В доме моего папы есть ящики и коробки, набитые старыми кассетами, компакт-дисками, письмами, документами, книгами и фотографиями. Он в шутку окрестил себя «Рихардом-регистратором» и приобрел репутацию хранителя всего, что связано с историей семьи. Каждый раз, когда умирал кто-то из старших членов семьи, все негласно соглашались: «Что ж, Рихард этим займется». Каждый раз, когда его сестра, моя тетя Юлия, проживала фазу расхламления (а это случалось так часто, что я всегда удивлялась, откуда у нее вообще берется беспорядок и где она находит предметы, которые нужно выбросить), она отправляла папе стопки документов и фотографий вместе с запиской, написанной уверенным размашистым почерком: «Дорогие, вот фотографии мамы и папы в отпуске и еще несколько незнакомых мне лиц – пусть они принесут вам радость. С любовью, Юлия». Большую часть своей жизни моя тетя ощущала физическое присутствие вещей, особенно тех, что касались истории семьи, как тяжкий груз.

Мы со старшей сестрой обескуражены тем фактом, что жизнь нашего папы теперь является частью растущей семейной истории; его документы, фотографии и личные вещи хранятся вместе с вещами его родителей и тех, кто был до них. Он умел собирать и накапливать случайные обрывки информации и хранить их в самых невероятных местах, что превращало разбор его вещей в эмоциональное минное поле. Как я могу выбросить телефонный счет, если на его обороте нацарапан набросок стихотворения или песни? Я открываю крошечную коробочку, спрятанную в глубине ящика, – в ней камешек, скрепка и зуб: «О да! Разве ты не знаешь эту историю?» Сестра смеется, глядя на мое растерянное лицо, и мы приостанавливаем процесс сортировки, и я слушаю ее рассказ. Мы каждый раз убеждаемся в том, что никто из нас не знает историю этого загадочного набора вещей, и мы плачем и жалеем, что не слушали, не спрашивали и не запоминали в той мере, в какой могли бы.

Я один за другим открываю ящики шкафчика для бумаг, который стоит на столе. В нем – идеально сложенные кассеты. Некоторые из них пустые или подписаны незнакомой рукой, а большинство помечены четким почерком папы, а не неразборчивыми каракулями его сестры. Его почерк аккуратный, равномерный. Я смотрю на него, и на душе становится тепло.

Стефан – Радужные комнаты, 1957.

Стефан – 1907–1920.

Стефан – в сентиментальном настроении.

Стефан рассказывает свою военную историю. Часть 1.

Стефан рассказывает свою военную историю. Часть 2.

Стефан рассказывает свою военную историю. Часть 3.

В эти первые дни горевания у меня возникает так много, казалось бы, случайных, незначительных мыслей. Когда я нахожу кассеты, меня переполняют эмоции: не любопытство по поводу их содержимого и не радость от того, как много интересного мне предстоит там обнаружить, а удивление, как аккуратно все сложено и как грамотно организованы ящики. В такие моменты я как никогда ощущаю свою неполноценность. В отличие от папы, я не умею поддерживать в доме порядок.

Позже тем вечером я прослушиваю одну из неподписанных кассет и натыкаюсь на знакомый звук нашего рояля. У него неповторимый, теплый, мягкий тембр. Но играет не папа. Судя по звучанию, запись слишком старая, а игра чересчур витиеватая и классическая: точно не его.

Я не знала Стефана, моего дедушку, того самого щеголеватого мужчину на фотографии на крышке «Блютнера». Для меня он – абсолютная загадка. Однажды я его все-таки видела, но мне было всего несколько месяцев от роду, и я его не запомнила. Поэтому впитывала рассказы и впечатления других людей о нем, но они были сбивчивыми и рисовали противоречивый образ.

На более поздних фотографиях, запечатлевших его в оранжево-коричневых тонах 1970-х и начала 80-х, он выглядит уязвимым. Его лицо добрее, чем на более ранних черно-белых снимках, но я чувствую, каких усилий ему стоит неподвижно сидеть в кресле и улыбаться на протяжении всего процесса съемки. Фотография, на которой он играет на фортепиано, демонстрирует спокойную уверенность. У него есть то, что я называю «глазами артиста»: взгляд, который устремлен в зал, поверх голов людей, не фокусируется ни на чем конкретном, но дает каждому находящемуся в зале ощущение, что его видят. Такой образ дедушки мне нравится.

