И песня потекла по Смородине.

Легла на девкины плечи скорбная рубаха без вышивки, поверх парчовый сарафан – серебряный, ровно снег в лунном свете! Нáручи, стеклом расшитые, венец. А на венце – диковинный узор из алого бисера, ровно кровью начертанный. Сапог али поршней Стуже не дали: по дороге в Тень лишь босые уходят.

Епра накрыла венец убрýсом^[9] с меховой оторочкой: разом у девки и свадебный наряд, и похоронный.

– Пора, – сказала мачеха. И вдруг как взвоет! Как кинется к Стуже! – Доченька, милая, ты прости меня! Век не забуду! Спасибо… Спасибо!

Стужа стояла недвижимая, боясь спугнуть нежданную нежность. Когда же мачеха отстранилась, попросила:

– Нанушку не брани… И обними за меня.

Отец распахнул дверь – в избу мигом заскочил холод, кинул на порог пригоршню снега.

Стужа расправила плечи и пошла:

– Ой, горячая кровь да по снегу белому,
Выходи с дому, ладушка, выйди, смелая.
До того, как займется зарей восток,
Погребальный на свадьбу умчит возок.
Ой, да ноженьки босы, бледно чело,
Не скупись уж ты, ладушка, на тепло,
Распусти-ка ты косоньки по плечам,
Отведи от деревни беду-печаль,
Успокой лиха древнего голод-гнев.
Ждет тебя леса зимнего сизый зев.
Ждет невестушку лю́бую злой Мороз,
Ой, ложись-ка ты, ладушка, в черный воз.
Алой кровушкой кисти горят рябин,
Теплой кровушкой сыт будет господин,
Ой, горячая кровь да по снегу белому…
Выходи с дому, мёртвушка, выйди, смелая^[10].

Босые ноги ступили на обледенелое крыльцо, смяли белый пух, нарядивший двор. Тяжело вздохнула зависшая над Смородиной туча, осыпала деревню градом, а по заметенной тропке, что соединяла крыльцо с санями, покатились алые ягоды. Каждый хоть веточку рябины, а принес: незачем резать девице белы рученьки, ни к чему мучать перед погибелью. Заместо руды^[11] лягут в снег багровые бусы рябины, а невеста отправится к жениху невредимой. Ляжет в сани, укроется вьюжным покрывалом и уснет, не успев испугаться.

Стужа шла осторожно, не хотела топтать кровавые бусины, но все одно за ступнями ее тянулся алый след. Ровно по гвоздям идет, а не по снегу.

Вот и сани. На санях – пушистый мех да одеяло. Но что с них проку, коли холод уже поднялся от босых ног к коленям, к животу, к самому сердцу? Стужа не слышала песни, плача не слышала. И как отец в бессилии колотит кулаком стену, не слышала тоже. Ресницы смерзлись и покрылись инеем – уже и не видать ничего, окромя этой сверкающей белизны. Кто-то придержал под локоть, помогая вскарабкаться, кто-то накрыл одеялом. Височными кольцами слева и справа легли рябиновые грозди, а на грудь – горшок с угольями: хоть малость согреться в ледяной чаще. Негнущиеся пальцы сомкнулись на горячей глине – последняя память о доме, о жаркой печи, о добром пламени.

– Да будет хозяйка Тени к тебе милостива, девочка, – прошамкала древняя старуха Лашка. Коснулась сухими губами темени, разгладила складки убруса. – Всех нас спасешь, сердцем чую…

Стужа не ответила. А что уже отвечать? В похоронных санях боле не живая девица лежала, а токмо покойница. Холодная, как и всё вокруг.

Свистнул ветер, взметнул в воздух снег. Уже и не разобрать, сверху вниз ли идет, снизу вверх? Вихрем закружился, заплясал… Зазвучала его песнь заместо обрядовой, заглушила соседские голоса. Глядь – в самой середке вихря мечется конь. Да не простой! Таковую клячу из стойла стыд выпустить! Тощий, ажно костлявый! Мяса на тех костях нет вовсе, да и сами кости прозрачные, изо льда слепленные. Никто не усмехнулся, не осмелился приманить скакуна. То колдовской конь, страшный! Конь самого Мороза, за невестой отправленный! Глаза его горели синим хладным пламенем, ледяные кости звенели, а грива была метель. Конь встал меж оглобель, и те сами собой поднялись, а заместо сбруи выросли нити инея. Ветер свистнул вдругорядь, конь отозвался громогласным ржанием. Скрипнули полозья…

Радынь кинулся к дочери, да поздно: умчал страшный скакун сани в Сизый лес, в самую Тень умчал. Только алый след рябины давленой остался.

