Рэй поймал себя на том, что сжал кулаки в карманах куртки так, что побелели костяшки. Он разжал пальцы, выдохнул, повернулся от киоска и пошёл дальше, почти не разбирая дороги. Его шаги стали резче, чем планировал. Куртка тяжело прилипла к спине. В голове крутилась фраза: «не пустота. Шум».

Он слишком хорошо знал, что шум – это всегда признак работы. Даже если система пытается сделать вид, что она выключена.

Дождь усилился. Небо опустилось ниже, дома сжались, улицы сузились до уровня водосточных потоков. Люди ускорились ещё больше, каждый строя свой узкий коридор между каплями. Рэй шёл, пока понял, что бездумно делает круг и возвращается к той же самой границе районов, откуда начал день.

Он остановился, глубоко вдохнул влажный воздух. На секунду закрыл глаза. Под веками – темнота, стук крови, лёгкий фоновый звон, который всегда есть, если прислушаться достаточно сильно. И – тень того же ощущения, что было во сне: коридор, поворот, голос где-то впереди. Не образ. Не картинка. Только вектор.

Он открыл глаза. Станция была неподалёку – та самая, утренняя, знакомая, как чужой рубец на ладони. Он увидел её боком – тёмная, заброшенная, с тонкими струйками воды, стекающими по ржавым конструкциям. Сейчас она была пустой. Подростки разошлись. Кабели лежали неподвижно, аккуратно намокшие, как сбитая шерсть на животном.

И всё же на секунду ему показалось, что там, под платформой, где-то глубоко, кто-то вздохнул. Не звук – понимание. Как будто город, набравший воды в грудь, наконец-то напомнил себе, что умеет дышать.

Он стоял под дождём дольше, чем собирался. Поначалу это было простое «ещё минуту», потом – «пусть тело остынет», потом – «хотя бы дождаться, пока поток ослабнет», и в какой-то момент он перестал искать оправдания. Просто стоял и смотрел на город, который дышал неровно, словно после долгого приступа.

Станция перед ним казалась не руиной, а чем-то вроде забытого органа. Не работающего – но не удалённого. Когда у человека вырезают больной орган, тело в конце концов перестраивается, учится жить без него. Здесь орган просто перестали кормить, перестали слушать, но не вынули. Он оставался внутри городской плоти – и иногда, как сейчас, делал попытку вспомнить, что он тоже часть целого.

Рэй провёл ладонью по лицу, убрал с бровей мокрые волосы и, наконец, двинулся вперёд. Вода мгновенно нашла дорогу по воротнику, скатилась по спине. Куртка промокла насквозь. Было холодно, но это было честное, понятное чувство. Его можно было объяснить физикой, погодой, неправильной одеждой. Не сетью. Не городом.

Подойдя ближе к станции, он замедлил шаг. Сама конструкция производила странное впечатление: она была и пустой, и наполненной одновременно. Пустой – потому что ни одного человека, ни звука, ни движения. Наполненной – потому что каждая деталь хранила следы присутствия. На мокром бетоне – светлые полосы от недавних шагов, быстро исчезающие под свежей водой. На ржавых перилах – тёмные пятна от ладоней. На каркасе – обрывок синей изоляционной ленты, который кто-то зачем-то привязал как флаг.

Он поднялся на платформу, осторожно, инстинктивно проверяя опору ногой. Деревянные доски прогнулись, но выдержали. Мокрая поверхность блестела тусклым, тяжёлым светом пасмурного неба. Вода стекала по краям, каплями роняя вниз, в пустоту под конструкцией.

Он шагнул ближе к краю и заглянул туда, где утром изредка вспыхивали кабели. Под платформой всё было гранитно-серым и ржаво-чёрным. Вода капала на металл, на грязь, на обнажённые провода. Там, в темноте, между бетонными блоками и сваленными в кучу остатками оборудования, лежали толстые, как артерии, кабели – обрезанные, переброшенные кое-где через железные балки, кое-где просто брошенные. Некоторые из них были когда-то частью биоинфраструктуры – это можно было понять по странной структуре изоляции, будто состоящей не только из пластика, но и из чего-то мягче. Живее.

