Когда мы с сыном выписались из роддома, Павел Николаевич прислал в подарок автоматические качели и развивающий коврик. И то и другое Димке понравилось. Мне же вновь стало неловко. Я даже позвонила ему, чтобы отказаться, но он попросил не обижать его. При этом его голос звучал так спокойно и уверенно, что я сдалась.

Вечерами, лежа в постели и слушая сонное сопение Димки, я думала о том, что, пожалуй, могла бы связать свою жизнь с таким положительным во всех отношениях человеком, если бы не… Препятствий было несколько.

Он не скрывал своего семейного положения, мог между делом заметить, что его супруга любит звучащую по радио песню или же что у нее аллергия на оливки, поэтому дома их не бывает. И замечания эти были такими естественными, что не оставляли места для двусмысленности: Павел Николаевич был женат и его этот факт устраивал.

Еще одно но – Димка. Вернее, отношение к нему Павла Николаевича. Я допускала, что мне могло это только казаться, но он смотрел на моего сына так, будто тот был инопланетным субъектом, который нужно изучить. Я пыталась списывать это на его личную трагедию. Но странность заключалась в том, что, вопреки сказанному ранее, Павел Николаевич вовсе не избегал встреч с ребенком. Просто всегда держался чуть в стороне, наблюдая. И это сбивало меня с толку.

Самым же главным но был, конечно, Альгидрас. Время шло, а я понимала, что навеянное Святыней чувство не просто никуда не делось, хотя по логике должно было, – оно, казалось, лишь усиливалось. Он снился мне каждую ночь. И это было не так, как я ожидала, когда мечтала видеть дорогих сердцу людей и знать, что у них все в порядке. Чаще всего сны представляли собой бессюжетные картинки. Вот он улыбается, глядя на меня, вот что-то вырезает из куска дерева, целится из лука, рассказывает истории. И смотрит, смотрит. Так, как не смотрел на меня никто и никогда.

А потом в моей жизни настал переломный момент. Димкина аллергия стала прогрессировать со страшной скоростью, и, в очередной раз придя от врача со списком лекарств, я просто села на пол и разрыдалась от бессилия. И тут позвонил Павел Николаевич. Сперва я хотела сбросить его звонок, но потом все же ответила, и меня прорвало. Я рыдала в трубку, рассказывая о Димкиной аллергии на все подряд, о списке препаратов, среди которых снова были гормоны, о том, что у меня уже нет сил и я не могу больше видеть гречневую кашу.

Павел Николаевич выслушал мою истерику, не перебивая, а потом сообщил, что у него есть решение и что завтра с утра он ко мне заглянет, чтобы это обсудить.

Решение заключалось в переезде к морю. Оказалось, он принял предложение крупного вуза возглавить кафедру европейских языков. И раз уж так вышло, что Диме явно не подходила московская экология, Павел Николаевич посчитал, что мне стоит подумать о смене места жительства. Он полагал, что морской воздух и более мягкий климат помогут уменьшить проявления аллергии, а может, чем черт не шутит, через несколько месяцев мы и вовсе забудем, что она была. А потом он назвал город, и я, наверное, изменилась в лице, потому что он вскочил и, налив мне воды, предложил открыть форточку.

Смешно. Как решение всех проблем Павел Николаевич предложил ни много ни мало переехать туда, откуда началось мое путешествие в Свирь.

Так я оказалась жителем приморского города и теперь стояла на крыльце местного вуза, думая о том, как бы добраться до дома, не утонув, потому что на этот самый приморский город вдруг обрушился тропический ливень.

– Давайте я вас подброшу? – предложил Павел Николаевич.

Забавно, но мы все еще обращались друг к другу на «вы». А я его еще и по имени-отчеству величала. Наверное, подсознательно хотя бы так пыталась держать дистанцию.

– Согласна.

Перспектива идти домой по колено в воде меня не вдохновляла.

Павел Николаевич достал из кармана ключи и собирался было спуститься с крыльца, когда один из вышедших за нами студентов врезался в него на полном ходу и, даже не извинившись, сбежал по ступеням под струи дождя.