Кассета, которую я слушаю, – это копия записи, сделанной с помощью феррографа в 1954 году. Стефан играет свою композицию под названием «Сны старой мельницы»^[2]. Возможно, это единственная его композиция, с которой я знакома. Хотя сквозь призму удушающего горя мне кажется, что слышу ее впервые.

Мелодия начинается угрожающе тихо и медленно. Она полна печали и как нельзя лучше отражает мое душевное состояние. Затем Стефан деликатно перебирает клавиши, создавая звук, который мы могли бы услышать в старом фильме, когда главный герой засыпает. Музыкант плавно проводит слушателя через весь спектр эмоций, от романтики до хаоса, от драмы к разрешению. В конце композиции раздается щелчок и появляется голос. Вероятно, Стефан делал запись поверх предыдущего дубля – на заднем плане под его словами звучат призрачные аккорды фортепиано. С современными технологиями это было бы сделать легко: я бы записала две отдельные дорожки в цифровом формате, одну с игрой на фортепиано, другую – со своим устным сообщением, и наложила бы их друг на друга с помощью программы, регулируя громкость каждой отдельной дорожки. А в 1954 году это, вероятно, было достигнуто благодаря чистой случайности. Каким-то образом, когда Стефан перемотал кассету и записал на нее свое сообщение, оно, должно быть, не полностью стерло то, что было на этой пленке. Словно по волшебству, звуки призрачного рояля идеально подчеркивали его послание:

Это история о старой мельнице, одиноко стоящей в поле. Голос у него глубокий, а запись зернистая. У него резкий венгерский акцент, который удлиняет букву «о» в слове «одиноко».

Летней ночью, в полнолуние, ей приснилось, что она снова молода. Она пела песню о любви своей юности и чувствовала, как ее колеса крутятся все быстрее и быстрее. Она пела и радовалась от всего сердца. Внезапно сон прошел, но мельница не хотела в это верить. Она хотела продолжать жить, оставаться молодой. Она снова и снова заставляла свои колеса крутиться, но колеса не могли… больше. Они остановились. Старая мельница снова замерла в лунном свете, утратив всякую надежду и осознав, что молодость не вернется.

В конце жизни папа не смог поддерживать «колеса» в движении. Однако, в отличие от старой мельницы, он никогда не терял своей молодости. Мои мысли прерывает очередной щелчок на кассете. И снова этот голос: Дорогие дети. Моя история подошла к концу. Завтра Рихарду исполнится семь лет. Пусть Бог даст тебе и твоей любимой младшей сестренке Юлии здоровья и счастья на всю жизнь.

Когда я слушаю, как дедушка поздравляет моего папу с днем рождения, время замирает. Я мысленно протягиваю руки и обнимаю того семилетнего мальчика. Затем я сосредотачиваюсь на глубоком голосе с иностранным акцентом. Интересно, какую историю он рассказывает. В «Снах старой мельницы» в девять минут, кажется, уместилась целая жизнь. Жизнь, полная грубых вмешательств.

Я знаю, что Стефан был обаятельным, хотя некоторые описывают его как человека с тяжелым характером. Мне рассказывали, что он порой разговаривал в резком тоне и произносил жестокие слова. Знаю, что до войны он был пианистом и добился определенного успеха. Я знаю, что его отправили на принудительные работы в Россию и что он каким-то образом это пережил, как и заключение в концлагере. Знаю, что он запретил моему отцу возвращаться в Венгрию и папа исполнял его волю до самой смерти Стефана. Я знаю, что Стефан записал пережитое во время войны на кассеты. Я никогда не чувствовала себя готовой это услышать. Знаю, что, когда он в 1948 году эмигрировал в Англию, Иштван стал Стефаном. Он изменил нашу фамилию с венгерской «Бастай Хольцер» на «де Бастион», которая звучала немного по-французски. Я всегда считала, что это многое о нем говорит. Должно быть, он уже сильно устал и не хотел ассимилироваться, но в нем еще оставалось довольно энергии и гордости, чтобы не желать полностью сливаться с толпой. С тех пор как я начала выступать, люди считают, что де Бастион – это сценический псевдоним. В каком-то смысле так оно и есть, только он был создан для меня два поколения назад.

