– Даниял ему помогает. – Рози потягивается, одергивает задравшийся верх от купальника, затягивает потуже узелок на шее. – Чувствую себя виноватой.

– Он ведь сам вызвался?

– Само собой.

– Тогда не переживай. Помощь отцу точно не помешает. Он скорее умрет, чем признается, но он слишком много на себя взвалил.

Рози останавливается у кресла. Бабушка спит с открытым ртом, запрокинув голову. Ее лицо, такое подвижное, когда она говорит, во сне выглядит гораздо старше, чем обычно. Губы подведены карандашом и накрашены помадой. Контур получился чуть кривоватый, и кажется, что уголок рта с одной стороны немного опущен. Ресницы слиплись от щедрого слоя туши, нанесенной нетвердой рукой.

Буду ли я краситься, когда мне стукнет восемьдесят?

Рози редко красится. Ей некогда. Она знает, что Мэри и бабушка строго придерживаются трехступенчатого ухода с очищением, тонизированием и увлажнением, но сама едва находит силы смыть тушь с помощью бруска мыла, прежде чем рухнуть лицом в подушку.

– Может, разбудить ее? Мне кажется, ей не очень удобно.

Рози аккуратно поддевает подбородок Ирэн и закрывает ей рот. Немедленно из бабушкиного носа, как барабанная дробь, аккомпанирующая птичьему пению, вырывается булькающий всхрап.

– Я только хотела сказать: хорошо, что она не шумит, – смеется Мэри, но Рози ласково поглаживает седые букли на бабушкиной голове. Завитки на ощупь твердые и хрупкие – кажется, чуть-чуть надавишь, и сломаются. Рози наклоняется и целует бабушку в макушку, а потом подходит к Мэри, которая расстилает и расправляет скатерти.

– Красивые! И выглядят дорого.

– Они и есть дорогие. Мы их взяли напрокат.

При упоминании денег в памяти Рози шевелится какая-то мысль. Цепная реакция запускается в голове и, быстро прокатившись по сознанию, взрывается жарким чувством несправедливости.

– А почему Майкл не помогает папе?

– Майкл занят гирляндой.

Рози закусывает язык и сильно, до боли сжимает зубы. Завтра. Нужно всего-то потерпеть до завтра, не сболтнуть лишнего раньше времени. А уж потом, в машине, сидя на пассажирском сиденье рядом с Даниялом, она выскажет все, что думает, и ей полегчает еще до того, как они свернут на знакомую улицу. А сегодня все ее мысли должны быть о Мэри.

Рози медленно вдыхает через нос, идет в оранжерею, берет с подоконника солнцезащитный крем. Потом возвращается по горячим камням во двор, на ходу выдавливая в ладонь густой, как майонез, крем. Подкрадывается к Мэри сзади и шлепает крем на ее порозовевшую шею. Мэри цыкает, но не сопротивляется. Рози растирает крем, разглядывая кожу Мэри. Она мягкая и на ощупь напоминает тонкие, шелковистые лепестки пиона.

В эти выходные Рози пропустит поход на садоводческий рынок.

Это была идея ее психотерапевта – расписать каждую неделю по дням. Запланировать поход в людное место и вознаградить себя за него. И она – в смысле, Диана – оказалась права: это и впрямь работало. Больше того, Рози каждый раз ждет похода на рынок, предвкушает его. Она сама не понимает, что конкретно ей нравится, каким образом эта толкотня, эти толпы людей, норовящих урвать уцененный фикус или гортензию, успокаивают ее, но что есть, то есть. Возможно, это дело привычки и чем чаще она оказывается в окружении незнакомцев, тем спокойнее реагирует, но ведь то же можно сказать и про поезда, однако Рози до сих пор не может спуститься в метро: сразу начинается паническая атака. Вероятно, дело в самом рынке – в запахе растений, в неизменности, с которой палатки появляются на своем месте каждые выходные, в любую погоду.

Но эти выходные особенные. У Мэри праздник. И Рози больше всего на свете хочет, чтобы Мэри была счастлива.

– SPF–30 спешит на помощь.

Она размазывает остатки крема по своему голому животу и вытирает руки о плавки.