Ключи вылетели из руки Павла Николаевича, но он успел их поймать, а мое сердце сперва ухнуло в желудок, а потом заколотилось в горле. Торопившийся куда-то студент со спины был дико похож на Альгидраса, несмотря на то что на нем были джинсы и толстовка с капюшоном. Что-то в телосложении, в походке… Я смотрела на него сквозь пелену дождя и гадала, когда же это закончится. Когда я перестану вздрагивать и искать хванца в толпе? Его нет! И если бы не Димка, я была бы уверена, что его и не было никогда: новая жизнь так меня поглотила, что Свирь казалась лишь отголоском сна, далекого и несбыточного. Я почти не помнила лица тех, кто там остался. Пыталась искать в Сети их имена, но если Миролюбы и Радимы еще попадались, то единственный Алвар, которого удалось найти, оказался финским архитектором, родившимся в конце девятнадцатого века. К тому же ударение в его имени падало на первый слог. Альгидрасов же не было вовсе.

– Молодежь в наше время не имеет понятия об уважении, – глубокомысленно изрек рядом со мной Павел Николаевич.

Я бросила на него взгляд и невольно улыбнулась. Внешне он не слишком отличался от упомянутой молодежи. На студента, конечно, уже не тянул, но в свои тридцать три выглядел, пожалуй, почти так же, как в бытность моим преподавателем.

В машине Павла Николаевича всегда пахло чем-то сладким, и каждый раз это странным образом напоминало мне о благовониях Всемилы. Источник запаха я так и не обнаружила, а спросить все время стеснялась.

Павел Николаевич приоткрыл окно, чтобы выпустить какого-то жучка, и запах моря, смешавшись с запахом салона его машины, возвратил меня в Свирь. Я вспомнила румяный хлеб, который пекла Добронега, и подумала о том, что ребенку Радима должно быть уже около пяти, если время там идет так же. Очень хотелось верить, что он растет беззаботным всеобщим любимцем. Я на миг представила, как не умеющий говорить тихо Радим шепчет, боясь разбудить малыша, какой он в этот момент неловкий и трогательный одновременно, и на глаза навернулись слезы.

Отвернувшись к окну, я украдкой вытерла глаза, а потом спросила:

– Чем здесь пахнет?

– Морем, – чуть насмешливо ответил Павел Николаевич.

– Нет, в машине. Чем-то сладковатым. Как… духами.

– Наверное, ими и пахнет, – улыбнулся он. – Мила любит яркие ароматы.

– О, понятно, – протянула я.

Разумеется, у нормальных людей все объяснялось просто. Всего лишь жена любит яркие ароматы, и поэтому ими пахнет в машине. Это только у меня в голове благовония. Впрочем, думаю, мало кого закидывало в другой мир.

До Димкиного садика мы доехали в молчании. Павел Николаевич припарковался у облупленного забора и повернулся ко мне. Когда он смотрел так пристально, мне становилось неуютно. Сразу вспоминалось, сколь многим я ему обязана.

– Все в порядке? – наконец спросил он.

– Да. Просто, наверное, никак не могу привыкнуть.

– К морю?

– И к нему тоже. Оно живое. Дышит.

– О да, – с энтузиазмом подхватил Павел Николаевич. – А вы знаете, что Черное море уникально?

Я с улыбкой покачала головой. Если его что-то интересовало, он рассказывал об этом так, что у слушателей не оставалось шанса не увлечься тоже.

– Оно наполовину мертвое, представляете? Из более чем двух километров глубины обитаемо лишь около ста пятидесяти или двухсот метров. А под ними абсолютно безжизненное пространство.

По моей коже отчего-то побежали мурашки.

– А почему?

– Сероводород. Он выделяется при разложении погибших организмов.

– Но тогда так должно быть в каждом море.

– Должно, Надежда, вы правы. Но так произошло лишь с Черным.

– Сера ведь горит. – Я вспомнила спички. – А что насчет сероводорода?

– Он тоже горючий и взрывоопасный. Представьте себе потенциальный огонь под толщей воды. Две стихии, не способные ужиться вместе, тысячелетиями существуют рядом в Черном море.

– И никогда не было катаклизмов?

– Ну конечно были. В двадцать седьмом году прошлого века случилось землетрясение, изрядно испугавшее всех, кто находился на побережье. Люди в панике покидали дома, туристы спешили прочь, а в воздухе пахло серой.

