Потом – комментарии врачей. Очки, белые халаты, уверенные формулировки. «Это не болезнь», «это адаптационная реакция», «нам нужно наблюдать». Одни утверждали, что это – «естественное следствие глубокого вмешательства Биосети в организм человека». Другие говорили осторожнее: «результат недокументированных контактов с неустойчивыми сегментами сети». Слово «мутация» старались не произносить вслух. Оно слишком плохо продавалось.

Дальше начиналось самое интересное – мнение улиц. Кто-то говорил в камеру, что «носители» – новые святые. Кто-то – что это «ходячие ошибки», которых нужно изолировать ради безопасности всех остальных. «Чистые» уже успели провести несколько маршей – не массовых, но достаточно громких. На экране быстро мелькнул знакомый чёрный флаг с белыми буквами, и Рэй слегка поморщился. Эти ребята быстро учились жить внутри новостной экосистемы.

И среди всего этого – редкие, осторожные кадры самих носителей. Свидетельства, снятые на телефоны, украдкой, с трясущимися руками операторов. Молодой мужчина, сидящий на ступенях и смеющийся так, будто смеётся не он, а что-то через него. Пожилая женщина, у которой на шее под кожей иногда вспыхивают светлые полосы, когда она говорит. Подросток, закрывающий лицо ладонями, и сквозь пальцы видно, как в глубине кожи что-то светится – не ярко, но настойчиво, как свет далёкого маяка в тумане.

Город смотрел на своих новых людей так, как люди смотрят на первую трещину в любимой чашке: с ненавистью, страхом и странной нежностью – потому что это всё равно своё.

Рэй выключил звук. Образы продолжали идти по экрану, но без слов они воспринялись как-то честнее. Свечение нервов – волны света, бегущие под кожей. Тела – привычные, живые, но как будто уже не только человеческие. Он поймал себя на том, что смотрит на них не как зритель и не как бывший следователь. Ближе. Слишком близко.

Его собственная кожа немного потеплела. Не всплеск. Не ответ. Просто мягкое напоминание: «я здесь».

– Знаю, – тихо сказал он узору, хотя понимал, насколько глупо это звучит. – Я вижу.

Ведущая перешла на другой тон. Голос стал теплее, появилась попытка сочувствия. Она говорила о том, что уже появилось новое слово – «носители памяти». Городские психологи и философы тут же подхватили: если сеть научилась не просто передавать сигналы, но и удерживать фрагменты человеческого опыта, то, возможно, эти люди – первые, кто несёт в себе не только собственную биографию. В них – чужие сцены, чужие запахи, чужие лица. И никто пока не знал, где заканчивается их «я» и начинается чужое.

Рэй откинулся на спинку стула. «Чужие воспоминания» – эта фраза сегодня звучала уже третий раз за сутки. У подростка у киоска – «шум вместо памяти». В его сне – коридоры, которые явно были не из его жизни. Теперь – официальные новости. Это было похоже на ту самую ситуацию, когда город начинает повторять одно и то же слово, пока ты не услышишь.

Он вздохнул и выключил экран совсем. Не из-за страха. Из-за перенасыщения. Иногда новостью становишься не тогда, когда ты в эфире. Иногда – когда эфир слишком настойчиво касается тебя.

Он прошёлся по комнате, стараясь сбросить с себя липкое чувство чужой кожи на своих нервах. Остановился у окна. Двор уже просох после ночного дождя. На асфальте остались тёмные пятна, как остывшие синяки. Несколько соседей стояли у подъезда, разговаривая. Их голоса доносились обрывками – «видела», «по соседству», «сказали в поликлинике». В каждом слове слышался тот особый оттенок – смесь любопытства и страха. Люди в этом городе давно привыкли к странностям, но есть странности, которые заставляют их вспомнить, что они – не только жители, но и тела.

Телефон на столе мигнул. Восемь непрочитанных новостей с городских каналов. Три сообщения от бывших коллег – короткие, вежливые, как всегда, когда они не знали, имеют ли право его тревожить. Он открыл одно. «Ты видел? Похоже, это не локальное». Без приветствия, без подписи. Но он узнал почерк. Марек. Сухость текста – как всегда капсула от чувств.

Он ответил просто: «Вижу». И не стал отправлять ничего больше. Если Марек захочет сказать больше – скажет. Если нет – значит, пока не время.

