Даха Тараторина: Стужа

© Даха Тараторина, 2025

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2026

Глава 1
Предзимье

Травушка принарядилась инеем, ровно заневестившаяся девка в праздничный убор. Выглянет дневное светило, согреет землю-матушку – и заплачет осока горючими слезами, стыдливо скрючится, пряча нагое тело, а там и вовсе сгниет. Стужа жалела ее – не потоптать бы! – и шла осторожно, берегла хрупкую красоту. Потому поршеньки^[1] ступали по тропке ровно, один пред другим, и глядела девица на них только, а не по сторонам. За то и поплатилась: самую малость до колодца оставалось, когда путь преградил мóлодец. Да какой! Высок, статен, кудри златые, речи дерзкие! Одна беда, что не по ее, не по Стужину честь эдакий жених.

– Что ворон считаешь, Студеница? – засмеялся он, небрежно отталкивая девку с тропки. – Доброму человеку пройти не даешь.

Стужа пошатнулась, тихонько хрустнула под кожаными поршнями заиндевевшая трава.

– Добрый сам бы с дороги отошел, – процедила она.

– Чего говоришь?

А что ей еще сказать, девке непутевой? Чтоб Студеницей не обзывал? А кто она, коли не Студеница? На свет появилась едва ли не холодной, да мать отмолила, сама заместо дочери в Тень ушла. Чтоб не дразнился? Так все дразнят, от мала до велика! Уродилась девка таковой, что лучше бы вовсе не рождалась: хворобной, бледной, слабой. От самого малого сквозняка норовила околеть, а как в лета вошла, так и вовсе хоть плачь. У иных девиц коса в руку толщиной, щеки румяны, очи ясны. А Стужа что? Мышь полевая: три мшистых волоса в четыре ряда, глаза серы, уста что две тонкие ниточки.

– Ничего…

Стужа поправила коромысло на плече и двинулась дальше. Да не тут-то было! Молодец обогнал ее, оперся локтем о колодезный навес.

– Что, по воду?

Стужа не ответила. И без того ясно, что не по грибы, а коли нет, так и объяснять без толку.

– Баньку небось топите?

– Ну топим.

Вот же пошутил Старший Щур^[2], награждая семью эдаким сыном! Красив Людота ровно княжич, а глуп как полено. Баньку перед закликанием Мороза в каждом дворе топят. Как иначе-то?

– А опосля к праздничку готовиться станете? Батюшка избу угольком окурил? Матушка тесто на пироги поставила?

Могла Стужа сказать, мол, кому матушка, а кому и мачеха, но чего ради? Людоте до того и дела нет, к другому ведь разговор ведет.

– Ты, коли спросить хочешь, когда Нана без присмотру останется, так и спрашивай. А то ходишь вокруг да около, работать мешаешь.

Стужа зло нацепила ведро на крюк и скинула в колодец. Вóрот^[3] скрипнул, закрутился… Но заместо плеска раздался такой гул, что уши заложило. Девка перегнулась через сруб поглядеть. Первые заморозки едва опустились на деревню – быть не может, чтобы вода заледенела.

Не видать! Только смоляной зев колодца холодом дышит. Людота, хохоча, пихнул девку в спину, подсек у колен… Так бы и свалилась в черноту! Да удержал, не дал упасть.

– Пусти, остолоп! Вконец ополоумел?!

– Что, испугалась? – Молодец знай зубоскалил. – А ну как я тебя на руки подыму да в колодец кину! Тогда, небось, посговорчивее станешь.

– А ну как я тогда батюшке доложу, кто к сестрице ходит, покуда родичей дома нет? – в тон ему ответила Стужа.

Она замахнулась, да только для виду. Что девка эдакому богатырю сделает? Оно и мачехе с отцом жаловаться толку нет: сестрице попеняют, а Людоте что об стену горох.

Подле колодца стояла длинная жердина: мало ли кто ведро обронит? Стужа опустила ее вниз – пробить ледяную корку. Ударила раз, второй… Дудки!

