Он поставил точку. Рука сама вывела ниже ещё одну фразу, уже без профессиональной сухости:

«Шторм не закончился. Просто сменил масштаб».

Он посмотрел на слова, потом машинально зачеркнул последнюю строку одной неровной линией. Психолог была бы недовольна: «так мы обесцениваем свои переживания». Но ему было проще так. Всё, что нельзя было подсунуть под формальный протокол, казалось слишком зыбким, чтобы оставлять без защиты из чернил.

На мгновение ему захотелось открыть терминал, подключиться к остаткам служебной сети и посмотреть, нет ли новых отметок о «аномальных событиях» в районе. Но он тут же оттолкнул мысль. Стоит один раз впустить этот поток назад – и он снова захлестнёт, не спрашивая, готов ли он. Отдел проживёт без его комментария. А вот он без тишины – вряд ли.

Вместо этого он встал, подошёл к окну и толкнул ручку. Створка открылась с лёгким скрипом, впуская в комнату влажный воздух. С улицы потянуло смесью моря, гари и скверно спрятанного мусора. Где-то во дворе кто-то жарил что-то на самодельной горелке – запах пригоревшего жира прорезал общую палитру.

Шум стал громче. Он услышал голоса – мужской, женский, ещё несколько, более высоких. Любопытство, которым он привык руководить, когда шёл на вызовы, шевельнулось по инерции. Он выглянул.

Во дворе, у облупленного бетонного блока, который когда-то был клумбой, а теперь служил чем угодно, только не посадочной площадкой для растений, собрались человек десять. Большинство – из соседних домов, по знакомым лицам. Пара чужих – в одинаковых куртках с нашитыми поверх логотипами, грубо, но старательно. На спинах у них было написано одно слово, крупными белыми буквами по чёрной ткани: «ЧИСТЫЕ».

Рэй тихо вздохнул. Ну конечно.

Он уже слышал о них. В отчётах промелькнули какие-то упоминания ещё до того, как его отстранили: небольшие группы, которые выступали против любых биомодификаций, даже легальных. Тогда всех это больше забавляло, чем тревожило. В мире, где половина населения носила в себе хотя бы фильтр для крови или чип для адаптации к климату, подобный радикализм казался анахронизмом. После импульса они стали появляться чаще. Любая катастрофа рождает тех, кто верит в возврат к «чистым» временам, даже если этих чистых времён никогда не было.

Один из «чистых» держал в руках коробку с листовками. Другой размахивал самодельным плакатом: перечёркнутый силуэт человека с провода́ми вместо рук. Рисунок был грубый, но понятный. У стены уже висело несколько клочков бумаги, закреплённых на сыром бетоне скотчем. С его окна надписи были неразборчивы, но по форме букв, по ритму строк он без труда угадывал стандартные лозунги: «Вернём тела себе», «Нет грибным сетям», «Жить без кода внутри».

Кто-то из жильцов слушал с явным интересом. Кто-то – из вежливости. Пара подростков – не тех, что на станции, а из соседних подъездов – стояли в тени, притворяясь, что им всё равно. Но Рэй видел по их позам: это было для них частью игры – понять, кто здесь смешнее, агрессивнее, убедительнее.

– Они опять про это своё, – сказал знакомый голос. Соседка в халате, зажав сигарету в губах, выглянула из окна этажом ниже. Она заметила Рэя и кивнула вверх. – Скоро за каждым углом будут с плакатами. Сначала кричали, что сеть всех спасёт, теперь – что нас всех же и сожрёт. Одни и те же рожи, только лозунги меняют.

– Бизнес-модель, – коротко бросил Рэй.

Внизу один из активистов как раз перешёл к слову «ответственность». Он громко говорил о том, что «каждый имплант – это шаг к утрате свободы», что «город, который живёт, жрёт своих детей», что «нужно отрезать поражённые части, пока не поздно». Его голос отдавался эхом в бетонных стенах двора, растягивался, становился многоголосым. В какой-то момент в этой какофонии Рэю почудилось что-то знакомое – интонация отчёта, сказанного на повышенных тонах. Не вера, не истерия, а попытка структурировать хаос.