Он поймал себя на том, что внутри нарастает знакомое ощущение: как перед бурей, когда ещё тихо, но ты уже чувствуешь давление воздуха. В такие моменты раньше он собирался, проверял оружие, документы, делал несколько механических действий, чтобы тело запомнило: «мы работаем». Теперь ему нечего было проверять. Кроме себя.

Он прошёл в ванную, включил свет и снова посмотрел на узор. Сегодня он был… странно спокойным. Линии – равномерные, без всплесков. Цвет – бледнее обычного. Как будто шрам, который раньше кричал, сейчас прислушивался. И от этого мир не становился безопаснее.

– Не моя война, – сказал он отражению. И сам же понял, каким пустым оказалось это заявление.

Он оделся и вышел. Не потому что у него была цель. Потому что сидеть в квартире, когда город начинает менять структуру своих нервов, было похоже на попытку спрятаться от землетрясения под столом – помогает до первой трещины.

На улице становилось шумнее. Город после каждой волны новостей выходил из своих нор, чтобы проверить реальность руками. Кто-то стоял на углу и спорил, размахивая руками. Кто-то включал на телефоне видеоролики и показывал соседям. Кто-то, наоборот, старался идти быстрее, будто можно было убежать от темы дня.

По дороге к рынку Рэй увидел новое граффити. Ещё вчера на этой стене был бессмысленный набор букв. Сегодня – аккуратный, выведенный тонкой чёрной краской знак: круг, внутри – сеть линий, сходящихся в одну яркую точку. Под ним слова: «Мы – узлы». Ни подписи, ни символики групп. Просто заявление.

Он остановился на секунду. Знак не был агрессивным. Скорее – уверенным. Как если бы кто-то тихо и спокойно принял решение за себя и теперь только уведомлял остальных.

Рядом стояли двое подростков, обсуждали. Один сказал: «Красиво». Другой – «Страшно». И эти два слова неожиданно хорошо описали весь город.

На рынке было шумно. Люди скупали продукты, лекарства, фильтры, как будто материальные вещи могли стать противоядием от новостей. Между рядами спешили «чистые» со своими листовками – теперь уже с новой темой: «Никаких светящихся нервов в наших домах». Рэй поймал взгляд одного из них. Там не было ненависти. Был страх. Настоящий. И это было хуже.

Он не собирался вмешиваться. Он шёл, как человек, который просто идёт. Но этот город давно перестал уважать тех, кто просто идёт.

У стены, недалеко от старой музыкальной лавки, он увидел её впервые – издалека. Девушка стояла, прислонившись к холодной кирпичной стене, и слушала город. Это было видно по всему: по тому, как она слегка наклонила голову, как её пальцы едва заметно двигались в воздухе, словно ловили что-то невидимое. В руках – маленький диктофон, старый, с кнопками. Она иногда нажимала на него, прислушивалась, снова отпускала.

Она выглядела молодой – слишком молодой для того, чтобы нести на себе такие вещи. Волосы собраны в небрежный хвост, на шее – шарф, даже в эту погоду. Лицо – не эффектное, но живое. И в этом лице было странное сочетание: мягкость и сосредоточенность.

Но не это задержало взгляд Рэя.

Когда она повернула голову, свет скользнул по её шее. На мгновение кожа стала прозрачнее, чем должна быть. И под ней – как под тонким стеклом – пробежала светлая линия. Тихая, неяркая. Даже не вспышка. Напоминание. Как дальняя молния без грома.

Он остановился. Не потому что хотел подглядеть. Потому что тело само застыло.

Девушка словно почувствовала это – не взгляд, что-то другое – и слегка обернулась. Их взгляды встретились. И в этот момент Рэй понял: она не просто слушает город. Она слышит то, что он давно перестал различать.

Она чуть улыбнулась – не ему, миру. И снова повернулась к стене, нажимая кнопку диктофона. Музыкальная лавка за её спиной была закрыта уже год. Но кажется, у этой стены до сих пор звучало что-то, что имело смысл записывать.

Рэй стоял недалеко, не подходя. Он даже не пытался обмануть себя легендой «случайного прохожего». В нём снова включилось старое следовательское внимание: наблюдать, не вмешиваясь. Смотреть, как складывается узор, прежде чем коснуться его.