Рэй поймал себя на том, что задержал дыхание. Не потому что боялся запаха – там, под станцией, пахло всем сразу: влажной землёй, гнилью старой изоляции, металлической кровью ржавчины. Он задержал дыхание так, как задерживают его перед нырком: подсознательно готовясь к погружению.

Кожа на груди осталась спокойной. Это немного разочаровало. Часть его, та рациональная и усталая, радовалась, что всё нормально: нет вспышек, нет отклика, значит, утром была просто случайность. Но другая часть – та, которой он ещё не научился доверять – словно настороженно прислушивалась, как собака, уловившая что-то за человеческим диапазоном слуха.

Он медленно присел, упёршись ладонью в мокрый бетон. На мгновение пальцы стали продолжением холодной поверхности. Когда-то он мог по одному взгляду на место происшествия определить, где прошёл человек, где прикасались руки, где был основной вектор движения. Теперь он смотрел не глазами следователя. Скорее – чем-то похожим на внутреннее зрение. Он не искал следы людей. Он пытался почувствовать, есть ли здесь следы города.

Глупая мысль. Он сам это понял и даже хмыкнул. Следы города – это и есть всё вокруг. Любой болт, любое пятно, любая трещина – это след. Вопрос в том, умеешь ли ты их читать. И главное – хочешь ли.

Он медленно поднялся и прошёл вдоль платформы. Прислушивался не к звуку дождя – к тому, что скрывалось под ним. Город редко был полностью тихим. Даже в самые тёмные ночи он шептал. Не голосами, не словами. Шорохами систем, дыханием труб, лёгким дрожанием в глубине грунта, когда далеко-далеко проходил тяжёлый транспорт. Эти привычные шумы составляли его сердцебиение. После импульса этот ритм нарушился. Порой он сбивался, порой замирал, порой вдруг ускорялся без видимой причины.

Станция сейчас казалась вырезанной из этого ритма областью тишины. Не естественной тишины, как в забытом лесу, где всё живёт своим, медленным и уверенным темпом. А вынужденной, как если бы кто-то выключил звук в одной части симфонии. И от этого молчание становилось громче любого шума.

– Не смотри на меня так, – тихо сказал он вдруг непонятно кому. – Я не вернулся.

Слова прозвучали глупо, но он не стал их забирать обратно. Если разговаривать с городом – странность, то в этом районе странными были почти все.

Он немного постоял под навесом станции, пережидая сильный порыв дождя. С крыши лилась вода целыми потоками, разбиваясь на капли, когда сталкивалась с выступами бетона. Перед глазами на секунду возник образ: как если бы кровь из огромной раны стекала вниз, смывая грязь, но не залечивая саму рану.

Он провёл ладонью по груди. Узор был спокоен. В какой-то степени это даже чуть обидело – словно его тело решило, что эта станция не заслуживает внимания.

– Значит, не ты, – пробормотал он, глядя в тёмный проём под платформой. – Или не сегодня.

Он развернулся и пошёл прочь, чувствуя, как мокрая ткань куртки тяжелеет с каждым шагом. Дождь немного стих, превратившись в равномерную, почти уютную завесу. Небо над районом было однотонно-серым, но временами внутри этого серого промелькивали более светлые полосы – как шрамы, залеченные лучше других.

Дорога обратно казалась длиннее. Может, потому что он шёл медленнее. Может, потому что мысли, которые утром были просто фоном, теперь начали собираться в более оформленные конструкции. В голове всё время крутились три вещи: вспышка на кабеле, подросток у киоска со словом «шум» вместо памяти, и его собственный сон с коридором.

Три события, которые никак не были связаны. Если верить логике. Если верить здравому смыслу. Если не верить – то можно было найти между ними такую сеть ассоциаций, что хватило бы на целый доклад для отдела техно-аномалий.

Он остановился у перехода, хотя машин в эту погоду почти не было. Старый сигнал светофора моргал жёлтым, выдавая усталую попытку поддерживать порядок. В отражении лужи он увидел своё лицо: чуть бледнее, чем обычно, тени под глазами глубже. Не человек, который гуляет под дождём. Человек, который пытается не утонуть стоя на суше.

