Онии Нвабинели: Когда-нибудь, возможно

© Onyi Nwabineli, 2022

© Ключарева Д., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2025

© Макет, верстка. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025

Моим родителям, началу всего

Дж., концу

Пролог

Пока мой муж умирал, я пыталась выковырять форму для льда из дальнего угла морозилки. Исключительно потому, что мне понадобился перерыв: я устала наговаривать ему голосовые, попрекая неспособностью предупреждать об опозданиях. Это воспоминание и множество других событий сплелись в плотный кокон вины, в который я закуталась на долгие недели после его смерти.

Поэтому – раз уж у нас тут поток откровений – вам стоит знать о моем муже следующее:

1. Он был любовью всей моей жизни, несмотря на привычку пропадать и не отвечать на звонки.

2. Я – да и все остальные – были уверены, что он вполне счастлив. И это важно, поскольку…

3. Накануне Нового года он покончил с собой.

А вот что вам следует знать обо мне:

1. Это я его обнаружила.

Бонусный факт:

Нет. У меня не все хорошо.

Дома

1

Я где-то читала, что расставание ощущается так же, как смерть партнера. В той статье это называлось «чувством тяжелой утраты». Нечто общее действительно есть – спонтанные слезы, отчаяние, острое желание вжаться лицом в одежду любимого человека и вдохнуть его запах, – но в целом сравнение некорректное. Брехня. Может, и благонамеренная, но все же брехня. Ясное дело, смерть хуже расставания. При любом раскладе. Разве может быть иначе?

Если партнер умер, у него не потребуешь список причин, почему развалились ваши отношения. Залогинившись в «Инстаграме»^[1], чтобы украдкой заглянуть в его профиль, ничем себя не потешишь: ни обновлений, ни свежих лиц, ни впечатлений, полученных без вашего участия. Ваш любимый человек застрял в прошлом. Не будет больше рецидивов, этих внеплановых, пронизанных ностальгией ночей страсти, что сопровождаются щемящей утренней неловкостью, когда пытаешься отыскать свои вещи и внезапно понимаешь: на джинсах дыра, а подмышки у тебя не бриты вот уже три недели.

Но хуже всего в смерти то, из-за чего это сравнение смехотворно, едва ли не жестоко: нет и доли вероятности, что вы вновь наладите отношения. Смерть не дает вторых шансов. Больше никаких пьяных звонков, перерастающих в часовые разговоры о прошлом, которые заканчиваются воссоединением – бурным примирительным сексом, таким, что иногда буквально каменеешь от накрывающих флешбэков. Одним лишь поцелуем такие вопросы не решаются.

Смерть обрекает вас на бесконечную боль.

После смерти любимого человека наступает период неверия, упрямства, нежелания принимать эту новую действительность, в которой вы оказались. Увертюра перед истинным Отрицанием, которое провоцирует всякий бред и заявления вроде «Это неправда» и «Только не ты. Это кто-то другой».

Первые два дня после смерти Квентина я провожу, расхаживая по дому, то и дело отдергиваю шторы, наблюдая за вереницей визитеров, которых разворачивают на входе, и уклоняюсь от объятий родных, которые, после того как у полиции иссякли вопросы, начинают задавать собственные.

«Как такое могло случиться, Ева?»

«Он ходил к врачу, Ева?»

«Но ты же видела его в тот день, разве нет? Как он себя вел, Ева?»

Ева, Ева, Ева. Мое имя превращается в ругательство. У меня нет ответов на их вопросы.

Когда я узнаю, что будет вскрытие, лопается эмоциональный скотч, до того мешавший мне развалиться на части. Словно чахоточная леди из викторианской эпохи, я отказываюсь покидать постель. Вот так я здесь и оказалась. Я больше не могу тосковать по нему как прежде, словно все это не навсегда. Я больше не торчу в том ужасном чистилище. Квентина больше нет. Дома стоит тишина, не хватает звуков, которые он производил. Он не вернется. Осознание хлещет меня по щекам, бьет как обухом по голове – вновь и вновь.

Можно было просто взять и расстаться со мной. Но Квентин, как всегда, выбрал куда более основательный подход к делу.

В фильме «Беги, Лола, беги» – одном из любимых фильмов Кью^[2], который полюбила и я, – Лола, красноволосая героиня, бежит по улицам Берлина, пытаясь добыть невообразимую сумму денег и выручить из беды своего бестолкового бойфренда Мэнни. Бежит она, поскольку у нее есть всего двадцать минут, чтобы достать наличные. За время этого безумного забега во имя спасения мужчины, которого ей, честно говоря, стоило бы бросить на произвол судьбы, она то и дело сталкивается с разными незнакомцами. Лучшее в этом фильме – и одна из причин, почему Кью в него влюбился, – это то, что нам, зрителям, на быстрой перемотке показывают будущее тех, кого Лола встречает на своем пути. Нам демонстрируют последствия мимолетных столкновений Лолы с этими людьми, и зачастую это милые или печальные истории. Это чудесный фильм, и смотрели мы его не раз, и нам не надоедали ни сомнительный образ Франки Потенте, одетой по моде девяностых, ни ощущения, возникавшие с началом титров: вымотанность – будто мы сами пробежали не меньше Лолы – и в то же время благодарность.

Я вставляю побитый жизнью диск с «Беги, Лола, беги» в DVD-плеер (Кью настаивал, что диски и стриминговые сервисы вполне способны сосуществовать в гармонии) и гоняю фильм по кругу. И представляю варианты альтернативного будущего для нас с Кью – будущего, где он остается в живых, как и следовало. В моих фантазиях предстают обычные сцены семейной жизни, какие рисует в своем воображении почти любая семейная пара: отпуска и дни рождения, домашний ремонт и карьерные взлеты. Но чаще всего я мечтаю о простых вещах – о том, как кто-то из нас берет отгул по болезни и мы проводим весь день в постели, или как мы боремся с пауками, которые развесили всюду свою паутину, словно полноправные жители дома. Ради будущего, которое состоит из таких моментов, я готова содрать с себя кожу заживо.

