Фиби устраивается поудобнее и оглядывает два стула с высокими спинками у дальнего края стола. Они возвышаются среди знакомой мебели, как два одиноких перста. Жаккардовая обивка, расшитая золотой нитью, – претенциозная и, откровенно говоря, пошловатая. Фиби подозревает, что это какая-то внутренняя шутка, недоступная ее пониманию, потому что сегодня утром, когда их выгрузили из фургона, Майклу пришлось подписывать накладную за Мэри, пока та, рыдая от смеха, ходила за носовым платком, чтобы вытереть слезы.

В чем бы ни заключалась шутка, если эти безвкусные жаккардовые троны поднимают маме настроение, придется с ними смириться.

Слуха Фиби достигает слабая мелодия: по радио начинается очередная передача. Время идет; пора решать, будить ли Клару или, наоборот, уложить младенца и сходить в душ, пока оба спят. Возможно, лучше дождаться, когда Майкл закончит с гирляндой, и оставить детей на него. Если кто-то из них проснется, пока она в душе, о спокойном мытье можно забыть, а ей бы не хотелось встречать людей, которых она не видела столько лет, с наполовину бритыми ногами.

Фиби смотрит на дом, на стены, в которых выросла. Как странно и грустно, что это последние выходные, которые они здесь проведут. Ни Клара, ни Альби не запомнят это место. До маминого звонка несколько месяцев назад Фиби представляла этот дом константой, которая всегда будет частью их жизни. Конечно, само здание никуда не денется, но их в нем уже не будет. Невозможно было представить, чтобы здесь поселилась другая семья. И все же через неделю это случится. Казалось бы, кому как не ей знать, что не бывает ничего постоянного. Но жизнь раз за разом повторяет этот урок – наверное, чтобы Фиби уж точно его усвоила.

В оранжерее мелькает что-то красно-желтое.

На секунду Фиби охватывает странное ощущение, что там, в оранжерее, – она сама. Не просто она «спустя четверть века», как любезно выражаются окружающие, когда видят их вместе с Мэри; нет, на секунду в голове всплывает растерянное: «Как я могу быть тут и там одновременно?» Но тут до нее доходит, что это мама в новеньком халате составляет друг на друга коробки.

Мэри скрывается в глубине дома; Фиби снова подносит к лицу младенца, вдыхает его сдобный запах в надежде подстегнуть выработку окситоцина.

Она знает, что сегодня должна испытывать только одно чувство: радость за маму. Что сегодня праздник, ведь они наконец-то собрались вместе, всей семьей. Но Фиби грустно от осознания, с чем приходится прощаться. А еще она знает, что сосущее чувство в животе вызвано не только грустью. Ей страшно. На протяжении нескольких месяцев она страшилась сегодняшнего дня. Страшилась встречи с Эммой. Того, что может случиться. Того, что она почувствует. Того, как будет справляться со своими чувствами.

Она болтает кубики в стакане. Лед быстро тает на жаре, разбавляя мутный лимонад до прозрачности. Фиби залпом допивает остатки, хрустит осколками льда. Острая боль пронзает виски, вспыхивает за веками: холод перекрывает приток крови к голове.

– Нашла! – кричит Рози, высунувшись из окна своей комнаты.

– Твою мать, Рози!

Фиби выдыхает эти слова почти неслышно, но младенец все равно вздрагивает, как будто куда-то падает, и Фиби прижимает его еще крепче, успокаивающе воркует и поглаживает по спине круговыми движениями.

Неужели никто в этой семье не понимает, как трудно уложить маленьких детей спать? Разве это не общеизвестная истина? Они смотрят телевизор, у них наверняка есть друзья с детьми. У мамы, в конце концов, тоже были дети, и все равно вчера вечером они с Рози разгалделись на лестнице так, словно пытались перекричать взлетающий вертолет. Неужели обязательно было обсуждать эти сраные флажки среди ночи, стоя под дверью комнаты, в которой спят дети?