– Каши мало ела! Дай. – Людота взялся за дело сам, а между тем продолжил: – Сестрице передай вот что. Как соберемся Мороз закликать, пусть в избу воротится. Дескать, венец^[4] не тот надела или еще что. А уж я… Эка дрянь! Вот же…

Жердь слепо тыкалась в колодец там и сям, но водицы добыть не умела. Людоте быстро наскучило это занятие.

– Да ну его! В реке наберешь вон.

– До реки идти три версты.

– Ничего, ног не сотрешь.

Удалец отмахнулся от бесполезной палки и поспешил натянуть рукавицы на занемевшие руки. Стужа поджала губы и схватилась за жердь. Сразу стало ясно, отчего сестрин жених так быстро бросил затею: жердь оказалась холодна, что ледышка. Стужа вынула ее из колодца и…

– Щур, протри мне глаза!

До середины шест покрывал толстый слой пушистого инея. Словно живой, он карабкался вверх, тянулся к теплу. Девка охнула и налегла на ворот – вернуть ведро. Тот крутился легко и славно, и вот отчего: от веревки остался один обрывок. И размахрившийся край тоже обледенел.

– Вот тебе и позакликали Мороз… – пролепетала девка.

А Людота изменился в лице и поспешил оттащить ее от колодца подальше:

– К батюшке беги. Скажи, пришел срок греть Морозу постель.

* * *

Батюшка сидел ни жив ни мертв. Давненько не случалось беды в деревеньке, что звалась Смородиной. Так давненько, что голова надеялся боле не вспоминать страшный обряд на своем веку. Однако же Мороз снова ступил за пределы Сизого леса. Потому столпилась у большого очага мало не вся деревня. Старики перешептывались, гадая, на кого падет жребий в этот раз и насытится ли Мороз. Молодые, кто застал предыдущую жертву, жались друг к дружке: не приведи боги получить страшную метку! Матери причитали да норовили отправить дочерей по домам, отцы же стояли хмурые, вперив взгляды в землю, холодеющую от часа к часу. Прячься ли, нет, а жребий придется тянуть всем. Иначе до весны Смородине не дожить.

Большой огонь возжигали в святом месте – на самом краю деревни, у камня, некогда заложенного Богатырем Без Имени. Камень тот, по преданию, разграничивал деревню и Сизый лес. Но нет такой границы, что не сумело бы преступить зло. Потому случалось и такое, что Мороз пробирался в Смородину, душил в ледяных объятиях скот, сковывал реку и родники. А ежели кто чаял сбежать от недоли, то находили его подле этого самого камня насквозь промерзшего.

– Вот что, добрые люди, – нехотя проскрипел голова, – всего меньше мне хочется говорить то, что вы и без меня знаете. Готовились мы с вами к празднику, а вышло так, что надобно для кого-то из нас снаряжать сани в Тень.

Стужина мачеха, жена головы, прижимала к груди Нану. Будь ее воля, в погребе бы спрятала любимое дитятко, в сундуке заперла. Да куда там! Старухи зорко следили, чтобы никто дочь не укрыл от жребия. Они, дескать, в свое время все тянули щепочки – стало быть, и теперь все дóлжно свершить по-честному. Хотя нынче уж старухам жребий не грозил: тянули его лишь вошедшие в лета девки, ибо выбирали ту, кто отправится Морозу в невесты. Станет она на колени пред чудищем да склонит голову в свадебном венце: «Помилуй, господине, не серчай! Останусь греть тебе постель, перину взбивать, только не тронь деревню!»

– Да как так-то?! – расплакалась мачеха. – Вот уже пятнадцать зим без Мороза пережили! Ну выпало малость снежка, эка невидаль! Может, к завтрему и распогодится…

В самом деле, зимы в их краях были теплые. Не до того, чтобы, как в былые времена, по два урожая в год собирать, но и сугробов по окна не наметало. Так, припорошит маленько крыши, воду в мелких ручейках замкнет… Об том Епра и толковала.

Но голова оборвал ее:

– Молчи, жена. Вы, бабы, всякий раз свое гнете. Как будто я тут решаю…

Радынь покосился на колодец, а за ним повернули головы и все остальные. Изморозь выползла белою пеной, подобно молоку из горшка, и застыла. Ледяной коркой покрылись и сруб, и жердина, и вóрот, и навес, и ведро с коромыслом, брошенные напуганной Стужей. Нынче уже и не подобрать: примерзли намертво. Не распогодится…

– Что тянуть? – нахмурился Радынь. – Сами все знаете, не впервой. Девки, которые в невестах уже, подходи по одной.

