Слева тянулся ряд домов, часть окон в которых была наглухо закрыта металлическими щитами. Над некоторыми подъездами висели таблички: «КВАРТАЛ ПЕРЕФОРМАТИРУЕТСЯ». Это означало, что где-то в мэрии уже подписали план превращения этих стен в что-то другое – центр логистики, ферму биофильтров, ещё одну лабораторию. Людей отсюда вывозили постепенно. Тем, кому повезло, выделяли место в других районах. Тем, кому не повезло, выдавали компенсацию и список свободных хостелов на окраинах ещё дальше. На фоне этого хаоса его статус «инвалид после техногенной аварии» выглядел привилегией: ему не приходилось никуда переезжать, потому что никто не мог решить, к какой категории его относить.

Правее начиналась зона, где экспериментировали с восстановлением среды. На фасадах домов уже проросли биопанели: полупрозрачные пластины, похожие на слои желе, под которыми медленно текла тёмная жидкость. Они собирали влагу, очищали воздух, улавливали из него то, чем люди сами себя травили. На некоторых панелях проступали рисунки – не декоративные, а функциональные, отражающие внутреннюю структуру. Рэй невольно отметил, насколько эти узоры отличались от того, что у него под кожей, и всё равно почувствовал неприятное родство.

Дальше – граница, почти незаметная для чужого глаза, но очень ощутимая для него. Старый асфальт переходил в нечто, что городские инженеры в протоколах назвали «адаптивным покрытием». Вживую это выглядело как поле мелких, сросшихся между собой волокон, спрессованных до плотности камня. При каждом шаге оно чуть пружинило, отзываясь, словно прислушиваясь к нагрузке. Эта поверхность могла менять жёсткость, чтобы не трескаться от перепадов температуры. Могла отслеживать движение людей и транспорта. Могла передавать данные в централизованные узлы… раньше.

Сейчас часть её была обесточена. Там, где импульс прошёл особенно сильно, волокна побелели и потрескались, как кости старика. На этих участках люди старались не задерживаться: ноги чинно перескакивали серые залысины, даже если мозг не понимал, почему. В других местах покрытие всё ещё тихо работало; если прислушаться, можно было уловить тонкий, почти неразличимый шум под подошвами – не звук, а ощущение.

Рэй шагнул на это поле и невольно замедлил движение. Узор под кожей не зашевелился, но внутри всё равно что-то напряглось. Это был, возможно, самый честный диалог «человека» и «сети», который у него сейчас оставался: он шагал по нервной поверхности города, а она делала вид, что больше его не знает.

Он не шёл никуда конкретно. Официально ему нужно было раз в неделю отмечаться – не в отделе, а в бюро, которое отвечало за таких, как он. Там проверяли справки, задавали формальные вопросы о самочувствии и выдавали электронные талоны на медикаменты. До следующей явки было ещё несколько дней. Сегодня он мог позволить себе роскошь бесполезного движения.

Он обошёл квартал, ещё раз бросил взгляд на станцию, теперь уже сбоку. Подростки всё ещё там. Один сидел на краю платформы, свесив ноги и болтая ими над пропастью. Другой пытался залезть выше по ржавому каркасу. Девчонка с худыми запястьями теперь сидела на бетонной плите, рисуя что-то палочкой в грязи. Кабели под ними лежали спокойно, как змеи после еды.

Когда-то его учили вмешиваться. Любое потенциально опасное поведение – остановить, предупредить, вызвать патруль. Он до сих пор помнил наизусть номера внутренних протоколов и приказы по отделу. Мозг, как старый архив, хранил обрывки инструкций: «при обнаружении нестабильной биоинфраструктуры…», «контактировать с техническими службами…», «ограничить доступ граждан…». Всё это выстроилось в голове привычной очередью, но за ней не было следующего шага. У него больше не было полномочий. Только опыт и кожа, реагирующая на то, чего большинство не видело.

Он остановился, прислонился плечом к стене ближайшего дома. Бетон был влажный, немного шероховатый. Где-то внутри стены проходили старые кабели – их уже не использовали, но не вытащили, оставив гнить и ржаветь в толще западни. Он почти физически чувствовал их присутствие. Когда-то ему казалось, что это профессиональная деформация: слишком много лет, проведённых на расследованиях с участием «умных» объектов. Теперь он понимал, что дело не только в опыте.