Рози с треском захлопывает окно и через несколько секунд появляется в соседнем.

– Днем окна надо закрывать, а на ночь – открывать. Неудивительно, что тут такая духота. Закрыть твое?

Фиби мотает головой, выразительно тычет на окно комнаты, где спит Клара, и прижимает палец к губам.

– Ох, точно. Прости! – Рози закрывает окно в комнате Эммы и задергивает шторы.

Со дня приезда Фиби заглядывала туда всего один раз. Казалось неправильным заходить в комнату, где сегодня будет спать Эмма. Она словно нарушала границы, установленные в далеком прошлом. Поэтому Фиби просто сняла небольшую вышивку в рамочке, которая висела над дверью, сколько она себя помнила, протерла пыль краешком платья, повесила назад на крючок и поправила пальцем.

Она знала, что ностальгии не избежать. Конечно, возвращение в дом детства, прощание с местом, где она выросла, не могло не пробудить воспоминания. Но Фиби оказалась не готова к тому, что это будут за воспоминания. К тому, что ей придется переживать заново.

6

Фиби закрыла глаза, и по ее потному лицу расплылась улыбка.

«Все равно что очнуться после сотрясения мозга».

Она фыркнула. Смешок получился приглушенный: ее лицо было прижато к его груди.

Секс как сотрясение мозга? Ничего себе заявление. Пожалуй, не стоит повторять его вслух.

Не всякий секс. Не тот секс, который бывал у нее раньше и почти стерся из памяти.

Но потрясающий секс с человеком, которого по-настоящему хочешь… Потрясающий секс с человеком, которого любишь столько, сколько она любила Майкла Реджиса…

Они могли бы заниматься сексом уже много лет. Если бы только она призналась, что любит его, в тот вечер в Бангкоке.

Она уже и забыла, как это бывает. Забыла поразительную ясность мыслей, наступающую сразу после. Это было время, идеально подходившее для письма. В первые секунды после оргазма идеи, прежде плясавшие на периферии сознания, тонущие в повседневном потоке мыслей, обретали четкость.

Алкоголь производил схожий эффект. Отчасти поэтому она так охотно пристрастилась к выпивке. Однажды Фиби сказала об этом на встрече анонимных алкоголиков. Правда, она не помнит, где конкретно, в каком городе, на какой из встреч: за минувшие годы она столько раз пыталась завязать, что в памяти все смешалось.

– Он замедляет течение. – Она всхлипнула. Ответом ей были непонимающие взгляды. И «место, где можно не бояться осуждения» вдруг перестало быть таковым.

Майкл ее понял. Он всегда понимал.

Фиби рассказала ему об этом давным-давно, еще в Кембридже, когда они только познакомились. Они лежали рядышком на зеленой лужайке городского парка и курили.

– По-моему, травка в этом плане эффективнее всего.

Она чертила пальцами в воздухе и любовалась фантомными следами, возникающими на долю секунды, пока зрительные нервы запоздало обрабатывали информацию.

– В каком плане?

Левая рука Фиби касалась его кожи, и она почувствовала, как вибрирует его голос.

– Она замедляет течение.

– Да, вроде как заглушает шум.

Майкл ее понял.

В конечном счете к этому все и сводилось. Внутренняя связь. Понимание без необходимости объяснять. Он понял, что Фиби имеет в виду быструю взбаламученную реку, бурлящую в ее сознании. Идеи, мысли и планы, которые несутся в этом потоке и, если отвернуться хоть на миг, не ухватиться за них сразу, камнем пойдут на дно и безвозвратно затеряются в мутных глубинах разума.

Стремительность, с которой работало ее сознание, была особенно заметна во время ходьбы. Когда она шла куда-нибудь, не доставая телефон, и не надевала наушники, чтобы послушать, как подкалывают друг друга ведущие любимых подкастов, поток мыслей становился невыносимым. Они окружали ее, повисали вокруг головы пузырями, как в мультиках, делились и размножались, как клетки. Это происходило непрерывно, с того момента, как Фиби разлепляла глаза, впуская в себя день, и до тех пор, пока не засыпала вечером. Работа мозга замедлялась только во сне. Но иногда мысли не отпускали ее даже ночью, то и дело выдергивая из сна.

