В одной руке она несла свиную вырезку из мясной лавки и еще два полосатых полиэтиленовых пакета с овощами. В другой – вощеные зеленые яблоки для соуса и сливы – такие спелые, что бумажный пакет уже успел пропитаться соком. Сливы предназначались для пирога, который Ричард очень любил.

У «Маркс и Спенсер» Мэри сбавила шаг, якобы разглядывая витрину, а на деле пытаясь отдышаться. Потом развернулась, чтобы пройти торговый ряд насквозь и выйти к «Дебенхэмсу».

Тогда-то она и заметила, что рынок звучит как-то иначе, громче и истеричнее, чем обычно. Где-то заверещала женщина, следом раздалось несколько возгласов, совсем не похожих на привычные крики рыночных зазывал, а затем ее ушей достиг высокий визг, сопровождающийся грохотом ящиков и металлических подпорок.

Мэри шагнула вперед, пытаясь разглядеть причину переполоха. Толпа в проходе между полосатыми брезентовыми навесами расступилась, и ее взгляд упал на асфальт. Под ногами у шарахающихся в стороны покупателей, примерно на уровне колен, неслись во весь опор две свиньи. Мэри стояла и смотрела, как они приближаются. Люди вокруг бросались врассыпную, но она не могла сдвинуться с места. Звуки приглушились, как будто уши заткнули ватой.

Мэри могла разглядеть их во всех подробностях. Кожа не розовая, как в детских книжках, которые она начала покупать некоторое время назад, а такого же цвета, как у Ричарда на спине, когда он садится утром в постели. Заляпанные грязью животы с нежными соскáми, по шесть с каждой стороны, как будто кто-то приклеил сóски от бутылочек с детским питанием. Солома, налипшая на грязное подбрюшье, ноги и грудь, разлеталась во все стороны, а свиньи все приближались.

Еще они были волосатые. Мэри и подумать не могла, что свиньи такие волосатые.

Ей вдруг вспомнились соленые свиные шкурки, которые ел отец, когда брал ее с собой посидеть на скамейке у паба. Как он разрешал Мэри запустить пальцы в стеклянный бокал и выбрать себе кусочек. Под его испытующим взглядом приходилось с благодарным видом принимать угощение и улыбаться, даже если из шкурки торчали волоски. И жевать, изо всех сил сдерживая рвотные позывы.

Блестящие черные глазки свиней, казалось, смотрели прямо на нее.

«Ресницы, – подумала она. – Я не знала, что у свиней есть ресницы».

Свиньи были уже совсем близко и даже не думали тормозить.

«Упаду или нет? – подумала она, а в следующее мгновение поняла, что падает. – Малыш. Малыш ударится».

И тут ей на локоть легла рука, а следом еще одна. Кто-то подпер ее сзади, удержал, помог устоять на ногах.

В уши снова хлынули звуки. Свиньи врезались ей в ноги, истошно визжа; со всех сторон неразборчиво кричали.

А потом чей-то голос произнес в самое ухо спокойно и уверенно:

– Не бойся. Я держу.

И действительно: Мэри словно лежала на шезлонге. Кто-то так крепко держал ее под локти, что свиньи не сбили ее с ног, а лишь оттолкнули на несколько дюймов. Руки осторожно помогли ей принять вертикальное положение, и она снова ощутила тяжесть своего тела. А потом руки исчезли, оставив на коже ощущение пустоты.

Мимо, чертыхаясь, пробежали двое мужчин в коричневых пиджаках – работники зала, где проводился аукцион скота. Один сжимал в руке палку, которую явно намеревался пустить в дело, другой – моток веревки.

– Как ты тут, дочка? Живая?

Мэри ошеломленно кивнула. Работники бросились дальше, и их сердитые крики растворились в какофонии голосов и надрывном визге свиней.

Мэри взглянула под ноги. Свиная вырезка, замотанная в пищевую пленку, вывалилась из пакета и поблескивала на асфальте. Сливы прорвали бумажный пакет и рассыпались по земле. Свежие газеты покрылись пятнами розового сока, листы разлетелись, перемешались и порвались под свиными копытами.

– Капут твоим сливам.

Она обернулась и встретила тревожно прищуренные глаза, густо подведенные карандашом. В изогнутой брови поблескивало серебряное кольцо. Парень улыбнулся Мэри и, опустившись на колени, принялся помогать девушке с малиновым ирокезом, которая ползала по асфальту и собирала рассыпавшиеся овощи обратно в пакеты. Кожаные штаны скрипели от каждого движения, цепи на шеях позвякивали.

