Мэри опустила глаза. Последние несколько недель она с трудом узнавала собственные ноги. Босоножки ей все еще нравились, но домой она вернется со свежими мозолями: в последнее время ноги страшно отекали на жаре.

При мысли о предстоящем вечере в ней снова шевельнулась тревога. Что надеть? У нее почти не осталось приличных платьев, в которые поместится живот, а сегодня утром выяснилось, что проблема распространилась и на обувь.

Она живо представила лицо Ирэн: легкая испарина под слоем пудры, кислая улыбка, с которой свекровь наблюдает, как Мэри неуклюже спускается по лестнице, цепляясь за перила пальцами с облупленным лаком на ногтях, который увидят все ее гости.

Когда Ричард привез ее знакомиться с родителями, Мэри из вежливости разулась на пороге.

– Нет-нет! – закричала Ирэн, но быстро взяла себя в руки и растянула губы в улыбке. – У нас не принято разуваться, Мэри.

Она потерла стопу: перемычка босоножек впивалась в кожу. Надо будет заглянуть в «Дебенхэмс», поискать какие-нибудь тканевые тапки. На «домашние посиделки» у Ирэн и Берта в чем попало не покажешься, к тому же ей все равно нужна новая обувь на ближайшие пару месяцев. Если она начнет разгуливать по городу босиком, возмутится не только Ирэн.

Мэри нервно сглотнула, в животе разгорелась изжога. Она полезла в сумочку за таблетками.

Утром ей удалось отвертеться от традиционной копченой селедки с яичницей, которую в доме свекрови ели по субботам, но перед глазами до сих пор стоял покрытый желтковой слизью язык Ирэн, которая, выгнув брови, тыкала пальцем в тарелку Мэри со словами: «Завтрак – самый важный прием пищи». Мэри тогда чуть не стошнило, но она только улыбнулась и кивнула, вяло пережевывая намазанный маслом тост – единственное, что худо-бедно принимал ее страдающий от постоянного несварения желудок.

Обычно Мэри любила и поесть, и – в особенности – собираться за столом всей семьей, но неизменная тарелка горячей белковой пищи по утрам быстро отбила у нее любовь к совместным трапезам. Ходить по бежевым коврам Ирэн в грязной уличной обуви было дико, но это не шло ни в какое сравнение с необходимостью каждый день в восемь утра при полном параде спускаться к обильному горячему завтраку, совершенно не сочетавшемуся со ржаными хлебцами и творогом, которыми Ирэн питалась в остальное время дня. Но за шесть долгих недель, что Мэри прожила у родителей Ричарда, она привыкла философски относиться к любым странностям и держать язык за зубами в любых обстоятельствах. В особенности когда речь заходила о Маргарет Тэтчер, что, увы, случалось чаще, чем хотелось бы.

Помогая себе рукой, Мэри оттолкнулась от скамейки, чтобы встать, и у нее вырвался тихий стон, живо напомнивший звуки, которые она порой издавала в спальне. И без того горячие щеки вспыхнули еще сильнее, и Мэри испуганно заозиралась. К счастью, на тротуаре не было ни души. Воспользовавшись случаем, она поправила трусы, врезавшиеся между ягодицами, и одернула прилипшее к ляжкам платье. Мэри знала, что представляет собой то еще зрелище: выходя из дома, она видела свое отражение в зеркале у двери. Она напоминала воздушный шар, наряженный в наскоро сшитые между собой занавески.

Она с точностью до дня знала, когда забеременела. Никогда, даже в брачную ночь, она не подпускала к себе Ричарда без предварительного похода в ванную за контрацептивной губкой. До сих пор не верилось, что тот необдуманный шаг, тот один-единственный раз на диване изменил ее жизнь столь кардинальным образом. И все-таки это случилось, и теперь она стояла в необъятном платье в цветочек посреди захолустного английского городка, обливаясь потом от тяжести новой жизни.