* * *

Стужа лежала вроде еще живая, а вроде уже и мертвая. Глаз открыть страшно, не то что слово молвить! А сани скользили по нетронутому снегу, подскакивали на выворотнях^[12]. Девка вцепилась в горшок с тлеющими углями, зажмурилась и только думала, как бы не вывалиться. То-то смеху будет, ежели Морозова невеста потеряется по дороге к жениху!

Стужа вжалась в меховую подстилку. Одеяло ветром сорвало еще на опушке. Босые ноги занемели, едва теплилась кровь в жилах, а ветер все пел свою песню, да конь взбивал снег серебряными копытами.

Наконец встали сани. Холод тут же жадно набросился на невесту, зацеловал щеки, огладил шею, змеею вполз за ворот. Стужа стиснула зубы, на ресницах льдинками застыли горячие слезы.

– Матушка, не оставь… К тебе иду… Жди…

Конь тревожно всхрапнул, а после заржал, словно увидав хозяина. Да так оно, собственно, и было. Захрустел под сапогами снег: шаг, шаг, еще шаг. Осторожный, медленный. Стужа боялась глаз открыть, только слушала. Вот осыпался снег с задетого плечом лапника, вот конь успокоенно выдохнул, признавая господина, вот невидимый нелюдь хлопнул жеребца по шее – звякнули ледяные кости.

Шаг – скрип, шаг – скрип… И тишина. Горшок с горячими углями мигом остыл, побежал по стенкам врасенец^[13]. Всё…

В самый низ шеи уперлось ледяное острие, а затем зазвучал голос, и от голоса стылые иглы впились в хребет – таким насмешливым и жутким он был.

– Тепло ли тебе, девица?

Губы смерзлись. Стужа разлепила их, ощутив вкус крови на языке. Она ответила тихо, хотя хотелось кричать:

– Тепло, господине…

Ледяное острие вспороло рубаху, изморозью черкануло по коже.

– Тепло ли тебе, красная?

Горячие слезы скатились по вискам и потерялись в рябиновых серьгах.

– Тепло, господине.

– Что не глядишь на меня, девица? Али жених не люб?

Стужа с усилием разомкнула веки: побелевшие ресницы примерзли к коже. Над нею, наклонясь, стоял Мороз. Борода его когда-то была темна, но иней вплелся в нее, подобно плесени, всю выбелил. Шапка да борода скрывали лицо, а кожух мехом внутрь делал лесного духа огромным да схожим со зверем. Глаза же казались чужими в этом холоде: черные угли, горячие, непокорные. Эти самые глаза следили за Стужею через окошко в избе. Девица едва слышно прошептала:

– Люб, господине…

Одной рукой Мороз уперся в подстилку на санях, вторая же сжимала посох изо льда, что острием царапал Стуже грудь. Как ударит в сердце, как пустит кровь… и потечет алый ручеек по снегу, растопит его до самой земли. Лишь бы не тянул, лишь бы не мучал прежде, чем…

Мороз наклонился ниже, подул девице в лицо. Застыли недвижимы волоски, что выбились из-под венца.

– И теперь тепло?

– Да, господине.

Борода пощекотала ей щеку, а посох сильней надавил на грудь. Стылые губы прильнули ко рту, и девица изогнулась от пронзившей ее боли. Посох вспорол кожу и зашипел, ожегшись горячей рудою, а Мороз отпрянул, ровно ударил его кто.

– Теплая! – выдохнул он. – В самом деле теплая!

Коснулся губ рукавицей, замотал головой, да так, что едва шапку не скинул, и вдруг как захохочет! Невеселый то был смех. Он взмыл к вершинам заснеженных елок, прокатился по бурым стволам, вспугнул седую белку – та шмыгнула в дупло, неловко сломав тонкую ветку. Стужа сжалась комочком: чем разгневала грозного духа? Что не так ляпнула?

А Мороз, отсмеявшись, молвил:

– Ну что же, невестушка, коли так, принимай хозяйство.

И, стянув зубами рукавицу, свистнул в два пальца. Конь встал на дыбы, заржал и рванул с места так, словно его плетью протянули.