У его собственного тела к таким речам был простой комментарий: лёгкое охлаждение под шрамом. Не вспышка, не зуд – просто укол внимания. Как если бы узор тоже слушал, пытаясь понять, к какой категории его относят: к поражённой части или к неизбежной эволюции.

В стороне от «чистых» у стены стоял мужчина с рюкзаком, в капюшоне, натянутом почти до глаз. Он не раздавал листовки, не кричал. Только смотрел, слегка усмехаясь. Рэй заметил, как он поймал глазами одного из подростков, подмигнул, а потом незаметным движением ладони сложил пальцы в знак – быстрый, словно код. Подросток кивнул в ответ, едва заметно. Кто-то чужой бы решил, что это просто жест. Рэй сразу вспомнил один из старых, полууголовных маркеров – «свой» для тех, кто крутится вокруг нелегальных биомодов.

«Чистые» выступали громко, но вокруг уже шевелилось что-то другое. Те, кто вместо лозунгов предпочитал тонкую работу с нервами. «Узлы» – так он пару раз видел в сводках: люди, которые не просто принимали Биосеть, но считали себя её продолжением. Пока что это были слухи, подпольные записки, граффити на стенах. Но слухи в этом городе часто опережали протоколы.

Рэй постоял ещё немного, затем закрыл окно. Голоса отрезались почти мгновенно, превращаясь в невнятный гул. Комната снова наполнилась привычной тишиной, в которой каждый звук был своим.

Он чувствовал странное раздвоение. С одной стороны, ему хотелось сделать вид, что всё это – больше не его дело. Активисты во дворе, подростки на станции, вспышки в кабелях, нелегальные мастерские – всё это составляло прежний круг его работы. Сейчас это просто фон. Мир, который живёт сам по себе.

С другой – тело реагировало. Не зрением, не слухом. Кожей. И каждый такой отклик был напоминанием: хотеть быть «в стороне» и быть в стороне – разные вещи.

Он снова сел к столу, опёрся спиной о стену. Сколько он так просидел, не знал. Время в этих стенах тянулось вязко, как густой сироп. Стрелки старых часов на стене – круглый пластиковый корпус, стрелки, которые иногда заедали на минуте, – двигались неохотно. Когда он на них смотрел, ему казалось, что часы могут остановиться в любой момент, и никто этого не заметит.

В какой-то момент он задремал. Не вдруг – накатом: сначала взгляд «провалился» в пустой угол комнаты, потом мысли начали путаться, как провода в старом шкафу, затем тело решило, что можно ненадолго отступить, пока ничего срочного не происходит.

Ему приснилось, что он идёт по коридору. Узкому, слишком длинному для одного здания. Стены – гладкие, белые, с редкими разметками на уровне плеча. Свет – ровный, без источника, как в лабораториях. Под ногами – не плитка и не адаптивное покрытие, а что-то мягкое, упругое, как спрессованный мох. В коридоре пахло антисептиком и чем-то ещё – сладким, приторным, как у перегретых биореакторов.

Он знал, что такого коридора в его доме нет. И всё равно продолжал идти, потому что во сне не задаёшь лишних вопросов. В какой-то момент он понял, что коридор поворачивает – плавно, незаметно, как кишка. За поворотом слышались голоса. Не разобрать слов, но интонации – напряжённые, быстрые. Он ускорил шаг. Сердце билось чаще, чем следовало. Где-то в груди – в том самом месте, где в реальности жил узор, – стало холодно.

Он сделал ещё шаг и проснулся.

Комната была всё та же. Потолок с картой потёков, стол, окно, чайник. Сердце билось слишком громко, уши чуть закладывало. На коже – липкий пот, как после лёгкого приступа. Он провёл рукой по груди: узор был холоднее остальной кожи, как лёд под тонким слоем воды.

Он выдохнул, поморщился. Сны не были для него чем-то необычным. После всего, что с ним сделали, мозг иногда выдавал такие спектакли, что коридор без дверей казался почти милой мелочью. Но в этом сне было что-то другое. Не форма, а ощущение. Как будто он не увидел что-то своё, а позаимствовал чужую картинку. Коридор казался знакомым, но не из его воспоминаний.

