Рейн Карвик: Нерв памяти

Глава 1. Осадок после шторма

Ночь уже отступила, но город не спешил становиться светлее. Утро здесь больше походило на выцветшую копию ночи: чуть менее чёрный асфальт, чуточку прозрачнее туман между домами, свет, который не рассеивает тьму, а только подчёркивает её слой за слоем.

Рэй проснулся от собственного дыхания. Оно было слишком громким в тишине комнаты, будто кто-то пустил в его грудную клетку старый вентилятор. Лёгкие работали ровно, сердце билось без сбоев – врачи были бы довольны. Только врачи сюда больше не приходили, и это было самым здоровым фактом в его жизни.

Он лежал на спине, глядя в потолок – тускло-серый, с разводами от старых протечек. Одна из них напоминала размытую карту побережья, и каждое утро он машинально искал взглядом знакомый изгиб «береговой линии». Проверка: мир ещё на месте. Потолок там, где был. Трещина не поползла дальше. Никаких новых континентов.

Рука сама нашла путь к коже. Пальцы, чуть неуверенные после сна, провели вдоль ребра – по тому месту, где под тонкой тканью футболки ощущалась шершавость шрама. Не сразу, не всем телом – сначала маленькие островки плотной ткани, как слёжившийся песок под пальцами. Потом – общая линия. Узор, который когда-то прожёг его изнутри, теперь застыл, выцветший, сжавшийся до тусклой дорожки. Но он был.

Иногда по ней пробегало странное покалывание – как будто кто-то вспоминал о нём на другом конце оборванного провода. Сегодня кожи молчала. Просто шрам. Просто плоть, которая когда-то решила, что ей мало быть только плотью.

Рэй убрал руку и сел. В комнате было прохладно: батареи в этом доме работали по своему, нечеловеческому расписанию. Стены – голый бетон, местами замазанная штукатурка, стул, стол, узкая кровать, металлический шкаф, который скрипел так, будто помнил предыдущих жильцов поимённо. Окно – одно, в полстены, с видом на окраину, где город переставал притворяться цивилизованным и снова становился тем, чем был всегда: скоплением металла, бетона и нервных окончаний.

Он посидел пару секунд, пока голова догоняла тело. Усталость не ушла с ночи; она и не собиралась. Она стала фоном, как шум вентиляции, который замечаешь только когда он внезапно выключается. С тех пор, как его официально записали в «инвалиды после техногенной аварии», внутри ничего не изменилось, кроме формулировок в справках. Люди любят бумажные диагнозы; они позволяют завернуть чужую боль в аккуратную папку и поставить на полку.

На его полках стояло только пару старых книг и коробка с медикаментами, половина из которых давно просрочена. Всё остальное он выбросил или не успел завести.

Он поднялся, босиком дошёл до окна. Стёкла были запотевшими изнутри; город снаружи выглядел как аквариум со старой водой. Рэй ладонью протёр круг обзора и уставился вниз.

Окраина тянулась в обе стороны, как шрам по телу мегаполиса. Слева – мёртвый квартал, где до сих пор не включали свет: после импульса там сгорело слишком много всего сразу. Официальная версия – «ремонт сетей», по факту – удобный забытый угол, куда сбрасывали всё, что не вписывалось в новую схему.

Здания там стояли темнее остальных, как выгоревшие зубы. В некоторых окнах до сих пор пульсировали остатки старых биоинтерфейсов, но не живым светом, а странной, удушливой фосфорной рябью. Их никто не отключал – просто не трогали, как не трогают старые шрамы: вдруг ещё пригодятся.

Правее начиналось что-то вроде попытки благоустройства. Новые биоструктуры – не те гладкие, стерильные поверхности, к которым привыкли чиновники, а грубые наросты органического материала, «садики» на стенах. Как если бы кто-то разлил по фасадам вязкий зелёный раствор, и он нашёл в бетоне удобную почву. В одном месте целый подъезд был оброс полупрозрачными сотами, внутри которых шевелилось тусклое желтоватое что-то. Официально это были фильтры воздуха, выращенные по контракту городской службы экологии. Неофициально – часть той же сети, которую теперь все делали вид, что не видят.