Потом начинает помогать Мэри. Молча, работая в едином ритме, они тщательно разглаживают складки на скатертях. Рози вспоминает первую осень в этом доме, когда она помогала Мэри накрывать на стол. Она придумала для себя игру: за раз, не пересчитывая, взять нужное количество приборов. Пять комплектов по будням. Семь по субботам, когда приходили Лиз с Иэном.

Кто-то из соседей включает газонокосилку.

От этого звука перед глазами вспыхивает картинка.

Обезображенная кисть руки – неправильной формы, неправильного цвета. Рози до сих пор помнит ее запах. Антисептик, едкая гарь жженых волос, пугающе знакомая вонь горелого мяса, визг хирургической пилы. Рози по возможности отводила взгляд. Следила за показателями на мониторах, за графиком сердцебиения и дыхания, но иногда смотреть все-таки приходилось, потому что это была ее работа.

Одно время Рози воспринимала человеческое тело исключительно как объект. Тела пациентов не вызывали у нее эмоционального отклика. Эмпатия была ей не чужда – она сочувствовала пациентам и всегда помнила, что перед ней живой человек, – но сами тела, те их части, которые хирурги резали, удаляли и сшивали у нее на глазах, Рози считала не более чем работой – и подходила к ним механистически, как к иллюстрациям в справочнике по анатомии. А потом ни с того ни с сего ее вдруг догнало прошлое – детство, мама, все то, о чем она никогда не говорит, – что-то в ней щелкнуло, и вместо анатомических пособий она начала видеть красную плоть, блестящие белые кости, откинутые назад лоскуты кожи. Она вдруг с убийственной ясностью осознала, что на операционном столе лежит живой человек с мечтами и надеждами, физическая оболочка существа, которое любит и любимо. И все сразу стало гораздо сложнее.

– Ничего, что столы разной высоты, как считаешь?

– В этом есть своя прелесть. Бохо-шик.

Мэри хлопает в ладоши и направляется к дому. Рози провожает ее взглядом, смотрит, как Мэри поправляет пояс халата, поплотнее запахивает полы, и ее накрывает прилив нежности. Желание ее защитить.

Ну почему эта свадьба именно сегодня? В те редкие выходные, когда Диана не работает? Придется проговаривать все с Даниялом. Если, конечно, он еще будет с ней разговаривать после того, как все утро помогал ее отцу.

Рози поправляет верх купальника. Лямки на спине перекрутились и впиваются в кожу. Купальник старый, сильно растянут и велик ей в груди. Но Рози не подумала, что, собираясь на свадьбу в сентябре, стоит захватить купальник. Надо было заранее проверить прогноз. Только на трассе под Кембриджем она осознала, какая стоит жара. Когда столько времени проводишь в стенах больницы, начинает казаться, что в ней свой микроклимат.

Рози смотрит наверх, на четыре окна, выходящих в сад. Ванная и их комнаты – Фиби, Эммы и ее, самая маленькая, между ними. Все как ей запомнилось, не считая того, что в ее воспоминаниях окна украшают нарядные сиреневые побеги: в первые четыре года, что Рози прожила в этом доме, всю заднюю стену оплетала глициния; кустарник пришлось вырубить, после того как Фиби попыталась воспользоваться им вместо лестницы.

На пороге оранжереи появляется Майкл. Машет ей.

– Мне поручено найти гирлянды.

Она показывает ему большой палец. Майкл направляется к гаражу, а Рози смотрит ему вслед. Скользит взглядом по широкой спине, по болтающимся на ягодицах шортам.

Рози никогда не понимала, почему Майкла считают секс-символом. Актер он хороший – Рози даже понравилась пара фильмов с его участием, – но в плане внешности такой… заурядный. Узнав, что они знакомы, люди всегда реагируют одинаково: «Вы знаете Майкла Реджиса?! Того самого?!» – а потом – особенно женщины в возрасте и геи – начинают манерно обмахиваться: «И как вы себя контролируете? Небось слюнями пол заливаете на каждом семейном торжестве». И Рози всегда отвечает: «Нет, он не в моем вкусе».

Майкл скрывается в темном гараже. Он привлекателен, тут не поспоришь, хотя и смахивает на диснеевского принца. Возможно, если бы Рози не знала Майкла еще нескладным подростком, а познакомилась с ним на пике карьеры, она бы тоже сейчас робела в его присутствии?

