Он поставил кружку на подоконник слишком резко. Кофе плеснул через край, оставив тёмное пятно на облупленной краске. Внизу дети ничего не почувствовали – или сделали вид, что не почувствовали. Девчонка вскрикнула, но не от боли, а от неожиданности – свет всё же был зрелищем. Мальчишки захохотали, подхватили момент, сразу превратив его в часть игры.

– Видели? – донёсся приглушённый, но отчётливый голос. – Я говорил, что он живой!

Рэй не услышал, кого именно они имели в виду: провод, станцию или город в целом. Да это и не имело значения. У детей любое «он» легко становилось «призраком», «духом», «монстром» – чем угодно, лишь бы было с кем разговаривать.

Он отступил от окна, заставляя себя дышать ровно. Ладони вспотели, кружка оставила мокрый круг на подоконнике, как отметку в протоколе. Ничего не произошло. Просто вспышка. Остаточный заряд. Статическое электричество и грязная фантазия. Сеть урезали, протоколы переписали, Биосеть давно внесли в список того, чего официально не существует. Всё остальное – неврология.

И всё же зуд не спешил уходить. Он закрепился где-то под кожей, напоминающий то ли предчувствие, то ли приступ аллергии на сам факт существования города.

Рэй прошёлся по комнате, считывая знакомые предметы: стол, стул, шкаф, фотография, запечатанный терминал. Всё на своих местах. Ничего не изменилось. Вся жизнь здесь была построена на маленьких, контролируемых константах. Он специально выбрал окраину, где сеть была слабее, где биоструктуры ещё не обросли каждый сантиметр пространства. Здесь можно было жить в стороне, как инвалид, которому положена тишина и сочувствие, а не призывы вернуться в строй.

Ему нравилось это слово в официальных бумагах – «утрата функциональности». В нём было что-то честное. Он действительно утратил. Не только часть здоровья, но и часть себя, которая когда-то верила, что мир состоит из чётких причин и следствий. Теперь между ними всегда оставался зазор, в который легко пролезали тени.

Где-то внизу снова кто-то выкрикнул «смотри!». Он поймал себя на желании не подходить к окну. Не видеть. Не фиксировать. Если не смотреть – не надо будет объяснять, почему узор под кожей реагирует на детские игры в разрушенной станции.

Он всё равно подошёл. Привычка следователя была сильнее привычки инвалида.

На этот раз кабели молчали. Свет исчез, будто его и не было. Подростки разбежались по платформе, кто-то уже спрыгнул вниз, шлёпая по грязи. Девчонка, та, что тянулась к проводам, теперь швыряла в них камешки, пытаясь, вероятно, вызвать повтор. Она смеялась. У неё были очень худые плечи и слишком крупный рюкзак за спиной – как дополнительный позвоночник.

У Рэя возникло идиотское, абсолютно нелогичное желание выйти на улицу, дойти до станции и сказать им, чтобы они не трогали ничего, что светится. Но он остался у окна. Между ним и ними было слишком много воздуха, бетона и лет. И ещё – бумажный статус «инвалид», за которым удобнее прятаться, чем его нарушать.

Он сделал ещё глоток остывающего кофе. Вкус стал более терпким, тяжёлым, как осадок после шторма, который долго кружился внутри и только сейчас начал выпадать слоями. В первом приближении всё выглядело тихо. Город жил, как мог. Дети играли на развалинах старой станции. Кабели иногда вспыхивали. Шрамы иногда чесались. Всё это можно было разложить по отдельным полкам и сделать вид, что между ними нет связи.

Рэй знал, что связи есть всегда. Просто не все они пока описаны в протоколах.

Он поймал себя на том, что уже несколько минут стоит у окна, как наблюдательный дрон, которому забыли дать следующую команду. Кофе остыл, узор под кожей успокоился, но внутри всё равно оставалось ощущение, что кто-то невидимый только что дёрнул его за нитку и отпустил, ожидая реакции.

Рэй отвёл взгляд от станции. Подростки были живы, шумны и непробиваемы, как и положено тем, кому ещё только предстоит узнать, что тело – вещь хрупкая, а город – нет. Он забрал кружку, допил остатки, поморщившись: холодная горечь прилипла к языку.