Между двумя кварталами пролегала полузаброшенная станция – кусок старой транспортной линии, сорванной импульсом с привычного ритма. Колея давно заржавела, платформы облупились, навесы поехали в сторону, как сломанные ребра. Часть конструкций так и осталась впаянной в землю, часть – сняли и увезли куда-то ближе к центру, в более приличные проекты. То, что осталось, стало естественной площадкой для местных подростков. Город создавал себе детские площадки из останков собственной инфраструктуры – экономия бюджета и воспитание в духе реализма.

Рэй смотрел на эту станцию каждое утро. Она была для него чем-то вроде барометра. Если там было пусто – день обещал быть спокойным, или хотя бы предсказуемым. Если мелькали фигуры – значит, дети выспались и решили снова проверить, насколько далеко можно зайти в разрушенный мир, пока взрослые заняты своими протоколами.

Сегодня на платформе уже копошились пятеро. Трое мальчишек, две девчонки – тощие, длинные, как недоросшие провода. Кто-то притащил старую панель от вагона, поставил её на ребро; она покачивалась, превращаясь то в импровизированную стенку для игр, то в щит от воображаемого обстрела. Один из мальчишек махал куском арматуры, изображая, судя по всему, древний меч. В их мире всё смешалось: старые легенды, фильмы, новости, слухи о том, как однажды «железо поехало крышей».

Он смотрел на них равнодушно и внимательно одновременно. Детские силуэты хорошо ложились на общий ландшафт; город будто специально подгонял под них свои развалины, чтобы не было слишком большой разницы между прошлым и будущим. Они казались частью декораций, а не отдельными существами. Это было удобно. Так меньше страшно.

Внизу, под станцией, в грязи блестели толстые кабели. Часть из них давно обрезали, но концы так и не изолировали. Они торчали наружу, как обнажённые нервы. Вчера ночью, когда Рэй никак не мог заснуть, ему показалось, что один из этих кабелей коротко вспыхнул – не от молнии, не от проходящего транспорта, которого здесь уже не было, а сам по себе. Вспышка была странной: слишком короткой для короткого замыкания и слишком организованной для хаоса. Она пробежала по изоляции, как нервный импульс, и исчезла, оставив послевкусие на сетчатке.

Он списал это на усталость. Глаза после всего видели то, чего не было, а кожа доводила спектакль до конца. Сети урезали, биоструктуры обрезали, протоколы переписали. То, что осталось, официально числилось «остаточными явлениями». Тело города, как и его собственное, должно было привыкнуть к новым шрамам.

Рэй разлепил взгляд от станции и прошёл на кухню – если так можно назвать угол комнаты с раковиной, маленькой плиткой и чайником, который не умел подключаться к сети и именно поэтому нравился ему больше других вещей в квартире. Чайник был старый, металлический, с ручкой, которая нагревалась чуть сильнее, чем хотелось бы. Он включил его вручную, механическим переключателем. Щелчок был громким в тишине.

Он избегал техники, которая «думала». После импульса ему выдали новый терминал – удобный, с мягким интерфейсом, способный синхронизироваться и с городскими системами, и с любыми нейросвязями. Он оставил коробку запечатанной в шкафу, сославшись на «посттравматический синдром». Психолог из отдела что-то записал в его личное дело, кивнул, выдал рекомендации и исчез. Никто не стал настаивать. Инвалид после техногенной аварии имел право быть странным.

На столе лежал старый, ноутбукообразный аппарат, который цеплялся к сети только через кабель и только по прямому запросу. Он не умел подстраиваться под настроение пользователя, не анализировал его дыхание, не измерял частоту морганий. Рэй пользовался им редко, как старой пишущей машинкой: когда обязательно нужно было оставить след в цифровом мире.

В остальные дни он предпочитал бумагу. Бумага не отвечала. Её максимум – молчать и желтеть.