Прошло всего несколько месяцев, а город уже научился жить с урезанной сетью, как человек учится жить с отсутствующей конечностью. Сначала боль, фантомные ощущения, изматывающее желание почесать то, чего больше нет. Потом – притупление, адаптация, перекладывание нагрузки на другие структуры. Где-то в центре переконфигурировали узлы, переразвернули протоколы, вывели новые маршруты. На окраинах просто поставили таблички «ремонт» и оставили всё как есть.

Он, Рэй Дуро, официально числился в отчётах как «отдалённое последствие сетевого инцидента». Не причина, не центральный узел, не объект исследования – просто статистическая единица среди многих. И всё же внутри он чувствовал, что никакой глубокой реконфигурации не произошло. Что-то просто залепили пластырем, чтобы не мозолило глаза. А под пластырем продолжало зреть то, что никто не хотел снова увидеть.

Девчонка на платформе вдруг подняла голову. На секунду ему показалось, что она смотрит прямо на него, хотя расстояние было слишком большим, да и его самого прикрывала тень здания. Она прищурилась, будто пытаясь различить что-то в воздухе между ними, потом пожала плечами и повернулась к своим. Рэй поймал себя на странном облегчении: хорошо, что никакого невидимого канала между ними нет. Пока что.

Он отлип от стены и пошёл дальше, от станции – в сторону, где улицы становились более пустыми. Здесь не было магазинов, только склады да технические помещения. Некоторые из них давно превратились в нелегальные мастерские. В одном из окон, затянутом пластиком, просвечивал мягкий зелёный свет – характерный оттенок небольших биореакторов. Где-то там кто-то выращивал фильтры, ткани или что-то менее законное. Раньше подобные места были для него источниками работы. Теперь – просто элементами пейзажа.

Проходя мимо, он почувствовал ещё один лёгкий толчок под кожи. Не такой явный, как от вспышки на станции, но вполне различимый. Как будто где-то за стеной работало устройство, которое, по всем протоколам, быть включенным не должно. Он замедлил шаг, прислушался. Никаких звуков – только мерное гудение вентиляторов. Узору под кожей это, однако, было достаточно.

Он усмехнулся сам себе.

– Ты тоже инвалид, – тихо сказал он, не разбирая, обращается ли к своей коже, к стене или к городу. – Только тебя никто ещё официально не списал.

Ответа не было. И это было лучше, чем любой возможный ответ.

Он продолжил путь, не углубляясь в прилегающие переулки. Ему не хотелось проверять, сколько ещё мест в этом районе могли вызвать отклик его шрама. Одного утра с подростками и старой станцией было достаточно, чтобы понять: сеть, урезанная и мёртвая по документам, всё ещё шевелится в глубине тканей города. Как мышца, которой больше не приказывают двигаться, но она всё равно иногда дёргается во сне.

К полудню воздух стал тяжелее, плотнее. Где-то в доках включили массивные насосы, и их низкочастотный гул прокатился по району, оседая в костях. Рэй развернулся и пошёл обратно. У него не было задач, не было срочных вызовов, не было дела, которое бы требовало его присутствия. Это было непривычно. Раньше каждая прогулка могла закончиться звонком, сообщением, внезапным разворотом в сторону, где кого-то нашли, что-то вспыхнуло, кто-то решил, что плоть – удобная поверхность для экспериментов. Теперь его телефон молчал, терминал пылился, а город, казалось, по старой памяти продолжал посылать сигналы в его сторону, даже если он числился «выведенным из эксплуатации».

Возвращаясь к дому, он ещё раз бросил взгляд на станцию. В этот момент кто-то из подростков – тот самый мальчишка с арматурой – спрыгнул с платформы, приземлился на прогнивший настил, поскользнулся и с громким «эй!» ухватился за висящий кабель. Провод дёрнулся, описал дугу, ударился о бетон. Никакого света. Никакой вспышки. Только тупой металлический звук.

