Комната – на месте. Потолок. Трещина в форме побережья. Шум дождя. Серое, позднее небо за окном. Часы тикнули, преодолев секунду, которая, казалось, была длиннее, чем положено секунде.

Под кожей – тихо.

Не холод. Не жар. Пустота. Не та, которая пугает. Та, которая появляется после того, как мышцы были напряжены слишком долго, а потом наконец отпустили.

Он какое-то время лежал, стараясь не двигаться. Каждое движение сейчас могло разрушить хрупкое равновесие между тем, что он видел, и тем, что он мог объяснить.

– Это всего лишь сон, – сказал он тихо.

Голос прозвучал неуверенно. Даже для него самого.

Он сел, уронив локти на колени, спрятал лицо в ладонях. Пальцы упёрлись в кожу лба, в виски. Он почувствовал пульс – неровный, но живой. Он почувствовал дыхание – тёплое, идущее из глубины груди. Он почувствовал, как на спине ещё влажная рубашка липнет к телу. Всё это было реальным. Осязаемым. Понятным.

А где-то в глубине сознания продолжал тянуться коридор.

И где-то в глубине города кто-то продолжал пытаться вспомнить, каково это – иметь память.

Он сидел на краю кровати, пока тень от окна медленно ползла по полу, пока шум дождя то усиливался, то отступал, будто город то подступал ближе к его стенам, то отдалялся, давая вздохнуть. Время снова стало вязким, а он уже устал бороться с его вязкостью. Хотелось чего-то простого: горячего чая, человеческого разговора, даже раздражающей повседневной рутины. Что угодно, лишь бы вернуть опору под ногами, отличную от коридоров, которых не существует и воспоминаний, которые, возможно, не его.

Он поднялся и прошёл на кухню. Поставил чайник – старый, механический, без бионаворотов и дистанционных функций. Он шумел, как шумели чайники двадцать лет назад, без всякой умности, без подсказок, не вспоминая, сколько в прошлый раз кипятил воду. Прямолинейность этого устройства всегда успокаивала. Пока вода нагревалась, он опёрся руками о стол и закрыл глаза, а потом всё-таки открыл – не доверял себе даже на минуту.

Когда чайник зашипел, он вздрогнул, будто его вернули в тело издалека. Налил кипяток в кружку, не добавляя ничего – просто горячая вода. Иногда этого было достаточно, чтобы почувствовать, что у тебя всё ещё есть внутренности, которые отзываются на тепло. Он медленно сделал глоток, обжёг язык и почему-то улыбнулся. Боль была честной.

Взгляд снова вернулся к блокноту. Он какое-то время смотрел на него, словно на живое существо, которое требует внимания. В конце концов сел, открыл на новой странице и написал:

«Повторный сон. Отличается по структуре – больше “материи”, меньше пустоты. Присутствие… множественное. Слово “запомнить” – не как мысль, а как функция. Реакция тела – отступление симптомов. Узор стабилен».

Дальше рука зависла. Мозг пытался найти слова, которые не прозвучали бы как бред. Психологи любят, когда человек пытается описать чувства. Следователи – когда человек остаётся в рамках фактов. Он всю жизнь жил между этими двумя системами координат, и сейчас они оба рушились, как плохо подпертые стены.

Он дописал: «Если это просто сон – слишком структурирован. Если не сон – слишком тихо».

Чёрная точка в конце строки выглядела непропорционально тяжёлой.

Он закрыл блокнот, но не отодвинул. Пальцы ещё какое-то время лежали на обложке, как будто через бумагу можно было удержать всё происходящее в нормальных границах.

Чай стал терпимым, тёплым, и он допил его до конца. Тепло разлилось по груди, но где-то глубже, под кожей с узором, оставалась предательская нейтральность, словно эта часть его тела отказалась не только реагировать на сеть, но и считать себя участником простых человеческих процессов. Он чуть сжал пальцами грудь – не сильно, просто чтобы почувствовать сопротивление тканей. Всё на месте. Всё его. И всё равно – не полностью.