Чайник зашумел. Тонко, предсказуемо. Рэй достал кружку, насыпал туда растворимый кофе из помятой банки. Настоящий, с запахом, который перекрикивал сырость комнаты. Он не включал новости. Экран, встроенный в стену по проекту какого-то оптимистичного архитектора, был заклеен изнутри куском изоляционной ленты. Под лентой панель продолжала мягко светиться, иногда дрожа остаточным сигналом, но пытаться прорваться сквозь клей не могла. И это устраивало обоих.

Официальные хроники последних месяцев напоминали хроники послевоенного времени: «адаптация инфраструктуры», «реорганизация сетевых протоколов», «временное ограничение доступа», «переоценка рисков биоинтеграции». Слово «Биосеть» на центральных каналах не употребляли. Его заменяли чем угодно – от «биоинформационных систем» до «инцидентов с умной средой». Как будто если не называть монстра по имени, он перестанет рваться сквозь стены.

Он отпил глоток. Кофе был горячим и грубым, как дешёвая ссора. Это помогало. Тело реагировало на простые сигналы честнее, чем на сложные. Обжечься проще, чем признать, что внутри всё ещё живёт что-то не до конца человеческое.

На кухонном подоконнике кто-то из прежних жильцов оставил старую рамку с выцветшей фотографией. На снимке – женщина и мужчина, которые могли быть кем угодно: родителями, супругами, чужими людьми на рекламном плакате. Их лица были чуть размыты, словно изображение когда-то пытались стереть, но не до конца. Рэй однажды попытался убрать рамку, но рука почему-то не поднялась. Теперь фотография стала частью интерьера, как трещина на потолке. Тень чужой жизни, которая давала ему удобное прикрытие: это – их квартира, не его. Он здесь временно. Он всегда – временно.

Он вернулся к окну с кружкой в руке. Подростки на станции перешли к более активной фазе игры. Один забрался выше, на остатки металлического каркаса, и, раскинув руки, изображал, кажется, пилота старого поезда: шёл по воображаемым рельсам куда-то в яркое будущее, где железо снова слушается людей. Ещё двое пытались подать ему «сигнал» – махали тряпками, найденными бог знает где.

Младшая девчонка – в широком худи поверх тонкой синтетической майки – стояла у края платформы и заглядывала вниз, туда, где в грязи и темноте блестели кабели. В её позе было то напряжённое любопытство, которое Рэй слишком хорошо знал: так смотрят на то, что уже объявлено опасным, но ещё не доказало это на практике.

Он сделал ещё глоток. Тёплая горечь расползлась по горлу, оставив тонкую дрожь. Внизу девчонка наклонилась сильнее, упёрлась ладонью в бетон, другой рукой пытаясь дотянуться до висящих на краю проводов. Ткань худи сдвинулась, обнажив запястье – слишком худое, с чётко проступающими венами.

Рэй почувствовал, как где-то под собственным шрамом что-то едва заметно шевельнулось. Не боль – память о боли. Отголосок. Как если бы в глубине кожи кто-то поднял голову.

Он моргнул, отгоняя ощущение. Девчонка ничего ещё не успела. Кабели были далеко, обрезанные, обвисшие. И всё же взгляд к ним тянулся, как язык к дырке в зубе.

Поверхность станции, казалось, была мёртвой. Но в какой-то момент, когда подросток на каркасе особенно громко закричал что-то про «запуск», а девчонка хихикнула, наклоняясь ещё сильнее, из-под платформы вспыхнул свет.

Это случилось так быстро, что любой другой мог бы решить, что ему показалось. Короткая, острая вспышка, пробежавшая по одному из обрезанных кабелей. От самого края, где металл торчал наружу, до тёмной глубины, уходящей под бетон. Свет не был искрой – у искры есть хаотическая форма. Это был тонкий, ровный луч, как нервный импульс по прозрачному волокну.

И вместе с ним – удар под кожей. Рэй выругался тихо, так, что звук растворился в комнате. Узор, который утром молчал, теперь отозвался на чужой сигнал, как натянутая струна. Покалывание пробежало по груди, через плечо, к шее, как будто кто-то провёл по нему холодным пальцем изнутри. Не больно. Но так, что невозможно было не заметить.