А пока – оставалось только признавать: осадок после шторма умеет менять форму. Иногда он ложится на дно, иногда поднимается обратно в виде чужого сна, иногда пробегает по старому кабелю под ногами подростка. И сколько бы его ни закапывали в отчётах, он всё равно найдёт, куда просочиться.

Дождь затянулся, как всегда в этом районе – не уверенный, не бурный, а вязкий, упрямый, будто город медленно потел. Капли не столько падали, сколько стекали вниз, по стёклам, трубам, стенам, объединяясь в длинные нити воды. Воздух стал ещё тяжелее, и всё вокруг обрело влажный, почти кожаный блеск, как если бы здания тоже обзавелись собственной пористой тканью.

Рэй какое-то время просто стоял и смотрел, как по стеклу его окна ползёт тонкая струйка, меняя маршрут в зависимости от микроскопических шероховатостей поверхности. В этом было что-то гипнотическое: маршрут непредсказуем, но всегда подчинён физике; не воля, а гравитация решает, куда именно вода уйдёт. Хорошая метафора для города, пережившего импульс: внешне хаос, внутри – неизбежная логика.

Он почувствовал, что снова начинает задыхаться от собственной комнаты. Четыре стены, привычные предметы, статичность – всё, что обычно давало ощущение безопасности, вдруг стало теснить. Нечто внутри требовало движения, пусть даже бессмысленного. И одновременно это «нечто» раздражало: как будто не он сам решил, что пора выйти, а его тело – или то, что теперь в нём жило вместе с ним, – мягко подтолкнуло к двери.

Он посмотрел на куртку, на лежащие на столе старые документы – карточку с диагнозом, бумагу, подтверждающую «временную нетрудоспособность», маленькую, потрёпанную карточку бывшего сотрудника отдела, которую он почему-то до сих пор не выбросил. На секунду захотелось оставить всё и продолжить сидеть. Тогда узор под кожей чуть потеплел – настолько ненавязчиво, что это можно было бы даже не заметить. Но он заметил.

– Ладно, – тихо сказал он в пустоту. – Пойдем подышим.

Он надел куртку, капюшон, проверил карманы – привычное движение, которое когда-то значило «оружие, жетон, терминал». Теперь – только ключи, бумажник и маленькая, старая, потрёпанная флеш-карта, которую он хранил больше из суеверия, чем из нужды. Она давно обнулилась, но память о том, сколько на ней когда-то проходило жизней, не стиралась.

Лестница встретила его холодом бетона и запахом мокрого табака: видимо, кто-то не выдержал дождя и курил прямо у входа. На первом этаже старик в потрёпанной куртке копался в корзине с мусором, аккуратно выбирая металлические детали. При виде Рэя он поднял голову, заглянул ему в лицо и тут же отвернулся – не из вежливости, из осторожного уважения. В этом районе люди научились не задавать вопросов тем, кто ходит так, будто несёт на себе что-то большее, чем сумку.

У подъезда Рэй остановился под навесом, выжидая, пока глаза привыкнут к серому свету. Дождь набирал силу. Капли теперь били по крышам машин, по металлу пожарных лестниц, по крышке мусорного контейнера с отточенной ритмичностью, создавая странную музыку из случайных ударов. Где-то вдали раздался гудок – протяжный, уставший; вероятно, один из портовых барж снова сдвинули не вовремя.

Он вышел под дождь, не открывая зонта – зонт был чем-то из прежней, аккуратной жизни, где дождь воспринимался как временное неудобство, а не естественная среда. Здесь вода была частью города, как ржавчина и бетон. Через несколько шагов куртка потяжелела, капюшон стал холодным, струйки пробрались к шее.

Он направился не к станции. Ему хватило утренних наблюдений. Он пошёл вдоль домов, туда, где начиналась небольшая торговая улица – несколько лавок, аптек, крошечный продуктовый, с витриной, которую никто не обновлял с прошлого года. Асфальт под ногами раздваивался: где-то работало новое адаптивное покрытие, где-то под слоем грязи ещё были видны старые трещины.

Люди спешили по своим делам: закутанные фигуры, торопливые шаги, головы опущены. Разговоров почти не было – дождь вышибал слова из воздуха, оставляя только дыхание и шуршание ткани. Рэй ловил обрывки – «…опять цены…», «…не включили…», «…говорят, в центре…» – бесконечная хроника чужого быта. И в каждом кусочке чувствовалась одна и та же нотка – усталость, смешанная с осторожной злостью. Не та, что взрывается, а та, что годами накапливается и пропитывает всё, как сырость стены.

