Подойдя к пульту управления освещением, Елизавета нажала несколько кнопок, и основной свет в салоне медленно погас, оставив лишь приглушённую подсветку проходов и аварийных выходов. Самолёт погрузился в полутьму, прорезаемую лишь редкими лампами для чтения и янтарным светом, пробивающимся из-под двери кабины пилотов.

В этом приглушённом свете, среди сотен спящих пассажиров, Елизавета вдруг почувствовала себя необычайно одинокой. Единственная бодрствующая душа в огромном металлическом коконе, несущемся через ночь. Руки непроизвольно коснулись серебряного медальона, висевшего на шее под форменной блузкой – единственной личной вещи, которую она позволяла себе носить во время полётов.

Внутри медальона хранилась выцветшая фотография бабушки – единственного человека, который всегда верил в Елизавету и поддерживал. Прикосновение к медальону обычно успокаивало, но сегодня вызвало странное, тревожное чувство, предчувствие чего-то неотвратимого.

Она тряхнула головой, отгоняя эти мысли. «Усталость, просто усталость», – сказала себе и направилась в служебный отсек для бортпроводников, где можно было немного отдохнуть, пока пассажиры спали.

Ночная вахта только начиналась, а до Москвы оставалось ещё долгих четыре часа полёта.

Кухонный отсек самолёта, спрятанный от пассажиров за плотной шторкой, освещался призрачным голубоватым светом. Металлические поверхности отражали тусклые блики. Елизавета вошла в это убежище с ощущением временного облегчения – здесь, в окружении знакомых предметов и процедур, можно было ненадолго отпустить напряжение, сковывающее плечи. Неизменный гул двигателей проникал сквозь обшивку самолёта, создавая фоновую вибрацию, к которой уже давно притерпелись все бортпроводники, воспринимая как естественную часть своего мира.

Движения её были выверены до автоматизма. Она достала из шкафчика электрический чайник, наполнила водой из специального крана, включила в розетку. Пока вода закипала, расставила на маленьком металлическом столике чашки – белые, фарфоровые, с синей эмблемой Аэрофлота на боку. Каждая операция выполнялась с безупречной эффективностью, выработанной сотнями таких же ночных рейсов.

В эти минуты относительного уединения Елизавета позволяла себе маленькую роскошь – перестать улыбаться. Лицевые мышцы, державшие дежурную полуулыбку часами, благодарно расслаблялись. Она чувствовала, как усталость постепенно наползает, размывая чёткость мыслей. До конца смены оставалось ещё не меньше четырёх часов, и нужно было сберечь силы.

«Через две недели отпуск», – напомнила себе, расставляя пакетики с чаем рядом с каждой чашкой. Две недели, и будет сидеть в своей московской коммуналке, закутавшись в старый плед, с альбомом для рисования на коленях. А потом… потом нужно подать заявление о переводе на другое направление. Желательно такое, где не летает Павел Семёнович Любимов.

При мысли о командире корабля руки на секунду замерли над подносом. Елизавета заставила себя продолжить работу, но внутренний покой уже нарушился. Она бросила взгляд через плечо на занавеску, отделяющую кухню от коридора, ожидая, что вот-вот отодвинется, и в проёме появится массивная фигура Любимова.

Чайник щёлкнул, отключаясь. Пар поднимался над носиком, затуманивая ближайшие поверхности. Елизавета привычно потянулась за прихваткой, чтобы не обжечь руки. Мысль о Максиме, как всегда, принесла успокоение. Жених не был героем романтических романов – обычный инженер из проектного бюро, с вечным увлечением фотографией и походами, с тихим голосом и внимательным взглядом. Но в нём была надёжность, которой так не хватало в летающей жизни. Он был точкой стабильности в постоянно меняющемся мире аэропортов, отелей и часовых поясов.

Она вспомнила их последний разговор перед вылетом. Стояли у входа в служебную часть аэропорта Шереметьево, и Максим держал за руку, боясь отпустить.

– Я дождусь, – сказал тогда. – Обещаю, что буду ждать тебя, сколько нужно.

Максим говорил о свадьбе – приходилось постоянно откладывать из-за графика полётов. Но Елизавета знала, что в словах был и более глубокий смысл. Он чувствовал нерешительность, страх перед новой жизнью, в которой пришлось бы оставить небо.