– Спасибо.

Собственный голос показался Мэри чужим. Слабым, скрипучим.

– Ты, часом, не из Шотландии?

– Угу.

– Я тоже! Из Абердина.

Мэри уже поняла это по его характерному говору.

– А я из Поллокшилдса.

– И как это нас занесло в такую дыру, а?

Девушка легонько пихнула его локтем, и он рассмеялся.

– На джем, наверно, сгодятся. – Он улыбнулся и поднял пропитанный сливовым соком пакет. – За хороший джем можно душу продать.

Мэри кивнула, проглотила ком в горле и почувствовала, как заливается краской.

Девушка выпрямилась и отдала парню последний пакет. Обтерла о штаны испачканные соком ладони, оставляя на черной коже блестящие следы, и протянула Мэри руку.

– Лиззи. Лиз.

А потом Лиз улыбнулась, и Мэри едва сдержалась, чтобы не выпалить, какая она невероятная красавица. Щекам снова стало жарко; она поспешно отвела взгляд от пронзительных синих глаз новой знакомой и начала рассматривать ее волосы. Вблизи ирокез смотрелся еще внушительнее. Монолитный, словно из кости вырезанный гребень. «Рог у носорога – на самом деле волосы», – неожиданно всплыло в голове; мысль до того несвоевременная, что Мэри испугалась, не повредилась ли рассудком от потрясения. Тут она заметила, что слегка пошатывается, а в глазах плывет.

– Ого! Ты как, нормально?

Парень приобнял ее за плечи, поскрипывая кожаной курткой. Мэри кивнула: теперь, когда он ее поддерживал, ей и правда полегчало. Тошнота отступила. Ей просто было жарко и тяжело носить семимесячный живот, а еще она вдруг резко почувствовала, что до крови натерла пальцы на ногах.

– Хочешь, мы кому-нибудь позвоним? – Лиз кивнула на таксофон через дорогу. – Или проводить тебя до стоянки такси?

– Или до дома? Я могу понести пакеты.

Мэри тупо кивнула.

– Спасибо. Буду признательна, если вы немного со мной пройдетесь.

Лиз снова улыбнулась – малиновые губы растянулись, обнажая зубы, чистые и ровные, не считая небольшого зазора между двумя верхними резцами.

– В какую сторону?

– Туда, за скотный рынок. – Мэри показала в направлении дома Берта и Ирэн.

– Это, наверное, рядом с моими стариками.

Лиз бережно взяла Мэри под руку, и они пошли.

Какая-то женщина с клетчатой сумкой на колесиках резко остановилась и уставилась на них, приоткрыв рот. Мэри задохнулась от возмущения.

– Закрой рот, а то муха залетит! – крикнула она и высунула язык.

Женщина в ужасе попятилась, а Лиз, согнувшись пополам, покатилась со смеху.

Внутри потеплело. Когда ей в последний раз удавалось кого-то рассмешить? Мэри украдкой глянула поверх опущенной головы Лиз – и встретилась взглядом с подведенными глазами. Она съежилась, пойманная с поличным. Но тут парень подмигнул, и Мэри тоже невольно прыснула.

Они прошли через рынок и двинулись к дому свекров.

Только потом – когда Ирэн поинтересовалась, зачем было тратить деньги на такие дрянные сливы, – Мэри поняла, что всю дорогу до самого дома не вспоминала о стертых пальцах и раздраженной коже бедер, трущихся друг о друга.

3

Рози останавливается и, зажмурившись, подставляет лицо солнцу. Гладкие камни, которыми вымощен двор, раскалились так, что больно ногам. Но она не двигается. Она ждет, чувствуя, как лучи солнца припекают щеки.

Иногда оно ей снится. Солнце. В те ночи, когда она видит сны, а не проваливается в забытье от усталости. Ей снится, что она загорает в парке. Мажется солнцезащитным кремом. Листает приложения к воскресной газете. С хрустом впивается в зеленое яблоко, и оно брызжет кислым соком во рту. А потом мир начинает искажаться, слова в газете размываются, яблоко превращается в жижу и утекает сквозь пальцы, и тогда Рози понимает, что спит. Потом приходит ощущение пустоты, отсутствия чего-то – кого-то – важного.