Телефон на полке коротко вибрировал. Он давно перевёл его в режим, где звонки нужно было почти вымаливать, но некоторые уведомления всё равно пробивались, как вода через бетон. Экран загорелся: сообщение от бюро. Ничего драматического. «Напоминание: контрольный осмотр. Рекомендуем подтвердить или перенести». Вежливый, бездушный текст.

Он некоторое время смотрел на него, потом нажал «перенести» и выбрал самую дальнюю предложенную дату. Он понимал, что это глупо. Осмотр мог бы дать хоть какие-то опоры. Но в глубине души боялся: а что если приборы действительно что-то увидят? Не сбой. Не остаточный эффект. Что-то новое. И тогда всё, что он сейчас старательно удерживает на расстоянии – вспышки, шум, чужие коридоры, – вдруг обретёт форму. А форма – это уже область ответственности.

Экран погас. Квартира снова стала тем местом, где кроме него никто не присутствует – по крайней мере, открыто.

Он подошёл к стене, где висело старое зеркало. Это было не «умное» зеркало, не панель с расширенной реальностью, не инструмент диагностики. Просто стекло в раме. Он посмотрел на своё отражение: влажные волосы, усталые глаза, лицевая маска, на которую за эти месяцы он так и не научился надевать нужные эмоции для окружающих. Он слегка приподнял футболку, открыл грудь.

Узор выглядел почти мирно. Почти. В нём было странное достоинство рубца, который не скрыть, но с которым уже научились жить. Он не пульсировал, не блестел, не реагировал. Просто был. Как факт, как формулировка в отчёте, которую все принимают, потому что никто не знает, как её переписать.

– Ты всё равно будешь собой, – тихо сказал он отражению. – Даже если я решу, что тебя нет.

В зеркале никто не ответил. И это было самым правильным ответом.

Он опустил футболку, отошёл от зеркала и прислушался – к квартире, к себе, к городу за стенами. Внутри – тишина. Снаружи – всё тот же дождь, теперь чуть слабее, как если бы он сам устал. Издалека донёсся звук сирены – короткий, без паники, просто сигнал о чьей-то проблеме, которая решается далеко от него. Он поймал себя на том, что впервые за день не хочет проверять, что именно случилось. Не хочет быть частью общей нервной системы города, хотя ему так долго это казалось его единственной ролью.

Он подошёл к книжной полке. Книг у него было не так много – в этом городе бумага давно стала роскошью. Но несколько томов он всё же сохранял упрямо: старые детективы, пара научных сборников, один странный роман, который он когда-то нашёл на барахолке и купил не потому, что хотел прочесть, а потому что не мог отпустить из рук. Он вытянул его наугад, пролистал. Страницы чуть шуршали – звук удивительно живой среди общей усталости окружающего мира.

Он сел с книгой, но не читал. Слова прыгали, отказывались собираться в смысл. Мысли упрямо возвращались к сегодняшним трем вехам, к тому странному, медленному давлению, которое город оказывал на него весь день, словно проверяя на прочность.

В какой-то момент он понял, что не один.

Это не было ощущение присутствия в привычном смысле – никакого шороха, никакой тени, никакого движения краем глаза. Скорее – лёгкое смещение фона. Как если бы в комнате поменяли воздух. Тот же объём, те же стены, те же предметы – но плотность другая. Он поднял взгляд от не читаемой страницы.

Комната была прежней.

И всё же – нет.

Он медленно положил книгу рядом и встал. Сделал шаг. Второй. Мир не рухнул. Пол не провалился. Узору было всё равно. Но где-то на уровне, который не описывают ни медкарты, ни инструкции, что-то открылось. Как окно, которое приоткрыли не до конца, чтобы не замёрзнуть, но всё же впустили свежий воздух.

Он подошёл к окну, отодвинул штору. Двор тёк водой. В дальнем углу кто-то, не побоявшись дождя, ставил на табуретку ведро, собирая воду от крыши – вероятно, не для романтики. Соседский ребёнок, несмотря на мамины запреты, выбежал под дождь и крутился, расплескивая лужи, как будто это была игра со стихией. И в этой сцене не было ничего странного. Ничего необычного.