Он сел ровнее, опёрся локтями о стол. Рука сама потянулась к блокноту. Он записал: «Короткий сон. Коридор лабораторного типа. Отчётливый запах антисептика + реакция узора (охлаждение). Чувство “чужого” воспоминания. В детстве был похожий эпизод (коридоры экспериментов), но конфигурация не совпадает. Мозг перерабатывает? Или…»

Он не дописал. Сжал ручку так, что та едва не сломалась. Психологи не советовали упираться в многоточия. Они хотели завершённых формулировок. Но он слишком хорошо знал, как опасно иногда завершать мысль.

За окном стало темнее – не ночь, а очередная плотная туча вползла над районом, отрезав остатки дневного света. В комнате сразу стало прохладнее. Где-то в глубине здания загудел старый, давно не обслуживаемый генератор – на случай отключения основной линии. После импульса их поставили во многих домах. Не потому что верили в повторение, а потому что никто уже ни во что не верил до конца.

Рэй встал, прошёлся туда-сюда по комнате. Шаги отдавались глухо. Узору было всё равно, двигается он или нет. Отклик сохранялся – лёгкая, настойчивая прохлада в глубине тканей. Он попробовал отвлечься – стал считать шаги, потом трещины на стене, потом вдохи. Это помогало на время. Но мысль о коридоре всё равно возвращалась.

Он пытался вспомнить детали детских экспериментальных помещений, где когда-то провёл больше времени, чем любой ребёнок должен проводить под наблюдением людей в масках. Там тоже были белые стены, запах химии, свет без источника. Но пол был другим, и коридор всегда имел двери. Главное – там он чувствовал себя центральным объектом внимания. Во сне же он был сторонним наблюдателем. Как человек, случайно включивший чужую запись.

«Чужие воспоминания» – фраза из остывших лабораторных протоколов неожиданно всплыла в голове. Когда-то это была теоретическая опасность проектов вроде Биосети: что данные, запущенные в живую среду, могут перескочить не туда, куда нужно. Человеческая память – не жёсткий диск. Там нет порядка, только хаос, который почему-то работает. Если в этот хаос добавить ещё чей-то, можно получить что угодно. От гения на один день до человека, который просыпается и не узнаёт свои собственные руки.

Он покачал головой, отгоняя мысль. Рано. Слишком рано. Никаких подтверждённых случаев подобных сбоев после импульса не было – по крайней мере, в открытых частях докладов. Да и его собственный мозг был достаточно повреждён, чтобы продуцировать странные картины без помощи внешних сетей.

Он подошёл к окну ещё раз. Двор пустел. «Чистые» уже расходились, сворачивая плакаты и собирая остатки листовок. Пара бумажек валялась в грязи, намокшая от начавшегося мелкого дождя. Подростки со станции не возвращались – видимо, нашли себе новое место для игр. Биопанели на соседнем доме чуть светились изнутри – мягко, ровно, как ночники.

Город выглядел спокойным. Чрезвычайно, почти нарочито.

Рэй опёрся плечом о стену и, не отрывая взгляда от кусочка платформы, который был виден между домами, подумал, что, возможно, главная проблема не в том, что Биосеть урезали, а в том, что никто толком не знает, на сколько. Как и с человеческим организмом после серьёзной травмы: врачи любят говорить «мы убрали очаг поражения», но очень неохотно обсуждают, что именно они оставили внутри.

Под кожей холод стал постепенно отступать, превращаясь в привычную серую зону – отсутствие явного комфорта, но и без явной угрозы. Он ощутил лёгкое облегчение, почти физическое. Можно было списать всё на сон, на усталость, на слишком долгий взгляд в окно.

Он закрыл штору наполовину, отрезая себя от вида станции. В комнате стало ещё темнее, но так было легче дышать. Он подумал, что завтра, возможно, снова сходит к бюро, попросит дополнительное обследование – не из страха, скорее из профессионального интереса. Посмотреть, что скажут приборы о его чужих коридорах и внезапных вспышках под кожей.