Рыночную площадь отличал особый мотив, который Мэри быстро выучила наизусть: «Ба-а-а-наны! Ба-а-а-наны! Цве-еты! Два пучка фунт! Клу-у-убника! Местная, вкусная! Кому клубники?» Голоса продавцов звенели, отражаясь от туго натянутых брезентовых козырьков. В теплом воздухе стоял тяжелый овощной аромат, оттененный едва уловимым, но стойким навозным душком, долетавшим со стороны животноводческих рядов за зданием универмага, и резкой вонью рыбного прилавка, от которой Мэри немедленно замутило.

В первое воскресенье после переезда к Ирэн и Берту она предложила взять на себя приготовление обеда. Ирэн сама настояла, чтобы они пожили у них, пока выбирают дом, но всеми силами демонстрировала, что их присутствие ей в тягость. И хотя Мэри имела в виду разовую помощь с готовкой, тот воскресный обед как-то сам собой превратился в еженедельное мероприятие. Не сказать чтобы от этого Ирэн сменила гнев на милость, но Мэри продолжала готовить по воскресеньям – не в последнюю очередь потому, что это была единственная возможность поесть того, чего ей хотелось. Вся ее неделя выстраивалась вокруг составления воскресного меню, похода за продуктами и готовки. Без работы и домашних хлопот она поначалу чувствовала себя совсем потерянной и выныривала из бурлящей пены будней только в пятницу вечером, когда возвращался Ричард, и в субботу утром, перед традиционным походом на рынок.

Скажи ей кто-нибудь год назад, что к июлю 1980-го главным событием ее недели станет покупка картошки у продавца, который дует в бумажный пакет, чтобы его расправить, она бы только посмеялась. Но с Нового года ее не покидало ощущение, что она утратила всякую самостоятельность. Что жизнь идет своим чередом, а она, Мэри, волочится следом на веревочке.

Во дворе нового клуба Ричарда было слышно, как гудит Трафальгарская площадь и отбивает двенадцать Биг-Бен.

– Настало наше десятилетие, миссис Робертс.

Ричард заправил ей за ухо кудряшку – она как раз сделала перманент. В тот момент Мэри впервые замутило. Она списала это на поцелуи, шампанское и танцы.

А когда похмелье прошло, поняла, что у нее задержка.

Увидев две полоски, несколько недель она убеждала себя, что жить с младенцем в большом городе – задача вполне посильная. Она успела полюбить Лондон, их уютную квартирку, насыщенную культурную жизнь, и ей совершенно не хотелось от всего этого отказываться. Но она все чаще ловила себя на том, что наблюдает за женщинами, которые, обливаясь потом, заталкивают коляски в общественный транспорт, все чаще обращала внимание на то, что их уютную квартирку отделяет от земли три лестничных пролета. Она перебирала в памяти коллег, которые уволились после рождения ребенка в последние пару лет, и понимала, что не все из них ушли по собственной воле. Осознание это только укрепилось, когда она по секрету рассказала о беременности Элисон из «Красоты» и та заметила, что во всей редакции дети есть только у Эда из «Путешествий». А потом, в холодном кабинете больницы Святого Георгия, узистка наморщила лоб и спустя несколько невыносимо долгих мгновений повернула к ним монитор, и при виде призрачных очертаний и быстро стучащего сердца на Мэри обрушилось осознание, что это по-настоящему. Что у нее будет ребенок, о котором придется заботиться, и что этому ребенку понадобится больше места, а ей – больше поддержки, чем могут предложить подружки с работы, с которыми можно время от времени пропустить бокальчик вина.

В то воскресенье, на прогулке, она забросила пробную удочку.

– Читаешь мои мысли, милая! – Ричард сжал ее холодные руки в ладонях. – Хотя ездить на работу, конечно, будет далековато.

– Я подумываю про ближайший пригород. Кройдон, поближе к Терезе и Филу, или Сербитон, рядом с Майком и Лу. И поезда до вокзала Ватерлоо ходят часто.

Ричард наклонил голову, взял Мэри под руку и энергично зашагал через парк в направлении реки, увлекая ее за собой. Лучше уехать подальше, сказал он. Рядом с его родителями за те же деньги можно взять жилье попросторнее. С его новой зарплатой в глубинке они смогут позволить себе дом с садом с четырьмя отдельными спальнями, и еще останется, чтобы арендовать ему комнату недалеко от работы.

– Да и мама будет рада помогать тебе с пеленками.