А потом она просыпается в своей постели, захлебываясь паникой, но постепенно к зрению возвращается четкость, и в электронном свете цифр на будильнике Рози видит, как мерно вздымается спина Данияла. Тогда она начинает дышать вместе с ним и снова проваливается в беспокойный сон.

Рози опускает взгляд на ворох праздничных флажков, которые держит в руках, и на секунду слепнет. Солнце отражается от золотой нити, которой она так долго вышивала подсолнухи. Рози жмурится, приставляет ладонь козырьком ко лбу и, щурясь, оглядывает сад. Протягивает флажки Мэри, как сверкающее подношение.

– Куда их?

– На дерево, пожалуйста!

Мэри застилает стол скатертью, разглаживает складки, берет из стопки следующую, разворачивает, расправляет. Покряхтывая, наклоняется над столом, и Рози замечает под ее пестрым халатом что-то белое – краешек кружева, обрамляющего декольте.

Праздничное белье.

Рози прижимает флажки к груди и крепко зажмуривается.

Пожалуйста, думает она, пусть сегодня все пройдет хорошо.

– К слову, дождя не будет. Я проверяла прогноз.

– Да.

Губы Мэри трогает легкая улыбка.

– Ты пробовала дышать, как я показывала? Слушала запись с медитацией?

– Да, да.

Рози сваливает охапку флажков на кресло, которое вынесли из оранжереи, и оглядывает сад, подмечая перемены.

От мощеного дворика до самого края сада тянется вереница разномастных столов и стульев, полускрытых развесистыми ивовыми ветвями. Стулья пришлось сносить во двор со всех комнат. Дорогие обеденные с мягкой обивкой вперемежку с простецкими деревянными. Пластиковые садовые кресла, когда-то изумрудные, а теперь бледно-зеленые, выгоревшие на солнце. Между ними – два стула с высокими спинками, рядом старый фортепианный табурет – от самого фортепиано давно избавились после неутешительного вердикта настройщика. Хотя Фиби и намеревалась стать британской Тори Эймос, никто из них не ушел на музыкальном поприще дальше «Собачьего вальса». Тут же – уродливые плетеные кресла из оранжереи и даже несколько мягких кресел.

Когда Мэри сказала, что планируется сорок четыре человека, включая детей, Рози стало грустно оттого, что свадьба будет такой скромной.

– Ты в курсе, что ограничения сняли?

– При чем тут ограничения? – Даже по телефону голос Мэри звучал очень громко. – Просто иначе их будет некуда посадить. К тому же вечером, когда будут танцы, придут еще гости. Не переживай! Народу будет больше, чем на двадцать первый день рождения Фиби.

Хорошо бы их не пришлось в таком же количестве везти в больницу на промывание желудка, подумала тогда Рози.

– Гарфилд, старичок! – Кот распластался на траве у нее под ногами. – Бедненький. Как думаешь, он скучает по Лазанье?

Мэри на секунду задумывается, и ее лицо принимает серьезное выражение.

– Иногда я замечаю, как он сидит под алычой с очень грустным видом.

– Правда?

– Ну конечно нет, милая. Эта развалина собственный хвост не узнает. Неужели ты думаешь, что он помнит про сестру, похороненную в коробке из-под обуви?

Рози приседает и гладит кота по рыжим бокам, осторожно проводит пальцами по мягкой белой шерстке на груди и круглом брюшке. Этот толстяк совсем не похож на поджарых городских бродяг, которые снуют по дворам на ее улице. Не похож он и на породистых котов, которых Рози замечает за решетчатыми окнами, когда идет по заставленному машинами тротуару в окрестностях больницы. Эти благородные узники наблюдают за ней своими широко расставленными глазами, как меховые лягушки. Нет, Гарфилд совсем не такой: это упитанный деревенский кот, который в былые времена, когда молоко разносил молочник, вскрывал серебристые крышечки на бутылках, чтобы слизать сливки.

Гарфилд лежит на траве пузом кверху, раскинув лапы, как морская звезда.

Нужно чувствовать себя в полной безопасности, чтобы так лежать.

Рози, чтобы заснуть, надо прикрыть все уязвимые места, поэтому она сворачивается калачиком или, в последнее время, вытягивается в струнку вдоль теплого тела Данияла.

– Как дела у отца, не видела?