О чем она только думает? Взвешивает, можно ли считать Майкла привлекательным!

Рози поспешно зажмуривается, кладет одну ладонь поверх ключиц, другую – чуть ниже пупка. Делает вдох через нос, выдерживает четыре секунды, выдыхает. Уму непостижимо, как быстро работает дыхательная гимнастика. Все-таки человеческий организм – настоящее чудо.

Уперев руки в бока, Рози оглядывает ворох флажков, лежащий у стола. Огромный беспорядочный клубок, который нужно распутать. Тихо вздохнув, она принимается за дело. Она справится: шаг за шагом, помогая себе зубами на особенно запутанных узлах. Почти как на сеансах с Дианой.

Рози задирает голову и смотрит на неподвижные ветви ивы; сквозь листву пробиваются лучи солнца. Землю под деревом и поверхность пруда покрывает ковер желтых и бурых листьев. Их неожиданно много для сентября – обычно деревья в это время еще зеленые. Рози читала об этом в соцсетях на прошлой неделе: один из ее друзей, активист XR^[2], выложил пост про раннее опадение листьев. По его словам, это связано с засухой: таким образом дерево пытается сберечь силы. Может быть, если все деревья засохнут и умрут, люди наконец очнутся.

Чудовищная мысль. Рози любит деревья. А это дерево в особенности.

Из первого лета в этом доме лучше всего ей запомнилась именно ива. Рози часами смотрела на нее из окна своей комнаты. От мысли, что, несмотря на все перемены в ее жизни, каждое утро ее встречает один и тот же вид за окном, становилось спокойнее. С тех пор прошло двадцать пять лет. Целая четверть века. Но Рози до сих пор помнит то ощущение.

Ощущение абсолютной растерянности.

Неверие в то, что мамы действительно больше нет.

4

Рози захлопнула толковый словарь и задвинула на полку над столом, между словарем синонимов и собранием сочинений Шекспира.

Вот как, значит. Чтобы называться сиротой, нужно лишиться обоих родителей. На этот счет все источники сходились во мнении. И хотя отец в последнее время напоминал ходячего мертвеца, формально он все-таки был жив. А значит, называть себя сиротой она не может.

И те мальчики тоже.

Давно пора придумать какое-нибудь слово, особое обозначение для таких случаев, которое избавляет от необходимости что-либо объяснять. «Сирота» – кодовое слово, пароль, ставящий точку в обсуждении. Помнится, Ловкий Плут из притона Феджина не расспрашивал Оливера Твиста о его родителях, и БДВ из «Большого и доброго великана» тоже не совал свой великанский нос в дела Софи, когда узнал, что она сирота. Как удобно было бы сказать просто: «Я сирота», чтобы все поохали с грустными лицами и перестали допытываться.

Что угодно, только бы не повторять снова и снова эти слова, оставляющие на языке металлический привкус: «Моя мама умерла». Слова, от которых во рту становилось сухо, как будто его покрасили изнутри лаком для ногтей, а язык начинал заплетаться и липнуть к нёбу. Ей хотелось бы никогда больше не произносить этих слов. Потому что следом ее обычно спрашивали: «А что с ней случилось?» А об этом Рози хотелось говорить меньше всего на свете.

Если б можно было сказать: «Я сирота», ей бы не пришлось ничего объяснять.

Может, называть себя полусиротой? Но это только вызовет новые вопросы, а ей не хотелось говорить об отце.

И первые дни в новой школе были бы гораздо проще.

«Привет, я Рози. Из „Спайс Герлз“ я люблю Мел Си. И я сирота».

После такого уверенного заявления ей бы сочувственно кивали в ответ. Может, даже поняли, что она таскает в груди свинцовый шар грусти. Что каждое утро ее сердце рвется заново, потому что подушка все еще хранит запах маминых духов, которые Рози распылила перед сном, чтобы легче было заснуть. Что она бы сделала что угодно – вытерпела любую боль, раздала все свои книги, навсегда бросила танцы – что угодно, только бы еще на пять минуточек почувствовать, как руку сжимает теплая мамина ладонь.

Если бы она могла называть себя сиротой, никто не посмел бы ее задирать.