Заливая кипятком чайные пакетики, она поймала своё отражение в хромированной поверхности кофейника. Тёмно-синий костюм всё ещё казался чужим. Всего полгода назад впервые надела форму бортпроводницы, и пуговицы жакета ещё поблёскивали новизной. Тогда, в своей комнате в коммуналке, девушка крутилась перед зеркалом, не веря отражению. Пальцы всё ещё помнили текстуру холста и шероховатость кистей, а теперь разносили напитки и демонстрировали правила безопасности.

Полгода – ничтожный срок, а Елизавета уже научилась улыбаться, не двигая глазами, запоминать лица и имена пассажиров первого класса, балансировать на высоких каблуках при любой турбулентности.

Вчера впервые забыла купить новые краски, хотя прошла мимо художественного магазина. Вместо этого зашла в парфюмерный отдел ГУМа – нужно было соответствовать новому статусу. А сегодня поймала себя на мысли, что разглядывает в журнале не репродукции картин, а расписание рейсов на следующий месяц.

Добавляя сахар в чашки и размешивая крохотными пластиковыми ложечками, Елизавета почти не замечала собственных движений. Руки работали сами по себе, пока мысли блуждали между прошлым и будущим. Эти минуты механической работы дарили редкую возможность отключиться, позволить усталому разуму отдохнуть.

Она не слышала, как отодвинулась занавеска. Не почувствовала постороннего присутствия. Погружённая в свои мысли, повернулась к шкафчику, чтобы достать ещё пакетики с чаем – и не заметила тёмную фигуру, застывшую в дверном проёме.

Павел Семёнович Любимов стоял совершенно неподвижно, наблюдая за стюардессой с выражением, которое трудно было расшифровать в полумраке. Глаза командира, привыкшие различать показания приборов в темноте кабины, легко следили за каждым движением. Он отметил, как Елизавета поправила выбившуюся прядь волос, заправляя за ухо жестом, который показался удивительно интимным. Как наклонилась к чашкам, проверяя цвет настоявшегося чая, и профиль на мгновение вырисовался в голубоватом свете.

Желание, смешанное с раздражением, натянулось в груди Любимова. Он не привык к отказам. За двадцать лет в авиации усвоил простую истину: власть над воздушным судном часто распространялась и на людей внутри. Командиры кораблей были властителями, чьё слово становилось законом на высоте десяти тысяч метров. И женщины – особенно молодые бортпроводницы – обычно понимали это без лишних объяснений.

Но Елизавета Минина оказалась другой. В вежливом отказе не было ни страха, ни заигрывания, ни обещания «может быть, позже». Только спокойное, твёрдое «нет», которое задело его больше, чем командир готов был признать даже самому себе.

«Жених», – с презрением подумал Любимов, наблюдая, как она аккуратно расставляет чашки на подносе. «Какой-нибудь очкарик с зарплатой сто двадцать рублей. И ради него отказывается от всего, что я мог бы дать? От возможности летать в лучших экипажах, получать лучшие рейсы, от связей в министерстве, от отдыха в закрытых санаториях?»

Он почти физически ощущал неприязнь Елизаветы, желание держаться подальше. И это распаляло ещё сильнее – не только желание обладать, но и стремление сломить это сопротивление, заставить пожалеть о своём отказе.

Елизавета тем временем повернулась, чтобы достать из шкафчика еще пакетики с чаем, и на секунду замерла, почувствовав смутное беспокойство. Интуиция подсказывала, что она не одна, но в полумраке кухни никого не было видно. Лёгкий озноб пробежал по спине, но стюардесса отмахнулась от этого ощущения – усталость и напряжение последних дней играли злые шутки.

В этот момент Любимов бесшумно отступил на шаг назад и негромко кашлянул, будто только что подошёл.

– Елизавета Андреевна, – голос прозвучал спокойно и буднично, – я проверю кабину пилотов и схожу посмотреть, как там наш второй пилот. Он что-то бледно выглядел перед вылетом.

Она резко обернулась, едва не уронив пакетики с чаем. На лице мелькнула тень испуга, тут же сменившаяся профессиональным выражением.