И всё же город смотрел.

Не глазами – не с камер, не через системы наблюдения, которых теперь и так едва хватало. Он смотрел через сам факт своего существования. Через здания, которые, как и он, пытались держаться. Через асфальт, который помнил шаги людей, даже если они сами забывали, куда шли. Через воду, которая стекала по трубам и возвращалась в систему, но всегда оставляла свою долю в трещинах и пористых структурах.

Рэй опустил штору. Ему не хотелось превращать собственное окно в точку связи. Иногда лучше оставлять свет приглушенным.

Он вернулся в комнату и просто сел на пол, прислонившись спиной к кровати. Так проще было чувствовать вес своего тела, тяжесть земли под ним, простую гравитацию. Всё, что можно измерить. Всё, что остаётся без поэзии.

Он вспомнил того подростка у киоска. Пустые куски памяти. Шум вместо воспоминаний. И подумал: если город и правда пытается «запомнить» – как во сне – то, возможно, цена за это была не в кодах и не в сетях. Возможно, цена – люди. Их дни. Их отрезки жизни.

Мысль была настолько нелепой, что он почти рассмеялся. Но смех не вышел. Только короткий, сухой выдох.

– Ты не бог, – сказал он пустоте. – Ты не мозг. Ты – город. И этого уже слишком много.

Слова, сказанные вслух, прозвучали резко, словно он ударил по воде. И вода, конечно, не ответила. Она просто продолжала течь.

Постепенно напряжение стало отпускать. Тело вспомнило, что оно устало не только от мыслей, но и от пройденных сегодня улиц, от холода, от постоянного внутреннего наблюдения. Он поднялся с пола, осознав, что всё это время не включал света. Надвинувшаяся к вечеру темнота превратила квартиру в мягкую пещеру. Это было не страшно. Это было даже… честнее.

Он прошёл в спальню, не раздеваясь полностью, только сменил мокрую рубашку на сухую футболку. Комнату наполнил тихий запах чистой ткани. Он лёг на кровать, не закрывая глаза сразу. Дал себе минуту, две, три – просто дышать.

Он не хотел снова видеть коридоры. Не хотел слышать чужие «намерения». Не хотел быть узлом. Хотел быть – человек. Уставший, с рубцом на груди, со списком болезней и справкой о нетрудоспособности. Человек.

Глаза всё равно закрылись.

На этот раз сна не было.

Было только долгожданное, простое, тяжёлое безвременье, где ни город, ни сеть, ни память – чужая или своя – не вмешивались. Где мир сузился до тепла пледа, ровного дыхания и редкого, почти ласкового стука дождя по подоконнику.

Город, возможно, продолжал что-то пытаться вспомнить.

Но хотя бы на несколько часов Рэй позволил себе забыть о том, что когда-то был частью его нервной системы.

Глава 2. Носители

Утро началось не с дождя – с новостей. В этом городе новости давно стали погодой: их не выбирали, ими дышали, они определяли, насколько сегодня тяжёлым будет воздух. Рэй включил экран не потому, что хотел – скорее из привычки проверять состояние внешнего мира, прежде чем позволить ему снова коснуться своей кожи.

Лента городских каналов давно перестала быть единым голосом. Теперь это был хор – раздробленный, перебивающий сам себя, в котором каждая нота пыталась перекричать остальные. Над всем этим вполголоса звучала тема дня: «носители».

Сначала – нейтральные сюжеты, поданные с официальной аккуратностью. Ведущая с идеально собранным лицом рассказывала ровным голосом, что «после импульса часть населения города демонстрирует необычные физиологические изменения», и что «медиальные исследования подтверждают наличие у некоторых граждан частично прозрачных нервных волокон, проводящих свет». На экране – анимация: нервная система человека, подсвеченные линии, бегущий по ним мягкий белёсый свет. Всё стерильно, без крови, без боли. Как презентация нового гаджета.