Замелькали нагие березы, пушистые елки, могучие дубы. Сани только что в воздух не взлетели – так быстры были. Порскнули в разные стороны вспугнутые снегири, сорвалась с лежки стая волков, заметался из стороны в сторону заяц – в последний миг вывернулся из-под копыт. Сорвало с головы убрус, одинокой птицею взлетел он в далекое небо и, сложив крылья, пал на санный след.

Ничего-то у Стужи от дома не осталось! Горшочек с угольями и тот в ледышку превратился да, свалившись, остался где-то там, в дали леса. Она обхватила руками дрожащие плечи и тут только поняла, что рубаха, разрезанная посохом Мороза, свалилась с них. Вот стыд! Щеки запылали бы, да от холода с них сошла вся краска.

Сколько времени летели сани по дебрям? Как далеко унес девицу колдовской скакун? Того Стужа не ведала. Но когда гонка наконец прекратилась, она от удивления разинула рот. Кто бы знал, что в самом сердце Сизого леса, в дремучей чаще, в капкане из снега да хмурых елей стоит Морозова изба? Что окна ее из тонкого льда, а со стрехи^[14] свисают острыми зубьями капельники?^[15]

Хозяина меж тем было не видать. А кто ж в избу без дозволения суется? Потому Стужа, хоть и продрогла до костей, с места сдвинуться не решилась. Лишь зарылась в меховую подстилку, как пичуга в гнездо, укутала одеревеневшие ступни и принялась ждать. Мороз-то велел хозяйство принимать, но мало ли какую хитрость задумал? Может, только на то и надеется, чтобы девка на чужое польстилась!

Но конь недовольно всхрапнул: распрягай, мол. Разве можно сиднем сидеть, когда скотина просит? Соорудить бы из подстилки обмотки, да скрепить нечем. Не портить же дорогой наряд, не рвать на бечевки. Уняв дрожь, Стужа опустила босые ноги в снег.

– Ну-ну… Хороший, – подступилась она к жеребцу. – Устал?

Тот скосил недоверчиво глаз и показал зубы.

– Кусачий ты? Али спокойный?

Зубы у скакуна были такие, что отхватит полруки – спасибо не скажет. Потому всего меньше хотелось к нему льнуть. Но нити инея, что сплелись в сбрую и держали оглобли, сами собой не пропадали. Деваться некуда.

– Косенька, ко-о-ося… – запела Стужа. – Не гневайся.

Жеребец ударил копытом – звякнули колокольцами кости-ледышки. Девка горько усмехнулась:

– Пугаешь? Я и без тебя пуганая. Куда хуже-то?

И, коротко выдохнув, положила ладонь на тощую шею жеребца. Холодна… Да не холоднее, чем поцелуй Мороза. Конь дернулся, ощерился! Но норовистую скотину Стужа усмирять умела. Погладила холку, прочесала пальцами белую гриву. Сбруя оказалась диковинная: нити тончайшие, жемчужные, а крепкие, что железо. И не отыскать узла али застежки. Тогда девка нагнулась перекусить шлеи, но те прежде растаяли от теплого дыхания. Упали, стукнувшись, оглобли саней, а конь вдруг ткнулся мордой девке в плечо и гугукнул – признал.

– Хороший кося. Сразу поняла, что хороший…

Конь боле не спорил. Он заржал, встал на дыбы и осыпался наземь снежным крошевом. А Морозова невеста осталась совсем одна. Страшно в избу идти, да на месте топтаться того страшнее. К тому ж ступни боле не чуяли холода – дурное дело. Того гляди отвалятся…

Как знать, сколько бы еще маялась девица, да помощь пришла откуда не ждали. Стояла Морозова изба посередь глухого леса, окруженная частоколом живых елей. Рассветное солнце вызолотило их макушки, но меж пушистых лап роилась тьма. Та тьма скалилась, подобно изголодавшемуся волку, пряталась меж морщинистых стволов. Тьма была живой. Хрустнул прут – Стужа обернулась аккурат вовремя, чтобы заметить два светящихся белизной глаза, наблюдавших за нею.

– Кто там?

В ответ лишь шелест: не то ветви на ветру, не то легкие шаги.

– Ты ли, господине? – Голос сорвался со страху.

Два белых глаза пропали и тут же появились вновь, уже ближе. Девка попятилась. Мало проку от холодного зимнего солнца, но все ж его свет милее темноты чащи.

– Кто ты?

– Ты, ты, ты… – шепнула в ответ тьма, а белые глаза сузились до щелочек. Никак улыбка?