* * *

К обеду Сизый лес изрыгнул тучу. Была она низкая, темная, с раздутыми боками. Придавила Смородину тяжелым брюхом: вот-вот расплющит! Стужа глядела на нее из оконца, спрятавшись на полатях. Еще утром собирались закликать Мороз да кланяться, благодаря за милость, а нынче в избах жарко топили печи. Поленца в устье^[5] переругивались, как те бабы на жеребьевке: здесь холоду не рады, пусть убирается восвояси, в заледенелую чащу. Стуже отчего-то жаль было Мороза. Покуда сидел в лесу, деревенские и угощение ему стряпали, и заклички пели, и праздник готовили. А как в самом деле показался – ну бранить! Но не потому девка шмыгала носом и утирала горючие слезы. Не потому прижимала к груди рукавички, сестрою подаренные, расшитые алыми бусинами. Те рукавички Стужа не то что носить – показать кому-то боялась: отнимут, забавляясь, веселые девки, закинут на высокую ветку парни. Поди потом достань! Это Нанушка, умница да красавица, всем мила. А у Стужи, окромя сестры, в целом свете никого не было.

За стеной буянил Людота. Как смириться, что милую отдадут грозному духу? Как позволить? Сестрин жених сбросил что-то на пол – бухнуло, зазвенело, покатилось.

– Как можно, голова?! Неужто родную дочь?..

Отец отвечал тихо, его слов Стужа не слыхала, но и без того знала, что тот скажет. Что супротив силы невиданной ни Людота, ни Радынь, ни даже вся деревня вместе ничего сделать не смогут. Не первый молодец суженую провожал в дремучий лес, не первый отец дитятко хоронил раньше срока. Лишь Богатырю Без Имени оказалось по силам замкнуть Мороз в лесу, посиневшем от холода, да и то не навечно.

– Женюсь! – Бух! Верно, Людота на колени пал. – Женюсь немедля, благослови нас, батька!

Стужа всхлипнула, а голова хлопнул ладонью по столу. Оба они подумали об одном: где тот жених был день назад, два, седмицу?^[6] Отчего тянул и не спросил благословения раньше?

Радынь твердо сказал:

– Поди прочь. Поздно уже.

– Не пойду! Не пойду, батька! Хочешь – режь! Не покину любоньку!

Стужа подтянула колени к груди. Сжаться бы в комочек, спрятаться в щели меж половиц, только бы не слышать, как дрожит голос батьки, как мачеха плачет на лавке, как тихонько поет жальную песню сестрица.

Вдруг туча содрогнулась всем своим огромным телом – на деревню повалил снег. Невесомые перья ложились на крыши, укутывали землю, застилали оконце. Стужа принялась считать их, докуда умела: одно, второе, третье… Сбилась, начала наново. Дрова трещали, глиняные бока печи грелись так, что не докоснуться, но зябко было – страх! А от оконца по бревенчатой стене пополз иней. Белые нити складывались в диковинные рисунки, и на миг девка залюбовалась. Потом только вспомнила, чего ради ее оставили в кухне. Батюшка строго наказал следить, чтобы огонь не погас, а в избе держался жар. Стужа спрыгнула на пол – подкинуть дровишек, да так пред окном и замерла. По ту сторону, кутаясь в задубевший кожух и надвинув на лоб меховую шапку, стоял чужак. Косматый, с заиндевевшей белой бородой, огромный! Но всего хуже были глаза: черные, с едва тлеющими в глубине искрами. Уголья, а не глаза! Чужак стоял и глядел в окно. Да так, что сразу ясно: не человек в гости пожаловал. Стужа пролепетала:

– Убереги, Щур…

И осенила себя защитным знаком – перечеркнутым кругом. Чужак же улыбнулся, и от той улыбки нутро захолодело. Иней сполз на пол, подобрался к самым ногам девки, а она и не заметила. Все таращилась неотрывно на незнакомца. Но закричал в сенях петух, нарочно занесенный в избу на время холодов. Девка вздрогнула, попятилась, поспешила добавить поленцев в печь. Дров, правду молвить, и без того хватало, а вот огонек едва теплился. Нагрести головешек в горшок, поставить на подоконник да доложить скорее батюшке… Стужа старалась не глядеть боле в окно, но промеж лопаток чесалось, словно кто-то страшный следит за нею неотрывно. Управившись, девка сунулась было на мужскую половину дома, да навстречу ей, едва с ног не сбив, вылетел Людота. Ругался он на чем свет стоит. Батька же сидел весь встрепанный и злой.