Он перешёл улицу и оказался почти у своего дома. Навес над подъездом защищал от дождя только наполовину; ступени блестели, и на них было опасно, как на камнях у моря. Рэй поднялся аккуратно, как будто боялся не упасть – а оставить неосторожный след.

В подъезде пахло влажной одеждой, дешёвым моющим средством и слабым озоном – значит, кто-то недавно включал что-то не совсем законное. Свет мерцал. Лампочка на третьем этаже мигала с интервалами, напоминающими сбивчивое дыхание. Он поймал себя на том, что, поднимаясь по лестнице, прислушивается… не к шагам, а к лестничным пролетам. Будто ждал, что здание тоже решит с ним поговорить.

На его площадке было тихо. Дверь соседки плотно закрыта, под ковриком – традиционная кучка песка, который она почему-то всегда приносила с улицы и никогда не убирала. Дверь его квартиры выглядела обычной, непримечательной. Но сейчас она напоминала границу. По одну сторону – город с его дождём, станцией, рынком, киоском. По другую – его временная крепость, тонкостенная и упрямая.

Он вставил ключ, повернул, вошёл.

Первое, что его ударило, – тишина. Не полная, не оглушительная. Но другая. Различия между внешней и внутренней тишиной он научился улавливать ещё в детстве. Внешняя – всегда с оттенком угрозы: в ней что-то может прорваться. Внутренняя – чаще вязкая, как ложка мёда, застрявшая между зубов. Сейчас тишина квартиры казалась… выжидающей.

Он снял куртку, повесил. С неё капала вода, образуя под вешалкой маленькую лужицу – округлую, как след на карте. Он снял ботинки, прошёл на кухню по холодному полу.

Там тоже всё было на месте. Чайник. Кружка на столе с засохшей полоской кофе. Блокнот, лежащий под углом. Фото в рамке, которое он так и не убрал. Часы на стене, стрелки которых чуть дрожали.

Он подошёл к окну, привычно проверил двор. Людей было мало. Листки с лозунгами «чистых» превратились в мокрые комки бумаги, прилипшие к стенам. Кто-то уже пытался сорвать один – остался только клейкий след. Дождь полировал бетон, стирая имена, слова, обещания.

Он закрыл окно плотно, оставив только маленькую щель для воздуха. В комнате стало уютнее – или, по крайней мере, безопаснее. Он прошёл в основную комнату и сел на кровать, не включая свет. Полумрак был сейчас более подходящим состоянием, чем любой искусственный яркий фон.

Постепенно тело начало реагировать на холод. Холодная куртка отошла на второй план, холод кожи – тоже. Оставался только глубокий, равномерный, почти приятный холод усталости, который накрывает, как тяжёлое одеяло. Он откинулся на спину, смотря в потолок. Тот самый потолок, где протечки рисовали карты, по которым можно было путешествовать без выхода из комнаты.

Он позволил себе закрыть глаза – не для сна, а для короткого, контролируемого отключения. Всего на минуту. Всего чуть-чуть. Но тело, уставшее от сегодняшнего «ничего не произошло», ухватилось за это мгновение, как утопающий за брошенную доску.

Мир снова стал коридором.

Только в этот раз он понял, что это не тот же коридор. Он был шире. Свет – холоднее. Запах – уже не чистый антисептик, а что-то более сложное: как будто к лабораторной стерильности примешали запах сырого камня. Стены были не белыми, а чуть серыми, с лёгкой текстурой – не краской, а чем-то ближе к коже.

Он не шёл. Он стоял. И слышал. Не слова. Скорее – присутствие. Как если бы кто-то за стеной прислонился к той же поверхности, пытаясь понять, есть ли по другую сторону жизнь. И это «кто-то» не был одним. Там было много таких соприкосновений – разрозненных, слабых, но упорно пытающихся сложиться в что-то целое.

Он хотел отступить – но ноги не слушались. И тогда он услышал совсем тихо, почти шёпотом, без языка, без интонаций, просто… намерение.

Запомнить.

Это слово не прозвучало. Но оно было. Как если бы сам воздух коридора пытался сформировать его из холода и пустоты.

Он резко вдохнул и открыл глаза.