Внутри – тихое, едва уловимое движение. Не вспышка, не сигнал. Как если бы кто-то издалека его позвал – не по имени, а по состоянию. Он провёл пальцами по груди поверх ткани. Узор пока молчал.

Но молчание иногда значит больше, чем любой крик.

Он сделал ещё несколько шагов, будто проверяя, действительно ли ноги всё ещё принадлежат ему, а не тому странному притяжению, которое исходило от девушки и от стены, рядом с которой она стояла. Толпа вокруг продолжала жить своей жизнью: кто-то спорил, кто-то покупал, кто-то смотрел украдкой, кто-то – в открытую. Город гудел, шуршал, дышал; звуки перемешивались в плотную ткань, и на её фоне всё, что происходило между Рэйем и девушкой, казалось слишком тихим и оттого – более настоящим.

Он подошёл не сразу. Сначала постоял поодаль, как когда-то стоял у места преступления, пока внутренний метроном не начинал стучать в нужном ритме. Он заметил детали: старый кожаный ремешок на запястье девушки, поцарапанный диктофон, на корпусе которого кто-то когда-то аккуратно нарисовал тонкую линию маркером – изломанную, как пульс. Её губы шевелились едва заметно, будто она проговаривала что-то беззвучно. Не слова – ритм. Музыканты делают так, когда проверяют, совпадает ли музыка в голове с миром вокруг.

Его взгляд невольно задержался на её шее. Там, где у обычного человека – просто кожа, у неё было… присутствие. Не рана. Не имплант. Что-то иное. Когда она поворачивала голову, когда менялось освещение, под кожей, как под тонким слоем льда, проступали слабые светлые прожилки, сходящиеся где-то глубже, в сторону ключицы. Они не светились постоянно, только иногда – короткими, почти застенчивыми импульсами. Как если бы нервная система вспоминала, что умеет быть не только проводником боли и команд, но и чем-то большим.

Он сделал ещё шаг.

– Ты тоже слышишь? – вдруг сказала она, не оборачиваясь.

Голос у неё был тихий, но не хрупкий. В нём была уверенность человека, который привык жить рядом с тем, что другие предпочитают не замечать. Рэй остановился. Он не успел ничего сказать – ни оправдаться, ни солгать, ни уйти. Фраза, казалось, была брошена в пространство. Но он знал, что это не так.

– Слышишь что? – спросил он спокойно, как спрашивал сотни раз раньше людей на грани нервного срыва или откровения. В голосе – ровность, которую он когда-то отработал годами, а теперь она возвращалась, как рефлекс.

Она повернула голову. Теперь посмотрела прямо на него. В глазах – не испуг, не любопытство. Признание факта.

– Как город говорит, – ответила Ния. Теперь голос звучал чуть тише, будто она делилась чем-то личным. – Не словами. Слова – это уже слишком поздно. Раньше.

Она подняла диктофон, нажала на кнопку. В динамике раздалось тихое шипение. И среди него – что-то ещё. Отдалённое гудение. Чуть слышный, странный ритм, не совпадающий ни с шумом толпы, ни с работой генераторов. Будто кто-то постукивал изнутри стен. Неровно. В отчаянии. Или наоборот – настойчиво, как ребёнок, уверенный, что его должны услышать, если он будет стучать достаточно долго.

– Это? – спросил он.

Она кивнула.

– Это – сегодня. А вчера было другое. И позавчера. Город не повторяется, – она усмехнулась уголком губ, – даже в своих ошибках. Он пытается… – она поискала слово, – собрать себя. Он разорван. И теперь – шьёт.

Рэй почувствовал, как внутри него что-то отзывается. Не узор – пока нет. Что-то более простое и более опасное: согласие. Потому что то, как она это сказала, совпадало с тем, что он сам ощущал последние месяцы, но боялся сформулировать.

– Ты… музыкант? – спросил он, потому что нужно было задать какой-то простой вопрос, вернуть разговор к чему-то приземлённому.

– Иногда, – она улыбнулась. – Иногда я просто… носитель. – Она произнесла слово без пафоса, почти спокойно. – Они придумали хорошее название. Хотя не для нас – для себя. Чтобы было, о чём спорить. Носители. Как будто мы – флешки, а не люди.