Неудивительно, что она так быстро уставала.

Но во время секса – хорошего секса – мысли просто… исчезали.

Но только во время. Непосредственно до все было наоборот. При малейшей перспективе секса в голове становилось невыносимо громко.

Скажем, сегодня, когда она открыла дверь и увидела на пороге Майкла с покрасневшими глазами и с дорожной сумкой у ног, она впустила его в квартиру, не говоря ни слова. Но в ее голове уже вовсю настраивался оркестр.

Она усадила его на диван с кружкой чая. Потом быстро открыла окно в свободной спальне, перестелила постель и начала набирать ванну. Достала новый брусок мыла, положила рядом с кранами. Спрятала в шкафчик под раковиной баночку осветляющего крема для волос, которым мазала пушок над губой, задумалась на секунду, зачем это сделала. Но стоило ей замереть, как мысли хлынули с новой силой; она встряхнула головой, вернулась в гостиную и выдала Майклу самое большое из своих полотенец, извинившись за то, что оно недостаточно мягкое.

Пока он мылся, Фиби поочередно открыла холодильник, кухонные шкафы, приложение для доставки и снова холодильник, уставилась в освещенное нутро, как будто могла найти там ответы. Почему он не снял номер в гостинице? Почему не поехал в какой-нибудь «Ритц»? Почему, в конце концов, не попросил ассистента, менеджера, продюсеров подобрать для него жилье? Он легко мог найти для ночевки что-нибудь поприличнее ее полуобжитой кэтфордской квартиры.

Она помахала рукой у себя перед носом, прогоняя мысли, которые роились вокруг, как туча мух.

В ванной зажурчала вода – Майкл выдернул пробку, – и Фиби, встрепенувшись, взялась за дело: вскипятила подсоленной воды, срезала с усохшего зубчика чеснока зеленый росток, раздавила его ножом и мелко порубила, сняла с пары помидоров сморщенную кожицу и порезала их тоже.

Он вошел в кухню, источая химозный запах миндаля, и Фиби подумала сперва про марципан, потом про цианид, встряхнула головой и извинилась за то, что в доме нет ни капли спиртного.

Он налил им по стакану воды, нашел приборы и разложил на облупленном журнальном столике.

– Кажется, я помню этот столик по кембриджским временам.

– Откопала в мамином гараже, когда вернулась из Нью-Йорка. Привет из девяностых, конечно, но на первое время сойдет, пока не начну снова нормально зарабатывать.

Фиби поставила на столик две тарелки спагетти. Они поблескивали от оливкового масла; посыпанные мускатным орехом завитки тертого сыра быстро плавились.

Они сели на полу. Она – спиной к дивану. Он – напротив. Он спросил, над чем она сейчас работает. Она сказала, что пишет книгу, что-то вроде мемуаров. Она спросила его про фильм. Он сказал, что его бесит режиссер.

В груди засвербило от осознания, что они, совсем как раньше, сидят за тем самым столиком, за которым была съедена сотня порций спагетти, и едят сто первую.

Было ли в ее жизни время, когда она не хотела Майкла?

Разве что поначалу.

В первые секунды знакомства она сочла его ханжой. Скучноватым, если уж совсем начистоту. И ботинки у него, Фиби как сейчас помнила, были дурацкие. С ним было комфортно в общении, и это здорово облегчило жизнь в те странные первые недели, но Фиби остро сознавала потребность в новых друзьях – тех, кто допустит ее в свой круг общения; она испытывала стойкое ощущение, что их с Майклом дружба отчасти зародилась из взаимной нужды в хоть какой-нибудь компании на время поиска новых контактов.