– Батюшка…

– Ну что тебе, горемычная? – вскрикнул голова. И столько в его голосе было бессилия, что у Стужи колени подкосились. – На что ты мне сдалась?! Удачу у сестры перехватила!

Стужа на то ничего не ответила. В самом деле, кабы не она вынула счастливую щепочку, та досталась бы Нанушке.

– Что пришла, ну? – пуще прежнего рассвирепел Радынь.

– Дрова кончились. Дозволь новых в избу занесть.

– Да иди ты, иди куда хочешь!

Прежде чем притворить дверь, Стужа заметила, как уронил голова голову на руки и как расцвели на полу две черные точки.

* * *

Мачехе чернавкина дочь была что бельмо на глазу. Оно и просто в приживалках такую оставить – стыд, а Радынь еще и поселил беззаконную с родной дочерью вместе, за одним столом кормил, одну больше другой работой не трудил. Кумушки посмеивались, мол, приданое тоже поделит меж дочерьми поровну, а Епра злилась. Да тьфу на него, на приданое-то! Дай волю, она от Стужи сама откупилась бы да сослала в далекие дали. В другом беда: девка уродилась в мать. Родинка к родинке, волосок к волоску. На нее глядючи, Радынь свою чернавку не забывал. И вышло так, что баба, которой муж бездумно подол задрал, встала разлучницей меж ним и женой. Вот и ляпнула Епра, не подумав, сгоряча:

– Да лучше бы ты вовсе сгинула, никто бы плакать не стал!

Ляпнула – и тут же пожалела. Потому что Стужа не отбрехалась, а сцепила зубы и ровно молвила:

– То правда. Никто бы не стал.

Епру пуще прежнего злость взяла: на себя, на девку эту тихую да себе на уме. Схватила она пуховый платок да и хлопнула дверью, а Стужа с Наною остались на женской половине.

Очи у Нанушки были такие, что молодцы не раз на кулаках выясняли, на кого красавица приветливо глянула. И нынче они тоже светились радостью. Стужа поставила у входа горшок с раскаленными головешками – ну как в девичью светелку тоже заглянет страшный чужак? – и подошла к сестре.

Та сидела на сундуке с приданым, сложив руки на переднике, и глядела в стену, словно на ней кто нарисовал несбывшееся счастье.

– Отчего не плачешь? – спросила Стужа.

Она взяла сестру за руку – та была холодной.

– Что проку плакать? – улыбнулась Нанушка. – Все одно мне уже сани готовят.

– Этот твой… приходил. Сватался, благословения просил.

– Людо-о-ота, – ласково протянула Нанушка и прижала ладонь к животу. – Кто же знал, что так оно повернется? По осени бы… Ну да теперь уж что…

Стужа обняла сестру и ну реветь! Будто одна за двоих могла слез выплакать!

– Дурень твой Людота, ох дурень! Где раньше был, отчего не посватался? Как ходить к тебе, так он первый, а как…

Нана коснулась губами сестриного темени:

– Не брани его. Так уж боги порешили, не нам спорить. Ты лучше вот что…

Сестра поднялась с сундука, бережно сняла хохлушку^[7] и откинула крышку.

– Мне-то уже без надобности, а тебе сгодится… Вот это мне платок тятенька подарил. Эту рубаху я к свадебке вышивала, а вот и для жениха. Кроила на Людоту, но поправишь, коли надобно будет, а здесь…

Стужа захлопнула крышку – Нана едва отшатнуться успела.

– Ты что творишь?! Как можно?

Нана не дрогнула:

– А куда мне? Мой наряд к утру уже готов, а эти тебе оставлю.

– Не нужны мне наряды! Ты что же, думаешь, смогу носить их заместо тебя? И батюшку заместо тебя обнимать, и с мачехой песни петь? Никому тебя не заменить, одна ты такая! Одна!

– Не нам с богами спорить. Жребий…

– А если это был мой жребий? Если я твою удачу перехватила?

– На то воля богов, – смиренно ответила Нанушка.

– Богам до нас дела нет! – перебила Стужа. Она сжала плечи сестры и зачастила: – Ты вот что… Я до Людоты сбегаю, скажу, что делать. Как стемнеет, бегите! Бросим новый жребий, выберем Морозу другую невесту. Кого угодно, не тебя только! У тебя и без Мороза жених есть, будь он неладен!

Нана тоскливо улыбнулась:

– Не любишь ты Людоту…

– Не люблю. Дурак потому что. Ходить к тебе ходил, а как свататься… Не ровён час, еще бы дитё нагуляли.

Нанушка вдруг закашлялась и покраснела, а Стужа все разом поняла:

– Ты что же… В тяжести?