Я сверлю взглядом затылок Лолы, сворачивающей за угол, и игнорирую свою сестру Глорию: та стоит возле кровати с тарелкой еды, которую я не собираюсь есть.

– Ева, – говорит она, – ты, кажется, шестой раз за сегодня это смотришь.

Сестра не повышает тон. Этим тоном она усмиряла сотни детских истерик и наводила тишину в залах суда по всей стране. Она вправе использовать его и здесь. Веду я себя ненормально, а люди боятся того, чего не понимают, особенно если речь о человеке, который каких-то пять дней назад был способен самостоятельно одеваться и разговаривать членораздельными предложениями.

Я не отвечаю, только вытаскиваю из-под подушки Кью толстовку, в которой он спал – серую, с обтрепавшимися манжетами. Натягиваю ее на себя, и внутри все сжимается. Древесный аромат, мыльная отдушка, едкие нотки фотореактивов – вот его запах. Я сворачиваюсь клубочком, отчаянно вжимаюсь носом в рукава, жалея, что не могу вернуть его к жизни, и начинаю плакать. Тогда Глория оттягивает одеяло, опускается рядом, ложится со мной в обнимку и так лежит, пока я не засыпаю.

Горевать – значит пугать людей, которых ты любишь. Собственным поведением я, похоже, изгнала имя мужа из уст родных. Они обращаются со мной, как с пациентом, страдающим от болезни, у которой нет названия. Как бы там ни было, в покое они меня не оставляют.

– Прошу тебя, ну попробуй, – громко шепчет Глория. С тех пор как я слегла, прошло два дня, и за это время я не произнесла ни слова и не сдвинулась с места. – Ма там уже в экстазе бьется. Она прекратит, если ты встанешь.

Моя мать любит Иисуса. Поэтому в стресс она не впадает – она впадает в религиозное исступление. Я прислушиваюсь, и до меня долетают обрывки высокодуховной околесицы, которую она бормочет, шурша на кухне. Я натягиваю толстовку Квентина на лицо. В конце концов Глория исчезает. Но не надолго. Я игнорирую все, что мне советуют сделать – поесть, помыться, встать, – ведь этот конкретный вид горя разделить невозможно, но Глория по-нигерийски находчива: она подсылает ко мне племянника и племянницу; те держат меня за руки и смотрят на меня своими тревожными глазами, пока я не сажусь в постели.

Я волоку отяжелевшие ноги в ванную комнату, где провожу полчаса, пытаясь смыть с себя навязчивый запах потери и тоски. Бросать собственных детей, как солдат, на передовую эмоциональной войны – вот тактика, с помощью которой Глория однажды всех нас одолеет.

Выходя из ванной, я слышу, как звонит телефон, и меня можно простить – правда же, можно? – за промелькнувшую мысль, что это он. Разум требует привычного. Я знаю, что Квентин мертв. Но проваливаюсь в трещину между реальностью и воспоминаниями. Я забываю о полиции, крови и губах мужа – губах, которые я целовала всего за пару часов до того, – холодных, синих, безжизненных. Время, что я провела, потея под нашим одеялом, исчезает. Он едет домой и по пути заскочит в «Сейнсбери»^[3] за чизкейком на ужин, поскольку он мужчина и, следовательно, лишен гена, отвечающего за здравый смысл. Никто не говорит, что у горя есть побочный эффект в виде иррациональной надежды. А стоило бы, ведь этот эффект опасен.

Я вбегаю в спальню с его именем на устах, в моем голосе звучит радость, которую подпитывает дикое, бредовое счастье, оно нарастает внутри – и обрывается: схватив телефон, я вижу на экране имя Аспен. Эта ошибка вряд ли оправдывает мою реакцию: осознав, что это вовсе не муж, а человек, общению с которым я предпочту вырывание ногтей, я застываю и затем кричу – так долго, что папа прибегает с внеплановой дозой диазепама^[4]. Вот он, плюс того, что мой отец – врач. Меня перетаскивают с пола на кровать. Полотенце падает. Мой крик превращается в вой.

Выясняется, что кричать можно долго, но только пока не сядет голос. Мой затухает, как сгоревшая спичка. Я отворачиваюсь от родных, которые собрались у моей постели и смотрят на меня с лицами, одинаково исполненными ужаса и беспомощности. Я изнурена, однако стоит лишь закрыть глаза, как желание спать пропадает.

Вернувшись, папа вкладывает мне в ладонь две таблетки и берет меня за руку. Я заглатываю их насухую и жду, когда накатит тьма. Когда она приходит, я ступаю в нее и с радостью отключаюсь в тот самый миг, когда Глория говорит папе с другого конца комнаты:

– Рано или поздно ей придется поговорить с Аспен. Она ведь его мать.

2

Трагедия. Великий уравнитель. Дальние родственники получили известие. Многоюродные братья и сестры, которые в Прежней Жизни эпизодически писали мне в «Вотсап» с просьбами оплатить им учебу и купить новейший гаджет от «Эпл», но никогда не особо интересовались, как у меня дела, приносят подобающие случаю соболезнования. Теперь я – та, кого надо жалеть. Поскольку сама я на звонки не отвечаю, бабушка требует, чтобы мама поднесла свой телефон к моему лицу, и читает мне нотацию на игбо^[5].

– Хорошо, nnenne^[6], – шепотом соглашаюсь я с ней.

Экран телефона вспыхивает так часто, что возникает чувство, будто у меня на потолке спальни собственное световое шоу.