

Все права защищены.

Любое использование материалов данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

This edition is published by arrangement with The Peters Fraser and Dunlop Group Ltd and The Van Lear Agency LLC.

© Roxanne de Bastion, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2026

* * *

Посвящается Рихарду и всем тем, кто не знает, где их дом и какой язык их родной. Всем, кто носит в себе древний страх и чувство несправедливости и кто, возможно, сейчас ощущает это отчетливее, чем когда-либо.

Мои дорогие дети

Берлин 2020

В моей семье есть рояль. В правом верхнем углу – крошечные отметины там, где мой папа грыз дерево своими молочными зубками. Годы спустя, когда отец исполнял свои композиции, я играла под инструментом и впитывала звуки, пока мои руки не стали достаточно длинными, чтобы дотянуться до клавиш.

Сейчас я сижу за этим роялем, и, если постараться, пальцы растянутся почти на целую октаву. Я могу охватить эти восемь нот целиком, но я не могу заставить разум осознать, что мой папа только что умер.

Он ушел из жизни в этой гостиной, и рояль стоял без дела, пока сюда не переехал его очередной хранитель. На смену напряженности последних недель пришла тишина – мой папа никогда не хотел становиться обузой для других. Поэтому он выбрал для смерти подходящий момент, редкую минуту, когда никого из нас, ни мамы, ни сестры, ни наших партнеров, ни меня, не было с ним в комнате. Были только он и рояль.

Рояль появился раньше, чем я его помню. Он всегда был с нами, и в какой-то степени я воспринимала его существование и общение с ним как должное. Но такая огромная потеря рисует все в новом, более суровом цвете. Сейчас, когда я смотрю на инструмент, я вдруг отчетливо осознаю его возраст. Он не блестит черным лаком, как большинство роялей. Напротив, его дерево состаренное, матово-коричневое, со светлыми пятнами там, куда через жалюзи на него светило солнце, как пигментные пятна на лице старика. Тонкие клавиши цвета слоновой кости словно выцвели от прикосновений, а над ними потускневшими золотыми буквами написана марка: Blüthner^[1]. Кажется, что ему место в музее, но он стоит в доме моих родителей в пригороде Берлина, где я выросла.

По особым случаям папа открывал верхнюю панель этого миниатюрного рояля. Для меня в детстве это было самым волшебным превращением: внутри инструмента пряталась целая потайная вселенная: напоминавшие арфу золотые струны удерживались светлыми деревянными молоточками, и тонкий темный цоколь на каждом конце, позволяющий приподнять верхнюю панель и обнажить яркие внутренности. С открытым роялем звук становился более ярким и певучим и звучал более молодо и живо.

Большую часть времени рояль стоял со спокойным и вызывающим видом. Он хоть и авторитетный, но добрый, и позволяет малышам барабанить по клавишам липкими пальчиками. Он ненавязчиво подбадривает, приглашая играть любого исполнителя, как профессионала, так и любителя. Есть в нашем инструменте что-то такое, что раскрывает лучшие качества в его исполнителях, а в моей семье их было уже четыре поколения.

Семейная легенда гласит, что мой прадедушка Аладар купил этот рояль в 1905 году в Венгрии в подарок своей будущей жене Катице в честь их помолвки. Она, в свою очередь, передала его своему сыну, Стефану, а после его смерти инструмент переехал сюда.

Я умею играть, но не так, как мой отец. Теперь, когда его не стало, ухаживать за фортепиано придется мне. Я певица и автор песен, живу в Лондоне в эпоху потокового воспроизведения музыки и размышляю о том, смогу ли я когда-нибудь купить себе дом, достаточно большой, чтобы в него поместился рояль. Я представляю, как кран натужно поднимает его в мою съемную квартиру, и могу предположить, что скажет хозяин. У меня хорошо получается писать песни и петь, но я никогда не смогла бы так красиво импровизировать или играть на фортепиано, как папа с его абсолютным слухом и чуткостью – идеальным сочетанием ума и сердца. Теперь, когда он больше не сидит рядом со мной и не подкрепляет мои возвышенные мелодии правой руки своими успокаивающими басами, я чувствую себя потерянной.

В этом доме хранятся и более необычные предметы. Стены увешаны семейными портретами. Самый большой висит прямо над роялем. Это темная прямоугольная картина, на которой изображена очаровательная молодая женщина. У нее короткие темные волнистые волосы, розовощекое личико в форме сердечка и маленькие, круглые, блестящие глазки. Ее эффектное серебристо-серое платье оторочено темным мехом и демонстрирует обнаженное плечо. На ней длинное жемчужное ожерелье, подходящие к нему серьги и такой же браслет. Ее улыбка – смесь кокетства и скуки. Думаю, она хотела хорошо выглядеть на портрете, но, скорее всего, устала позировать.

На рояле стоит маленькая черно-белая фотография молодого человека; его руки лежат на клавишах того же рояля, перед которыми сижу я. На нем пиджак от сшитого на заказ костюма, из-под которого выглядывает белоснежная рубашка. Выражение его лица безмятежно, взгляд устремлен вниз.

Портреты всегда становились предметом разговоров, когда кто-нибудь приходил в гости в первый раз. Ни у кого из моих друзей на стенах не висели портреты умерших родственников. Когда я была маленькой, они становились хитом на вечеринках с ночевкой: мои друзья представляли себе, что лица в рамках – это привидения, которые могут ожить, пока мы укладываемся спать.

– У тебя богатая семья? – однажды в школе спросила меня девочка, когда я рассказала, что у нас дома стоит рояль.