Надо было идти в душ. Это был один из немногих ритуалов, которые ещё создавали иллюзию контроля. Тело можно мыть – значит, оно ещё само себе принадлежит, хотя бы частично.

В ванной было тесно, как в транспортной капсуле. Плитка на стенах – дешевая, местами отвалившаяся, местами подросшая тонким слоем зелёной плесени, которая, по словам прежней хозяйки, «не вредная, просто живая». Рэй однажды попытался залить её химией, но через неделю она вернулась – на этот раз мелкими точками под старыми трещинами. В какой-то момент он решил, что это честный компромисс: у него в коже – свои странные структуры, у стен – свои. Каждый отвечает за свою органику.

Он включил воду. Сначала из душа потекла ржавая, с комочками, потом постепенно прочистилась, стала более-менее прозрачной. По меркам города – почти роскошь. В центральных районах новые биофильтры давали воду, которая пахла стерильностью и техподдержкой. Здесь вода пахла железом и чуть-чуть морем.

Рэй стянул футболку. В зеркале над раковиной отразился человек, с которым он всё ещё не был до конца знаком. Высокий, жилистый, с плечами, которые когда-то были шире, а теперь будто чуть сжались внутрь. Кожа – бледная, с лёгким сероватым оттенком, как у человека, который давно не видел настоящего солнца, а не его фильтрованные копии. На груди – узор.

В обычном свете он был похож на плохо заживший ожог. Не рисунок – структура. Что-то между шрамовой тканью и тонкой сеткой. Он начинался в районе солнечного сплетения и расползался вверх и в стороны, местами почти исчезая, местами проступая плотнее, как корни под поверхностью земли. В первые месяцы после той ночи кожа то вспыхивала, то бледнела; ему казалось, что вся грудная клетка превратилась в экран, на котором кто-то бесконечно гоняет тестовый сигнал.

Теперь всё притихло. Врачи радостно записали это в графу «стабилизация состояния». Ему казалось, что это просто другая фаза того же процесса. Не штурм, а оккупация.

Он провёл пальцами по узору. Кожа под ними была чуть холоднее, чем вокруг, и плотнее. Там, где линии уплотнялись, чувствовалась лёгкая неровность, как шрам после старого перелома. Вода из душа ударила по плечам, стекла по грудной клетке, обрисовав рельеф. Несколько капель задержались на самом плотном участке узора, словно не решались сразу скатиться вниз.

Когда-то он задавал вопросы. Что это? Как это работает? Это можно удалить, пересадить, заменить? Лея говорила о сложных протоколах, интеграции с тканями, рисках. Доктор Гассeр называл это «уникальным интерфейсом» с таким энтузиазмом, словно ему подарили редкий образец для коллекции. Комиссар Кессель только вздыхал и говорил, что теперь у отдела есть «свой собственный аномальный актив». В какой-то момент Рэй перестал спрашивать. Любой ответ упирался в одно и то же: это – часть тебя. Хотел ты этого или нет.

Он отвернулся от зеркала и подставил голову под струю. Тёплая вода шумела в ушах, заглушая город. На несколько секунд ему удалось представить, что он в обычной, ничем не примечательной жизни: утро, душ, впереди скучная работа, вечером – бар, ещё одна бессмысленная ночь. Но в эту картинку никак не вписывался узор, и вода слишком долго находила дорогу через него, как будто сопротивлялась.

Он быстро намылился, смыл, выключил кран. Полотенце было жёстким, хранило в себе запах стирального порошка и старых стен. Он вытерся энергично, словно пытался стереть с себя остатки сна, шрама и всего остального сразу.

Одежду он выбирал простую: чистая футболка, темные брюки, куртка с глубоким капюшоном. Не потому что прятался – просто так было удобнее. Люди меньше запоминали лица, когда они были частью общей серой массы. В отделе это называлось «эффект анонимного фона», и Рэй всегда пользовался им в работе. Теперь он пользовался им в жизни.

На выходе из квартиры он автоматически проверил замок дважды, хотя в этом доме, казалось, не было ничего, что стоило бы красть. Разве что чужие истории, но к ним тут давно все привыкли.