Перед аптекой стояла очередь – неожиданно длинная для середины дня. Люди жались к стене, стараясь спрятаться под узким козырьком. Кто-то нервно переступал, кто-то ругался на погоду, кто-то молча держал в руках бумажку с рецептом, как талисман. На стене рядом висело объявление: «ПОСТУПИЛИ НОВЫЕ ПАРТИИ СТАБИЛИЗАТОРОВ НЕЙРОСЕТИ». Текст – официально-безлик, с логотипом городской службы здоровья. Слова – слишком уверенные, чтобы быть правдой.

– Опять эти стабилизаторы, – буркнула женщина перед Рэем, кивнув на плакат. – Сначала наворотили, теперь продают спасение. Скидки, акции, подключение без комиссии.

– Лучше, чем ничего, – отозвался кто-то сзади. – У сына соседки после них хоть перестало тикать глазом.

– У меня после них сердце молотить начало, – вмешался третий. – И что теперь? Вернуть? Кому? Сети? – он хрипло засмеялся.

Рэй почти автоматически отметил информацию – слово «тикать», упоминание про сердце, про соседей. Это когда-то было его профессиональным жестом: вылавливать намёки на системность из случайных жалоб. Теперь это было просто привычкой мышления. Необучаемой.

Он не стал вставать в очередь. Ему ничего из этого не было нужно. Его «случай» не подпадал под аптечные решения. Он прошёл мимо, ловя на себе пару взглядов – не враждебных, просто пристальных. Люди стали пристальнее смотреть друг на друга после импульса. Любой незнакомый силуэт – потенциальная история.

Неподалёку от аптеки располагался что-то вроде рынка: несколько навесов, под которыми торговали всем сразу – от дешёвой еды до б/у техники. Под дождём рынок казался жалкой пародией на себя, но всё равно продолжал работать. Люди, привыкшие выживать в этом городе, давно усвоили: пока тело двигается и продаёт что-то, оно живо. Останавливаться – роскошь.

Рэй дошёл до ряда, где продавали электронику. На пластиковых ящиках лежали старые панели, куски интерфейсов, провода, аккуратно смотанные в кольца, биосенсоры неизвестной модели. Большая часть – списанная, устаревшая, «не рекомендуется к использованию». Кто-то всё равно покупал. То ли на запчасти, то ли из упрямства: если техника пережила импульс и всё ещё светится – значит, заслужила шанс.

За прилавком стоял худой мужчина с лицом, которое могло принадлежать и сорокалетнему, и шестидесятилетнему – время с ним обошлось без конкретики. На левой щеке у него была вживлена маленькая пластина – старая модель, с микроскопическими диодами. Сейчас она была выключена, но по привычке всё равно едва заметно пульсировала – фантомная активность.

– Смотри, смотри, – заметив Рэя, он оживился, – это ещё из старых партий, до импульса! Прочные! Держат сигнал, как надо. Если знаешь, куда подключать, конечно.

– Я стараюсь ничего никуда не подключать, – сказал Рэй, слегка усмехнувшись.

– Ну это зря, – продавец пожал плечами, – мир теперь без подключения – как без рук. Хотя… – Он пригляделся. – Лицо знакомое. Ты ж из отдела, да? Был.

Рэй чуть напрягся. Он забыл, как быстро здесь распространяется любая информация. Или, может, просто недооценил собственную узнаваемость.

– Был, – сухо подтвердил он.

– Слышал, тебя этим… – продавец неопределённо махнул рукой в сторону города, – накрыло. Живой, значит. Уже хорошо. А то после того шторма много кто вроде живой, а потом – раз, и как будто их рядом никогда и не было. – Он понизил голос. – Говорят, сеть до сих пор иногда людей «забывает». Был человек – и нет. Бумаги на месте, фотки на месте, а внутри – пусто. Как будто кто-то вынул.

Рэй не ответил. Он смотрел на груду старых кабелей и думал о том, как странно близко люди подошли к правде, используя абсолютно неверные слова. Сеть никого не «забывает». Проблема часто в обратном: она слишком хорошо помнит – иногда то, что никто её не просил.