– Нет. Думаю, мы были богаты, но когда-то давно, – ответила я. Мне тогда было семь лет.

Великолепие портретов и рояля резко контрастирует с окружающей обстановкой. Моя мама – социальный работник на пенсии, а папа, о котором мне трудно говорить в прошедшем времени, – музыкант, подрабатывающий преподаванием. В перерывах между уроками он выступал с концертами, в разных группах или как сольный автор-исполнитель. Мои родители – дети шестидесятых и семидесятых: либеральные, импульсивные, не ориентированные на бизнес или карьеру. Тем не менее они часто спорили из-за денег. В каком-то смысле миниатюрный рояль и семейные портреты не давали им покоя. То были призраки ушедшей эпохи, намекавшие на потерянное состояние.

Корневая нота любого музыкального ключа называется «дом». В песне «дом» – это якорь. Когда мы его слышим, интуитивно ощущаем, что достигли цели и находимся в безопасности. Мне никогда не приходилось задаваться вопросом, чем я хочу заниматься в жизни. Каким бы расплывчатым ни было мое представление о своих истоках, я всегда была уверена в том, куда иду. В возрасте 4 лет, после того как меня познакомили с The Beatles, я решила, что буду заниматься музыкой. Я была одержима идеей писать собственные песни и предпринимала первые неуклюжие попытки играть на нашем рояле, подражая в равной степени папе и Джону Леннону.

Найти дом за пределами музыкального контекста было сложнее. Где бы я ни оказалась, я везде остаюсь иностранкой. Как и мама, я родилась здесь, в Берлине. Папа родился в Англии, в Западном Мидленде, как и моя сестра. Мы всей семьей переезжали с места на место, и ни одна из стран не казалась нам подходящей, но либеральный Берлин в итоге одержал победу над чрезвычайно консервативным Западным Мидлендом. Мама так и не смогла привыкнуть к тому, что ее дети носят форму, и к тому, что не принято обращаться за повторной консультацией к врачу, чтобы узнать еще одно мнение.

Принадлежность к двум культурам и владение двумя языками на одинаковом уровне несет в себе уникальный набор преимуществ и недостатков. Я могу отделить звучание слова от его значения. Как автор песен, я бы не хотела этого упускать. Сравнивать фразеологизмы – отдельное удовольствие (в немецком языке мы ходим вокруг горячей каши, а не ходим вокруг да около). Но существует предел тому, насколько полно я могу выразить себя на любом из этих языков, и, когда общаюсь с кем-то, кто отождествляет себя только с одной из этих культур и языков, какая-то часть меня всегда остается в тени.

А еще, помимо немецкого и британского, есть третий, скрытый слой моей личности – реликвии и предания. Портреты, рояль – все они говорят на своем языке, еще больше усложняя мой ответ на часто задаваемый вопрос: «Откуда вы?», «Дом», как клавиша «до», для меня гораздо более простое понятие.

Я с раннего детства знала, что артефакты в нашем доме – рояль и портреты – необычны. А чуть позже поняла, что также необычно иметь дальних родственников, разбросанных по всему земному шару. Ребенком я полагала, что у каждого есть множество родственников в разных уголках мира, таких как Канада, США и Австралия. Я мало задумывалась о том, почему мы все живем так далеко друг от друга. Все старшие родственники со стороны моего папы говорят с разным акцентом, и у всех более одной национальности. Во всех есть что-то, что выдает в них «иностранцев».

Большинство этих родственников давно умерли, но я помню, как бабушка и мой двоюродный дедушка Лорант говорили друг с другом по-венгерски. Для меня их разговоры звучали как фантастический анимационный сериал. Единственный надежный оплот, связывающий мою семью с ее корнями, – двоюродная сестра моего отца, Юдит. Она живет то в Венгрии, то в Швеции. И акцент у нее другой: когда она говорит, ее английский представляет собой довольно отчетливую смесь родного языка и языка той страны, в которой она в данный момент проживает. Поскольку Берлин находится где-то по пути между Венгрией и Швецией, она нас часто навещала. Она всегда здоровалась с моим папой на том тайном, утраченном языке: Szervusz dragam. Хотя для него этот язык тоже был тайной, он знал, что ее слова означают: «Здравствуй, дорогой».

Я не помню, в какой момент узнала, что семья моего отца, все эти лица на портретах и фотографиях, были евреями. Я словно всегда осознавала этот факт, как будто основой для их портретов служил какой-то определенный оттенок краски. В целом, мы почти не обсуждали, что значит быть евреем, но в нас жило смутное представление, что именно по этой причине мы, семья, спустя два поколения оказались в совершенно разных местах, как физически, так и метафорически.

Папа никогда не считал себя евреем, как бы ни настаивала его двоюродная сестра Юдит на принадлежности к этой национальности, нравится ему это или нет. Он подчеркивал, что даже мои дедушка с бабушкой и прадедушка никогда не исповедовали иудаизм. Мы росли в семье, где не было предписанной религии. Мама хотела, чтобы мы с сестрой доросли до определенного возраста и сами решили, хотим ли мы посещать какую-либо церковь. В итоге мы так ничего и не решили. Отношение отца к вероисповеданию было более сложным. Он так же, а может быть, и более решительно настаивал на том, что мы должны жить без религиозного ярлыка, но по причинам, которые даже он сам до конца осознал лишь много позже. Моему отцу потребовалась целая жизнь, чтобы принять и понять, сколько в нем накопилось унаследованного страха. В конце концов его пылкие попытки избавиться от «еврейства» оказались тщетными: он умер в Йом-Кипур, самый священный день еврейского календаря.