Кому, как не голове, всех наперечет знать? В лукошке, накрытом дерюгой, лежало аккурат две дюжины щепочек – по числу девиц. И по одной, ясно, ждали Стужу с Наной.

– Ну? Что встали? Чему быть, того не миновать!

Что тогда началось!

– Моя еще первую кровь не уронила!

– А моя обручилась уже! Намедни благословение брали!

– А моя мала еще, что смотрите? Не пойдем мы!

Бабы наперебой доказывали, чем плохи их дочери, ругались, шипели! Дошло бы и до драки, да Радынь строго цыкал, унимая самых шумных.

– У нас двадцать четыре девки на выданье. У каждой свой жребий.

– А что, голова, своих-то дочерей небось сбережешь? – всех громче заголосила Параска, склочная баба. – Дай щепочки: не меченые ли?

– Что несешь, дура-баба?! – взвился голова. – Разве я кого когда обманул? Разве заботился о тех, кто под моей крышей живет, больше, чем о вас всех?!

– Знаю я, как ты о чернавке заботился! – уперла руки в боки Параска. – Так, что у той ажно брюхо на лоб полезло!

Крепко ли голова любил свою чернавку, того Стужа не ведала. Видно, все же крепко, раз дочь от приживалки воспитывал как законную и лишним куском не попрекал. Но поносить покойную матушку Стужа никому не дозволяла, а сплетнице Параске и подавно. Девке в лицо краска бросилась. Редко когда подавала она голос, тем паче в толпе, но тут не смолчала:

– Ты, Параска, мамку мою лишний раз не поминай. А то, не ровён час, выглянет из Тени да тебя в гости позовет!

– Вы поглядите! Нашлась краса ненаглядная! – с готовностью ощетинилась Параска. – Не тебе за мамку вступаться, коли ты сама ее в Тень и отправила!

Стужа как дышать забыла. В самом деле, права Параска, хоть и дурная она баба. Матушка померла родами, и ничьей боле в том вины, окромя Стужиной, нету… Оттого, наверное, все, что делалось дальше, прошло будто бы и не с нею вовсе. Не ей Параска крикнула:

– А коли первая ответ держишь, так и жребий тяни первая!

Параске-то что? У нее своих четверо сыновей, им жребий не тянуть, Мороза не веселить. А вот прочие бабы, кто дочерей защищал, поддержали:

– В самом деле!

– Пусть тянет!

– Поглядим, так ли Радынь за нас радеет, как говорит! Что, Радынь, как до дела, так в кусты?

Голова же нашел взглядом старшую дочь и покачал косматой головой.

– Язык за зубами держала бы… – процедил он, а после громко приказал: – Стужа! Подь сюды!

Девка подчинилась. В голове у нее звенело, да не от страха, а от обиды: в самое больное Параска ударила! Спроси кто опосля, Стужа и не вспомнила бы, как двинулась к очагу, как подбежала к ней Нанушка:

– Сестрица!

– Ты не лезла бы покамест… – с трудом разомкнула губы Стужа. – Пусть хоть половину щепочек выберут… Авось пронесет…

Но Нана сжала сестрину ладонь и сказала:

– Я с тобой пойду. Пусть не думают, что батюшка нас выделяет.

«Это он меня не выделяет, – могла бы сказать Стужа. – Я что? Чернавкина дочь, дитя беззаконное. Ты – другое дело».

Могла бы, да не сказала. Быть может, оттого, что только Нанушка и утешала ее, горемычную, когда мальчишки в реку скидывали, дразня Студеницею. Оттого, что с сестрою вместе будто бы и не страшны ни жребий, ни Мороз, ни молва людская.

Они шагнули к камню вместе, а голова, стиснув зубы, протянул дочерям лукошко. Стужа вытянула жребий первая – щепочка вышла светлая, гладкая. Удача! Следом, улыбнувшись сестрице, запустила руку под дерюжку Нанушка. Вытянула и, не глядя, подняла вверх. Щепка была обгоревшая.