Сестра не ответила, но глаза ее засияли пуще прежнего.

– Так отцу скорее скажи, дура! Всем скажи! Ты ж не девка заневестившаяся – ты баба! Могла бы жребий не тянуть!

– Тише, тише, сестрица! – Нана накрыла ей рот ладонью. – Я никому не сказала, и ты не говори. Батюшке с матушкой позор, а Людоте горе горькое. Не сбежать от Мороза, то всем известно. А кто попытается, тому сразу в Тень дорога. Не меня, так другую выберут. Не все ли равно?

– Нет! Не все равно! У тебя жених есть, мать с отцом… – Стужа едва слышно прошептала: – Дитё будет. Тебе жить и жить! Это у меня в целом свете никого.

Сказала – и осеклась. Сразу ясно стало, что надобно делать.

– Отдай щепочку.

– Ты сдурела никак, сестрица? Мой это жребий.

– Морозу все одно, красавицу ему отдадут али дурнушку. Жребий для людей только. Отдай.

– Нет.

На глаза Нанушки навернулись слезы. Впервые с тех пор, как ее пальцы сжались на обугленной щепке. А Стужа недобро сощурилась:

– Не отдашь – все отцу скажу. Так и эдак тебя на сани не положат. Но коли заупрямишься, еще и вся Смородина знать будет почему.

– Сестрица, не губи! – взмолилась Нана. – Ни меня, ни себя!

– Это ты себя губишь. Себя и дитенка своего.

– Боги…

– Боги твоей кровью от Мороза откупиться велели. Матушку мою забрали, не дав меня хоть раз молоком покормить. От Сизого леса нас не защитили. Нашла кого слушать!

Черная обугленная щепочка лежала тут же, на лавке. Стужа метнулась за ней, схватила и спрятала за ворот.

Нана так и осталась сидеть на полу.

– Сестрица… Не надо!

– Не тебя я спасаю, дуреха. – Стужа тепло улыбнулась и показала на живот. – Расскажешь как-нибудь, какая беда мимо него прошла.

Глава 2
Заморозки

Белый саван накрыл Смородину, а снег все валил и валил. Нахохлились, как озябшие куры, избы, покрылся коркой льда камень на краю деревни, замело большой очаг. И только сани, что выволокли из повéти^[8] ради страшного обряда, стояли черны. Те сани ждали Стужу.

А каков приготовили наряд – залюбуешься! Такой не то что дочке чернавкиной – никому в Смородине не по карману! Примерить бы, поглядеться… Но зеркальце осталось на женской половине, где заперли Нанушку. Диво: о себе сестрица не плакала, зато о Стуже заливалась. Верно все же батюшка заложил светёлку на засов. Не ровён час, сестра выскочила бы, и тогда не миновать беды.

Епра, разобравшись, что к чему, только что плясать не бросилась. Да и батюшка не сказать что раскис сильнее прежнего. Дочь отдавать, пусть и от приживалки рожденную, никому не в радость, но все ж не любимое дитя. Потому Радынь Стужиной воле не перечил. Только и сказал:

– Дело твое.

А больше с вечера не проронил ни слова. Мачеха зато суетилась: достать из ларя дорогой убор, ушить, где нужно, сготовить угощение. Она и спать не легла, так и носилась вихрем по кухне. То кисельку Стуже поднести, то лишнюю ленту в косу вплести. Но Стужа на отца с мачехой не глядела. Она глядела в окно, из которого виднелись черные сани. В ушах гудел сестрин плач.

– Стуженька, доченька, хоть съешь чего-нито… Хоть кисельку… А может, наливочки? Для храбрости, а?

За всю жизнь Стужа не заслужила от мачехи столько ласки! Да теперь-то что с нее проку? Тем паче что глядеть в глаза чернавкиной дочери Епра все одно избегала. Суетилась, обхаживала, а на деле наверняка рада-радешенька! Отец и вовсе обнять пожалел.

Так минул вечер. Минула и ночь. Настало утро.

Соседи собрались пред двором – хмурые, молчаливые. Пусть и не любил Стужу никто, а все одно живого человека в Сизый лес собирают. Что же тут веселого? А девка ждала и думала, что, бросься она отцу в ноги, взмолись о пощаде, уже не отпустили бы. Живого человека в Сизый лес отправлять горько, но того горче будет, коли Мороз сам явится за кровавой жатвой.

– Ой, горячая кровь да по снегу белому, выходи с дому, ладушка, выйди, смелая! – затянула Параска жальную песню.

– До того как займется зарей восток, погребальный на свадьбу умчит возок… – подхватили бабы.