– Я ничего такого не продаю, – торопливо добавил продавец, словно опасаясь проверок, которых теперь почти не было. – Только железо. Ничего живого. Живое – оно… будет потом само жить. Я по старинке.

Рэй кивнул, чуть вежливее, чем планировал.

– Береги себя, – добавил мужчина. – Ты уж… если что услышишь – как раньше – ты знаешь, где меня найти. Я не влезаю, я просто хочу, чтобы… – он запутался в словах, махнул рукой. – Чтобы город не сожрал нас неожиданно.

«Сожрал» – слово сегодня звучало слишком часто. Он отошёл, чувствуя на себе ещё несколько взглядов – как если бы вокруг его фигуры образовалась зона повышенного внимания. Он ненавидел это ощущение. Оно возвращало его к тем временам, когда он был не человеком, а «носителем ценной аномалии». Только теперь к этому добавлялся ещё один слой: бывший следователь – значит, человек, который что-то знает. Даже если он официально ничего уже не решает, от него ждут знака. Подтверждения. Или, наоборот, опровержения.

Он замедлил шаг, когда увидел, что прямо на краю рынка стоит передвижной киоск городской службы безопасности. Не полноценный пост – маленький автобус, переоборудованный в мобильный пункт связи. На борту – герб, стерильные буквы, внутренняя подсветка голубым светом. Рядом – двое в форме: не солдаты, не полиция, что-то среднее из новой структуры, которой недавно придумали мягкое название, чтобы людям было легче глотать их присутствие.

Перед киоском стояли два человека. Женщина средних лет что-то эмоционально объясняла, держа в руках файл с распечатками. Рядом с ней – подросток, лет четырнадцати, высокий, сутулый, с подчеркнуто пустым взглядом. Парень смотрел мимо всего – мимо киоска, мимо людей, мимо дождя. Как будто мир – не его, и он просто подержит чужое тело, пока тот, кому оно принадлежало, не вернётся.

– Он просыпается – и не помнит меня, – голос женщины прорезал шум дождя. – Не первый раз уже. То есть помнит, что я – мать, помнит квартиру, школу… – она запнулась, – но не помнит, что было вчера. Или неделю назад. Как будто день просто выпал. Как кусок стены выбили. Он сам потом… – она повернулась к сыну, – скажи им.

Подросток медленно повернул голову. В его взгляде не было ни страха, ни растерянности – только странная усталость человека, которому надоело объяснять очевидное.

– Иногда… – он тихо сказал, – я просыпаюсь, и… как будто всё в порядке. А потом понимаю, что есть… пустые места. Я знаю, что они должны быть заполнены. Я знаю, что что-то было. Но там – шум. Не пустота. Шум.

– Вот! – оживилась женщина. – Вы же говорили, что это может быть связано с… – она понизила голос, – с последствиями. С сетью. С этим всем. Сделайте что-нибудь.

Сотрудник в форме смотрел на неё с натянутой вежливостью. Он явно много раз за день слышал похожие истории. Его взгляд скользнул в сторону экрана внутри автобуса, где, вероятно, были открыты какие-то инструкции, регламенты, чек-листы. Он кивнул, сдержанно, профессионально.

– Мы внесём ваш случай в реестр, – сказал он. – Вас направят к специалистам. Сейчас важно не паниковать. Такие эпизоды бывают, и чаще всего они… – он на секунду замялся, подбирая «успокаивающее» слово, – саморегулируются.

Рэй почувствовал, как у него внутри медленно сжимается холодный узел. Он сделал шаг в сторону, не приближаясь, но и не отводя взгляда. Его, как и прежде, тянуло к местам, где происходило что-то «не по протоколу». Даже если он больше не имел права вмешиваться, он не умел проходить мимо.

Под кожей узор не вспыхнул, не ожил. Он оставался спокойным, тихим. Но это спокойствие как раз и было тревожным. Как будто то, что происходило, находилось вне тех диапазонов, на которые он настроен. Или, наоборот, было слишком близко к чему-то, что ему ещё только предстоит осознать.

Сцена перед киоском разрешилась быстро – как все сцены, где у людей есть надежда, что им помогут, и система, которая слишком занята, чтобы действительно вникать. Женщине дали ещё одну бумагу, подросток кивнул, будто галочку поставил внутри себя. Они ушли под дождь, растворяясь в серой полосе улицы.