В коридоре пахло сыростью, металлом и недозакрученными трубами. Где-то на нижних этажах подтекала вода, трубы стонали, когда по ним пробегал очередной порыв. В углу у мусоропровода кто-то из соседей аккуратно сложил коробки от биопротезов – пустые, помятые, но всё ещё с яркими картинками на упаковке. Обещание «новой подвижности» и «безболезненного перехода» смотрело на проходящих мимо, как реклама другой жизни.

На лестничной площадке он встретил соседку – женщину лет пятидесяти, в халате и с сигаретой, прячущейся в кулаке. По правилам курить в подъезде было нельзя. По правилам в этом городе было нельзя много чего.

– О, Дуро, – протянула она, затягиваясь и делая вид, что это не дым, а пар от утреннего чая. – Снова на ваши… экспертизы?

Её фамилию он так и не запомнил, хотя она пару раз уверяла, что они почти родственники, потому что её двоюродный брат когда-то работал в порту с каким-то там Дуро-старшим. В таких домах родственные связи размножались сами по себе, как плесень.

– Нет, – ответил Рэй. – На прогулку.

Она фыркнула.

– Прогулка. В наше время, если кто и гуляет, то либо бездомные, либо те, у кого слишком много денег, чтобы сидеть на месте. Вы к какой категории себя относите?

– К ошибочно выписанным, – сухо сказал он.

Она хмыкнула, перекинула сигарету в другую руку.

– Главное, чтобы вас снова в эту вашу… сеть не втянуло, – сказала она, слово «сеть» почти прошептав, как ругательство. – Говорят, там всё ещё иногда… даёт. – Она неопределённо махнула рукой в сторону города, где-то за стенами, трубами и горизонтом. – Сын соседки видел, как на их улице в стене свет побежал. По живому. Это ненормально. Живое должно быть живым, а бетон – бетонным. Так ведь?

Рэй пожал плечами.

– Бетон давно с этим не согласен.

– Вот от ваших шуточек у людей потом и бывшие коллеги под кожей заводятся, – буркнула она, но без злости. – Ладно, не буду задерживать. Если увидите, чтобы дети там… ну, на станции… сильно уж к этим железкам лезли, скажите им. Вы же… – она наморщила лоб, подбирая формулировку, – у вас глаз на это поставленный.

Он кивнул. Сказать подросткам «не лезьте к железу» – всё равно что предложить им бесплатный трюк на аттракционе. Но соседке нужно было подтверждение, что кто-то ответственный существует, и сейчас это был он.

На улице воздух был плотный, влажный и тяжелее, чем в его квартире. Город после импульса стал пахнуть иначе. Смешались привычные ароматы – соль, ржавчина, гниль портовых доков – с чем-то новым: стерильным озоном от очищенных линий, сладковатой ноткой от биоструктур, пережигаемых солнцем, кислым привкусом старых, еще не отключенных сегментов сети.

Звук тоже изменился. Раньше город гудел равномерно: транспорт, вентиляторы, дроны, фоновый шум серверных. Теперь в этой какофонии были провалы. Где-то на горизонте не работали целые блоки, и тишина оттуда подползала к живым районам, как холодная волна. Временами через неё прорывались новых типов шумы – шорохи биоинтерфейсов, тихий шепот органических фильтров, мерное постукивание перезапускаемых узлов. Органика и механика спорили, у кого будет право называться «инфраструктурой».

Рэй спустился к подъездной двери, придержал её, пока мимо протиснулась ещё одна соседка с сумками. Та даже не взглянула на него, только пробормотала что-то про «вечные ремонты» и «пахнет, как в больнице». В нос действительно ударил резкий запах дезинфектанта: кто-то из управляющей компании явно решил исполнить месячную норму чистки за один раз.

Он вышел на улицу.

Окраина в дневном свете выглядела ещё более усталой, чем ночью. Солнце, пробивающееся сквозь облака и слои атмосферных фильтров, превращалось в размытую белую кляксу. Тени были неглубокими, как память о чём-то важном, что давно вытеснили другие события.