Последний доктор (страница 2)
Простите, я увлеклась, Аркадий Анатольевич, конечно, мне и в голову не придёт совершать над Вами смертельный ритуал, используя этот предмет гардероба. Слишком ожидаемо, слишком пошло… Слишком трогательно Вы выглядите посреди всей этой вывязанной и вместе с тем неупорядоченной массы, он Вам к лицу. Оставьте его себе, у меня ещё целый комод таких, к тому же мне кажется, ни этот, ни все остальные мне в ближайшее время не пригодятся.
3
Больше всего меня расстраивают в людях даже не их слова (слова ещё как-то можно вытерпеть). Больше всего меня расстраивает тональность, в которой ведутся разговоры, – эмоциональное безразличие к собеседнику или, хуже того, раздражение. Если предположить, что каждый человек изначально сотворён идеальным и неповторимым, со своим собственным, присущим только ему звучанием, в соответствии с качеством материала и таинственной схемой, передаваемой от отца к сыну в семье знаменитых мастеров музыкальных инструментов, то само слово «расстраивает» приобретает новое значение. Расстраивает – в смысле ломает, заставляет фальшивить, привирать.
Всякая кондуктор-ша, вахтёр-ша, секретар-ша позволяет себе так много по отношению к оппоненту, что хочется вытрясти всю эту шипящую змеиность, как чёрный молотый перец из перечницы – весь сразу на пол, и после поставить на стол пустой коробочек без острого содержимого. Иногда складывается ощущение, что «ши» повелевают этим городом. Взяли, разделили его на лоскуты, и каждая делает со своим что хочет, феодализм раздробленный, мелкотравчатый, нарочитый. Землистые интонации в серо-чёрных чертогах их рабочих пространств ползают жирными червями по стенам и прочим плоскостям, соответствуя в полной мере внутреннему миру своих повелительниц.
И всю эту щекотливо кишащую ситуацию, впаянную в конструкцию из каркасов, усугубляют простота моей одежды, врождённая вежливость и уважение к людям старшего возраста. В какой-то степени, свойственный мне инфантилизм питает именно эта суровая действительность, на излёте третьего десятка я по-прежнему употребляю выражение «когда вырасту…», хотя скоро придётся его трансформировать в «когда состарюсь…». Стариться мне совсем не хочется, а вот вырасти, стать грузнее и грознее, да! Решительней, глупей, человечней… Не смотрите на меня такими глазами, Аркадий Анатольевич, человечность – это не синоним сердечности или доброты, это иллюстрация к скорбному выражению «человеки – такие человеки». Мой отец любил его повторять, когда мы, запыхавшиеся, выбегали из подземного перехода, пропахшего мочой и рвотой, на свежий утренний воздух.
Давайте поговорим о воздухе. Не замечали ли Вы, что все люди, приезжающие к нам погостить, комментируют в первую очередь именно ситуацию с воздухом? Словно он у нас здесь какой-то особенный. Один мой знакомый, издержавшийся и поэтому весьма поэтичный сорокалетний юноша, отпускает, навещая меня, одну и ту же шуточку из года в год: «В твоём городе воздух, который можно потрогать руками». И смеётся, сотрясаясь всем своим импортным телом. Аркадий Анатольевич, давайте предположим вместе, а если бы и правда у нас был такой специальный густой воздух, похожий на туман, который втекал бы в лёгкие чем-то белым и ластился под пальцами, из него можно было бы вылепить, пусть на мгновение, до первого дуновения ветра или выдоха собеседника, фигуры людей или животных. Людям было бы гораздо легче понимать друг друга. Представьте себе тот поток слов, в котором купают друг друга равноправные собеседники, не говоря уже о нашем с Вами крайнем случае, когда я говорю так много, что сравнить это можно разве что с Ниагарским водопадом.
Я, как и Вы, никогда не видела Ниагару вживую, но мне это и не нужно, чтобы сравнивать. У меня есть один друг, на этот раз наш соотечественник, который часто говорит после возвращения на Родину из очередного путешествия в какую-нибудь страну, которая ему понравилась: «Вы знаете, Куба (Италия, Нидерланды, Германия и т. д.) – это как Монако, только Куба (Италия, Нидерланды, Германия и т. д.)». Как правило, его тут же перебивают вопросом: «Вы были в Монако?» На что он отвечает: «Нет, не был, но я знаю, что там очень хорошо!» Так и я знаю, что Ниагарский водопад – это много тонн воды, обрушивающейся с большой высоты. Зрелище бесполезное, но красивое. Аркадий Анатольевич, а Вы видели одноимённое полотно Айвазовского? Знаете, что меня более всего поражает в нём? Складывается ощущение, что сам воздух на холсте влажный, и чем ближе подходишь, тем мокрее становится под веками, – так бывает, когда соприкасаешься с чем-то по-настоящему великим. Ну вот, мы снова заговорили о воздухе, воздух-вода-воздух, занимательный кругооборот тем нашего разговора, сосредоточенного вокруг органолептического восприятия.
Будь то воздух гениального Ивана Константиновича или воздух нашего индустриального города, между ними есть общее некое свойство, способствующее пониманию происходящего. Мне кажется, каждый человек, выбирающий свой собственный путь, помнит секунду, с которой всё началось, мгновение, когда выбор был сделан в ту или иную сторону. Маятником, пришедшим в движение, мы вонзаем своё тело по щиколотки в землю либо тянемся вверх, чтобы заглянуть в заоблачное пространство. И вопросы выбора не делят нас на правых или левых, только на верхних и нижних. Если попытаться отобразить мою жизнь графически, она не будет выглядеть, как все эти экономически верные графики роста и падения, это будет простая раздвоенная стрелка, прочерченная слева направо, повторяющая направление русского письма, которая выходит из ничего и туда же стремится.
Человеки сами назначают своей жизни смысл. Так происходит лишь потому, что жизнь сама по себе лишена смысла. Можно идти по нижнему краю, и тогда под ногами будет эпидермис Земли, плоскость, замыкающая нас в своих координатах, или можно выбрать верхнюю линию, и тогда над головой будет воздух, особенный воздух, как в нашем городе. Воздух, не несущий в себе ничего кроме обещаний, своеобразная иллюзорность, так не похожая на воображаемый густой туман, из которого можно было бы лепить подлинные образы. А как было бы прекрасно опираться только на зрение, игнорируя все остальные чувства, включая шестое. Прямолинейность предметного мира при первом взгляде сменялась бы на достоверность в процессе всматривания.