Мэри плакала, когда писала заявление об уходе, плакала, когда упаковывала кухонную утварь и постельное белье. И почти всю дорогу до Суффолка плакала тоже. Ричард решил проблему по-своему: поставил кассету с Ваном Моррисоном и прибавил громкость.

Выходя из газетного ларька, Мэри перевесила пакеты на сгиб локтя. И остановилась под слепящим солнцем, заметив, что слева приближаются две фигуры. Ей потребовалась несколько секунд, чтобы понять, что именно она видит: из-за причесок силуэты казались на добрый фут выше нормального человеческого роста. Панки. Даже в этом провинциальном городишке было свое сообщество неформалов. Не такое многочисленное, как в Лондоне, но их присутствие было заметно: они кучковались в переулках, сидели на оградах. Не то чтобы Мэри боялась панков, но в их внешности, в их поведении было нечто раздражающее. Она и сама в некотором смысле считала себя бунтаркой, но эта субкультура почему-то стояла ей поперек горла. Дело было не в одежде, нет: она и сама с гордостью щеголяла косухой из магазинчика для неформалов на Кингз-роуд. Музыка – пожалуй, музыка ей действительно не нравилась: ни «Секс Пистолс», ни им подобные. Но это была всего лишь дань времени. В ее студенческие годы все с ума сходили по диско, а они с Ричардом только под конец магистратуры распробовали электронику. Кардиффские студенты предпочитали слушать Боба Дилана. И даже идеология панков не вызывала у Мэри отторжения, она никогда не питала любви к королевской семье и правительству. Нет, дело было в поведении. Панки ее нервировали.

Парочка приближалась; залитые лаком кислотные ирокезы вздымались над головами, как петушиные гребни, и на солнце просвечивали насквозь. Несмотря на жару, оба с головы до ног были затянуты в черную кожу, густо усыпанную металлическими шипами. Когда панки подошли ближе, солнце осветило их лица и Мэри смогла как следует их разглядеть. Она понимала, что пялится, но не могла отвести взгляд. Глаза у обоих были подведены карандашом, и губы тоже: ровный черный контур и яркая помада, на веках сине-зеленые, как павлиний хвост, тени. На скулах – густой слой малиновых румян.

Умом Мэри понимала, что это просто молодые люди – почти ее ровесники – с необычными прическами. Но все равно напряглась.

И тут же на себя разозлилась. Она родилась и выросла в Глазго, а последние пять лет жила в Лондоне и за это время кого только не видала и никогда не придавала этому большого значения. Но дерзость, с которой они носили свои ирокезы, на шесть дюймов возвышавшиеся над выбритыми висками, угнетала ее. Рядом с ними она чувствовала себя наивной, неискушенной. Пирсинг в ушах и в носу, тяжелые ботинки на грубой подошве – она их совсем не понимала.

Может быть, в таком захолустье ей самое место, подумала она огорченно.

Девушка с ирокезом поймала ее взгляд. Мэри инстинктивно попятилась, пропуская панков вперед. Заметив дискомфорт Мэри, девушка ухмыльнулась и пихнула локтем своего спутника, такого же размалеванного, но пошире в плечах, с квадратной челюстью – пожалуй, даже симпатичного. Проходя мимо Мэри, он посмотрел ей прямо в глаза. Накрашенные губы растянулись в улыбке.

Мэри продолжила пятиться и врезалась спиной в стеклянную дверь, из которой только что вышла.

– Ай!

Панки отвернулись от нее и продолжили путь, что-то обсуждая. Мэри была им неинтересна. Кто бы сомневался.

Ее охватило неконтролируемое желание разреветься.

Продавец из магазина напротив бросил на нее участливый взгляд, заворачивая букет хризантем в нарядную бумагу.

– Все хорошо?

– Да. – Она шмыгнула, стараясь сдержать слезы. – Спасибо.

Он покивал.

– Цветочков возьмете? – Он протянул ей охапку ярких хризантем. С бумаги капало: цветы стояли в ведре с водой под прилавком. – Два пучка фунт.

Нагруженная пакетами, с букетом под мышкой Мэри лавировала между прилавками, чувствуя, как вода с мокрой бумаги пропитывает платье.