– Хорошо, командир, – ответила Елизавета, автоматически выпрямившись. – У нас всё в порядке. Пассажиры спят, ситуация стабильная.

Любимов кивнул с видом человека, полностью погружённого в рабочие мысли.

– Продолжайте работу. Если понадобится помощь в салоне, сообщите.

Он развернулся и исчез за занавеской так же бесшумно, как появился, оставив после себя лишь лёгкий аромат дорогого одеколона, который Елизавета с неудовольствием втянула носом.

Она постояла несколько секунд, глядя на занавеску, за которой скрылся Любимов, затем медленно выдохнула. Появление командира было неожиданным, но, по крайней мере, вёл себя сугубо официально. Возможно, понял позицию Елизаветы и решил оставить в покое? Она не слишком верила в такой счастливый поворот, но допускала мысль, что Любимов не захочет осложнений на работе. В конце концов, у него была репутация безупречного профессионала, и любой скандал мог этой репутации навредить.

Вернувшись к своим обязанностям, Елизавета закончила приготовление чая для пассажиров, которые ещё не спали. Затем налила чашку и для себя – крепкий, почти чёрный чай с двумя ложками сахара. Какой любила с детства. Мама всегда говорила, что сладкий чай помогает от усталости лучше любых лекарств.

Добавив сахар и размешав, она поднесла чашку к лицу, вдыхая ароматный пар. В этот момент, окружённая знакомыми запахами, звуками и ощущениями, почувствовала себя почти в безопасности. Самолёт мерно гудел, унося их всех через ночь, сквозь километры холодного воздуха, домой – в Москву.

Ещё четыре часа, и сойдёт по трапу на родную землю, увидит Максима, который обязательно встретит, несмотря на ранний час. Будет завтрак в маленьком кафе возле аэропорта, тихий голос жениха, рассказывающий о прошедшей неделе, тёплые руки, сжимающие озябшие пальцы.

Елизавета сделала глоток чая. Сладкая, горячая жидкость согрела горло, придавая сил. Она поставила чашку на стол и начала готовить поднос, чтобы отнести чай пассажирам, которые ещё не спали. Усталость на время отступила, сменившись привычным рабочим ритмом.

Закончив с подносом, взяла свою чашку и направилась в хвостовую часть самолёта, где находился крошечный закуток для отдыха бортпроводников – два откидных сиденья и крохотный столик, прикреплённый к стене. Там можно было присесть на несколько минут, позволив ногам отдохнуть.

По дороге Елизавета машинально коснулась серебряного медальона под блузкой – жест, ставший почти суеверным ритуалом. Бабушкино благословение, как называла. Но сегодня прикосновение к тёплому металлу не принесло обычного успокоения. Где-то в глубине сознания продолжала пульсировать тревожная мысль, предупреждение.

Хвостовая часть самолёта, отделённая от основного салона узким проходом и шторкой, погружалась в особую тишину – здесь звуки двигателей сливались в монотонный, почти убаюкивающий гул, а тусклое аварийное освещение создавало синеватый свет среди глубоких теней. Елизавета опустилась на узкое откидное сиденье, с удовольствием вытянув гудящие от усталости ноги, и позволила себе короткий вздох облегчения – маленькая, почти незаметная роскошь в мире постоянного самоконтроля и безупречной выправки.

В этом закутке, предназначенном для короткого отдыха бортпроводников, никто не требовал от неё улыбки, никто не нуждался во внимании. Прямо перед ней тянулись последние ряды пассажирских кресел, сейчас почти все пустые – мало кто любил лететь в хвосте, где турбулентность ощущалась сильнее. Лишь в самом дальнем углу дремал пожилой мужчина, накрывшись пледом до подбородка и сложив очки в нагрудный карман рубашки.

Елизавета поставила чашку на маленький откидной столик, любуясь тёмной, почти чёрной поверхностью чая. Пар поднимался тонкими струйками в синеватом свете аварийных ламп. Она вдохнула аромат – терпкий, сладковатый, с лёгкими нотками бергамота. Хороший чай, не та дешёвка, которую обычно давали пассажирам. Этот сорт использовался только для экипажа и пассажиров первого класса. Маленькая привилегия высотной работы.