– Вы так рассказываете, будто видели это сами, – рассмеялась я.

– У меня живое воображение. Такое же, как и у вас, – он улыбнулся, глядя мне в глаза, и я вновь почувствовала неловкость.

– Мне пора за сыном. Спасибо, что подвезли.

Я подняла с коврика у ног мокрый зонтик и собралась было выйти из машины, когда ладонь Павла Николаевича легла на мое предплечье. Я посмотрела на его загорелую руку. Вот уж кто дружил с солнцем, в отличие от меня. Впрочем, это было неудивительно: насколько я знала, он увлекался туризмом.

– Мне кажется, вас что-то тревожит, – произнес Павел Николаевич. И я наконец решилась:

– Я не могу понять, почему вы мне помогаете. Меня напрягает то, что рано или поздно вы можете потребовать некую… оплату за свое участие в моей жизни, и…

Павел Николаевич убрал руку и отодвинулся от меня к водительской двери. Смотрел он при этом так, что я немедленно почувствовала себя виноватой.

– Я дал повод думать о себе подобным образом?

– Нет, – замотала головой я, готовая отступить, но потом все же решила идти до конца: – Просто я не могу понять причин вашего участия.

В голове прозвучал Ольгин голос: «Дура! Такой мужчина, а ты…»

Павел Николаевич перевел взгляд на лобовое стекло, на котором дождевые струи размывали очертания низенького здания Димкиного садика, вздохнул, потом открыл рот, закрыл его и усмехнулся. Я смотрела на знакомый профиль, ловя малейшее изменение в его лице, и думала о том, что несколько лет назад умерла бы от счастья, если бы мы вот так сидели в одной машине и он подбирал слова, чтобы мне ответить. Но все это было до Свири.

– Вы мне нравитесь, Надежда, – наконец произнес Павел Николаевич, по-прежнему глядя вперед. – Но это не то, чего вам стоит опасаться.

– Поясните, – попросила я, потому что фраза была очень странной.

– Моя жена больна, и этот факт сковывает меня по рукам и ногам. При других обстоятельствах я бы сделал вам предложение.

Я нервно усмехнулась, чем вызвала его улыбку.

– Да, я немного старомоден. Последствия воспитания суровой матушки.

«Он никогда не рассказывал о своей семье. На самом деле он вообще очень мало о себе рассказывал», – вдруг поняла я.

– Но обстоятельства сложились так, как сложились, – продолжил он, наконец повернувшись ко мне. – Поэтому повторю: вам нечего опасаться. Я же со своей стороны сделаю все, чтобы облегчить вашу жизнь и увидеть вас счастливой, не претендуя ни на что взамен.

– И все это только потому, что я вам нравлюсь? – я даже не пыталась скрыть недоверия в голосе.

– Возможно, я выбрал неверное слово, моя милая Надин. Но пусть будет «нравитесь». Оно позволяет нам сделать вид, что этого разговора не было, и жить как раньше.

Он улыбнулся так, как улыбался студентам на лекциях, – немного иронично и очень ярко. Мое же внимание уцепилось за это странное восточное «Надин». Прежде он никогда меня так не называл.

– Вас ждет сын, а меня ждут дела, – произнес Павел Николаевич, забрал из моих рук зонт и вышел из машины.

Обойдя ее, он распахнул пассажирскую дверь, раскрыл зонт и протянул мне мокрую ладонь. Я приняла его руку и, выбравшись из салона, тут же угодила в холодную лужу.

– Последний вопрос, – сказала я, решив закрыть все гештальты. – Я… понравилась вам, еще когда вы были моим преподавателем?

Мы стояли под кислотно-желтым куполом, и с волос Павла Николаевича текла вода. Странным образом это тоже откинуло меня в Свирь. Там в дождь все промокали до нитки.

Павел Николаевич несколько секунд смотрел мне в глаза, а потом, отрывисто кивнув, передал мне зонт и шагнул назад, вновь оказываясь под дождем.

– Спасибо, что подвезли, – неловко пробормотала я, сжимая пластиковую ручку, еще хранившую тепло его ладони. – Хорошего дня.

– И вам, – ответил он и направился к водительской двери.