Мальчишка выругался, потряс рукой и, озираясь, не видит ли кто, поднялся. Остальные засмеялись. Игра продолжилась.

У Рэя ничего не дёрнулось. Ни в груди, ни в голове. Этот жесткий, привычный, грубо-механический контакт с железом не интересовал узор под его кожей. Его, похоже, привлекало другое – то, что происходило в промежутках между очевидными событиями. В коротких, почти невидимых вспышках. В том, что дети не могли воспроизвести по требованию.

Он поднялся по лестнице, чувствуя, как ноги слегка ноют – не от нагрузки, а от общей усталости, которая не уходила даже после долгих ночей сна. В квартире было всё так же тихо. Чайник стоял на месте. На подоконнике высыхало пятно от кофе, темнея по краям. За окном город продолжал шевелиться своей урезанной нервной системой.

Рэй сел на стул у стола, уперся локтями в поверхность, провёл ладонями по лицу. Кожа на лбу была тёплой, обычной. На груди – плотной и чужой. Между этими двумя островами «я» и «не я» тянулась тонкая, упрямая линия, которую он ещё только учился признавать.

Он думал о том, что где-то в центральных районах составляют отчёты о состоянии города: графики стабилизации, карты обесточенных зон, планы реконфигурации сети. В этих документах его, возможно, даже упоминали – в разделе «последствия инцидентов для сотрудников». Но ни одна из этих аккуратных строк не описывала того, что он чувствовал, стоя утром у окна и наблюдая за тем, как по старой станции пробегает странный свет, а его шрам отвечает.

Возможно, именно поэтому он до сих пор не выбросил из головы мысль, что всё это – не просто осадок после шторма. Что шторм еще не договорил.

Он просидел так какое-то время, не двигаясь, слушая, как в комнате постепенно оседает шум города. Вентиляция в доме шуршала неровно, будто у неё был свой астматический ритм. Соседи сверху включили воду – по трубам побежал приглушённый гул. Где-то за стеной коротко взвизгнул ребёнок, тут же получив шикающий ответ взрослого. Всё это складывалось в привычный фон, который можно было не замечать, если очень постараться.

На столе лежал блокнот. Самый обычный – бумажный, с серой обложкой и кривыми, не слишком ровными страницами. Он появился у него вскоре после того, как Рэя признали «не готовым к возвращению в активный строй». Психолог, молодая женщина с слишком светлыми глазами, посоветовала «вести дневник наблюдений», чтобы «объективировать переживания». Она говорила ещё много правильных слов. Он запомнил только эти.

«Объективировать переживания» звучало как диагноз городу, а не ему. Но блокнот он всё же купил. Привычка фиксировать факты была слишком глубоко встроена в него, чтобы от неё отказаться.

Он потянулся к ручке, открыл на последней странице. Почерк за последние месяцы стал чуть более нетерпеливым: буквы слипались, строки норовили уйти вниз. Он перечитал последнюю запись – недельной давности – про то, как в одном из дворов на другом конце окраины старый экран вдруг начал показывать фрагменты давно закрытого новостного канала, хотя провайдер уверял, что эта частота больше не используется. Тогда кожа у него не отозвалась. Просто странность, лёгкая дрожь в привычном порядке вещей. Таких случаев стало достаточно много, чтобы их начали называть «остаточными фазами». Хорошее, удобное словосочетание – как «последействие лекарства» или «побочный эффект».

Он перевёл взгляд на чистую страницу и начал писать.

«Утро. Станция. Подростки. Вспышка по обрезанному кабелю. Реакция узора – покалывание, чёткая траектория по линии шрама. Второй эпизод – слабый отклик на биореакторный свет (предположительно) при проходе мимо нелегальной мастерской. В обоих случаях визуальные эффекты кратковременны. Боль отсутствует. Ощущение – как контакт с выключенным источником тока: знаешь, что не должно ударить, но всё равно проверяешь».

Он замер с ручкой в воздухе. Рука чуть дрожала – не от нервов, от усталости мышц. Он дописал: «Возможно, психосоматика. Возможно, остаточное сращение каналов с городской средой. Врачи сказали бы: “наблюдать в динамике”».