Размышления над всеми совпадениями, принятыми решениями, случайными встречами, поворотами, которые привели к нашему индивидуальному существованию, порой ошеломляют. Для представителей второго и третьего поколений, переживших Холокост, это еще более важно. Даже печатая это последнее предложение, я чувствую, как по венам растекаются остатки папиной травмы и медленно оседают в кончиках пальцев. Вслух он бы никогда не назвал себя выжившим во втором поколении. Он не стал бы использовать слово «Холокост» и каким-либо образом связывать его с собой и своей личностью. Но у меня есть дар держать дистанцию. И в своем горе я испытываю растущую потребность в общении, мне хочется больше узнать об этих недостающих фрагментах моей личности. Я хочу поближе узнать своего дедушку и понять, сколько во мне от него и моего отца. Я хочу узнать, что произошло и кем мы были до того, как стали «иностранцами». Папа считал себя музыкантом и творцом. Он видел в рояле положительную часть себя, связывающую его с бурным прошлым его семьи. С этого я и начну. Я хочу откопать все истории, которые способен поведать наш рояль о самом талантливом из своих пианистов и о том, как они выжили вместе.

Итак, я упаковываю кассеты, фотоальбомы, письма и увожу их обратно в Англию. Вернувшись в свою квартиру, я включаю очередную кассету: «Стефан рассказывает свою военную историю. Часть 1».

Часть 1. Музыка

Глава 1. Пришли мне телеграмму

Музыка – это призвание, и 29-летний Стефан де Бастион, или Иштван Бастай Хольцер, как он себя тогда называл, всегда это чувствовал. Официально Стефан работал на своих родителей, занимаясь бухгалтерией и другими административными делами в семейной текстильной фирме. В некотором роде он был профессиональным светским львом, наделенным заразительным обаянием и неутолимой страстью к игре на фортепиано.

Он был старшим из четырех детей, и поэтому ему было особенно неловко вернуться домой к родителям после тяжелого развода. Его брак продлился недолго и был лишен взаимной любви. Этот союз оставил Стефану чувство уязвленного самолюбия и готовность идти на поводу у страстей.

Казалось бы, проживание с семьей стеснит стиль завидного холостяка, но не тут-то было: это был необычный дом. Его семейство владело многоквартирным домом на углу площади Святого Стефана (вот так совпадение!) в центре Будапешта. Квартира его родителей занимала весь третий этаж. Окна выходили прямо на базилику Святого Стефана, неоклассическую церковь, которая отбрасывала великолепный свет, отражающийся от бледного камня, в большое эркерное окно в закругленном фасаде здания. Все семнадцать комнат отличались величественным интерьером с дорогими тканевыми обоями, изысканными драпировками, мебелью искусной работы, написанными маслом картинами и люстрами. В столь роскошном пространстве риск столкнуться с матерью или отцом после позднего возвращения домой был практически исключен. Его сестра Энни только что переехала к своему новому мужу (в прихожей висела свадебная фотография в рамке, на которой она была запечатлена вместе с матерью Катицей и братьями Стефаном и Лорантом на свадьбе), а младший брат Георг уехал учиться в университет. Почти вся квартира находилась в полном распоряжении Стефана.

Его почти всегда можно было найти в одной и той же комнате. В задней части здания располагалась гостиная, в которой семья развлекалась и принимала гостей. Именно там стоял миниатюрный рояль «Блютнер». Сколько Стефан себя помнил, инструмент всегда был частью их семьи, и музицировать было его любимым занятием. В детстве он часами играл, что-то изучал и сочинял. И даже теперь, когда он повзрослел, это осталось частью повседневной жизни – он играл на «Блютнере» в течение часа после обеда с родителями, отрабатывал дневную смену, погрузившись в мечты, а вечер снова посвящал музыке.