И тут же с решительностью покорителя бескрайних территорий Азии и Африки распахнул дверь гостевой и растворился во тьме промышленных пространств с единственным, но верным ему аборигеном, сменным складским мастером Павло. Давным-давно в Россию мотанувшим на заработки из Полтавы, да и прижившимся.

Это была уже не просто задержка, а профессиональная саечка американцу Казу Халве. Щелбан. Что? Не додумались, там у себя, под боком у штаб-квартиры в Далласе? Yankee-doodle… yankee-doodle…A-giving orders to his men… Ну, а мы, простые английские экспаты в норвежском офисе, it's a long way to Tipperary, Piccadilly and Leicester Square, однако, тем не менее, не лыком шиты, не лаптем щи хлебаем…

We didn't know how to tickle Mary, But we learnt how over there…

Да, мудра политика глобальной компании, над офисами, заводами, сервисными и дистрибуционными центрами которой никогда не меркнет свет, никогда не заходит солнце от Китая до Мексики, через Самотлор и Эр-Румайлу, всегда отправляющей аудиторов на дело парами, двойками, четверками и тройками, из разных стран и не контачащих один с другим континентов. Надежно защищает такая практика имущество и бизнес миллионов ее совладельцев. Простых и привилегированных. Но вот душу и психику отдельных сотрудников – совсем необязательно.

Щеки Казика Халвы, ударение в фамилии на первый слог, медленно, но неуклонно меняли мягкие кисельные тона «джонаголда» на кроваво-багровые «китайки» и «титании», делая вечную, приклеенную навсегда улыбочку буржуя из Штатов все более и более неестественной. И было совершенно очевидно, что он, как и Виктор, и слышит, и отслеживает фиоритуры марша там, за стеною, в недрах склада. И представляет себе диалог вечного англичанина и вечного украинца на языке, который первый считает русским, а второй английским:

– To eto?

– Це it!

И бесится. И непонятно почему. Ведь он, голубоглазый и улыбчивый, еще возьмет свое. Каз Халва. Всех перекроет. Насобирает, наскребет, да, уж, конечно же, уже достаточно на самый гнусный, саркастический, полный подначек и подколок отчет, рядом с которым простое и прямолинейное творенье мистера Обри, со всеми его складами гарантии и не, будет смотреться похвальной грамотой и благодарственным письмом. Так уже было год назад, когда Каз приезжал с хмырем из Венесуэлы и теткой из Тяньцзиня. Но, впрочем, те, прошлогодние, ему выказывали безмерную лояльность и почтение. Не прекословили и не перечили. Венесуэлец Мануэль охотно соглашался быть Ману, а китаянка, в электронной почте Zhibin Chen, сама без принужденья представлялась – Салли.

Но, впрочем, лечил сэр Бартоломью своими бравыми, походными руладами не больше сорока минут, хотя они кому-то может быть и показались парой часов. В четыре все провода были отстегнуты, скручены, лэптопы сложены в сумки и рюкзачки, шелковые пряди закладочек разглажены, в нужное место ежедневников вложены, а сами пухлые закрыты – можно ехать. Двигать в гостиницу. Это был последний день гостей из внутреннего аудита. Бартоломью Обри улетал завтра утром, а Каз сегодня, но поздно вечером, ближе к полуночи, так что и в смысле логистики, потоков транспортных и пассажирских, процесс прощанья-расставания особой спешки не предполагал. Но что-то все равно гнало, торопило Казика Халву, человека с большою детского головой и мягкими ладонями младенца-переростка. Быть может, просто мячковские поля его томили, мелкими рощицами и кустами нерегулярно утыканная нива с далеким горизонтом и запахом Москвы-реки, нечто своей примитивной вольностью и первозданной дикостью враждебное и чуждое его уму, привыкшему работать только с прирученным, обузданным и запряженным в дело. И современное, и правильное.

Быстро выскочили на Новорязанское шоссе и полетели против полуденного трафика легко и хорошо, и вдруг у самой развилки на Быково и Жуковский, уткнулись в задницы автобусов и фур. Сначала показалась досадная, пяти, десятиминутная задержка – длинномер задержался, застрял, выворачивая из правого ряда налево, или бесконечный отряд дошкольников переходит дорогу, никуда не спеша, из одной недели каникул в другую, но, минуты отстегивались, а неподвижность все больше и больше утверждалась, из местной, районной превращалась уже в областную… В холодной ладошке бокового зеркальца чистое серое сменилось многоцветьем. Крыши, фары, стекла множились и множились сзади, хвост обесточенных, стреноженных, стремительно и неуклонно рос, тянулся к Сельцу и Заозерью, и гудки носились в воздухе, как вспугнутые галки…

– Accident? – ну, то есть ДТП, лениво предположил Обри, сидевший рядом на пассажирском.

– Looks like it, – ответил Большевиков, – Что-то вроде того… Буквально нескольких минут не хватило. Могли бы и проскочить!

– Bad luck!

Халва на заднем сидении молчал и не предполагал, и не гадал. На широком и комфортном диванчике он громоздился, словно сведенный судорогой… торчал как куча мерзлого навоза. В голубоватой полоске салонного зеркала он отражался вполне как часть, и очень естественная, того самого пейзажа, который был ему не по душе. Не шел к его улыбке. Что в синеве машинной оптики стояла теперь перед глазами Большевикова заледенелой птичкой на фоне замерзшего сзади джипа. Все той же галкой, только дохлой. Эх, упромыслила земля просторы Родины, беднягу. Вписала все же в унылый свой тоскливый, скудный пленэр, случилось то, чего, наверное, и опасался коллега зарубежный Каз. Старясь побыстрее сделать ноги. Улепетнуть. Ан нет. Он все же стал своим здесь, на минутку, на секунду, но сейчас…

А пробка, между тем, рассасываться и не собиралась. И на следствие обыкновенного ДТП все меньше и меньше смахивала. При любом дорожном после первого шока, затыка и молчания, мало-помалу начинается движение. Рассасывание. Пятак печали начинают объезжать, как-то ловчить, по встречке, по обочине, а тут мертвяк… как будто не сошлось там что-то впереди, а разошлось… пропасть разверзлась… Земля вдруг треснула и федеральную трассу М5 разорвала… Вся полоса уже стоит, гудит, урчит, от Раменского района до Воскресенского и ни одной машины с той Люберецкой стороны на встречной полосе…

– All right, – сказал Виктор, и не заглушая мотор, исправно крутивший важнейший компонент машины в пробке – кондиционер, вышел, – Одну минуточку, I'll be back in a second…

И в самом деле на перекрестке развертывалось что-то экстраординарное. Едва лишь только Большевиков обогнул зад фуры, в которую уткнулась его служебная «камрюха», он увидел впереди алую ленту широкого транспаранта, развернутого на всю ширину дороги. Что-то на ней было написано, огромными черными буквами. Издалека ясно читалось только начало призыва «МОСКВА», дальше пробел и «ЗА» – остаток слова своим широким боком скрадывал застывший у самой линии противостояния длинный междугородный автобус.

– Что это? – невольно спросил Большевиков, поравнявшись с кабиной фуры, усталый, серолицый водила, которой смотрел на все происходящее там впереди с заоблачной высоты своего шоферского трона, далеко высунув голый торс в открытое дверное окно буквально двухэтажного капотного фрейтлайнера.

– Пидарасы! – уверенно объявил с высоких небес, нагой, как ангел, и несвежий, как шахтер, человек. И плюнул. Но не в Виктора, в которого мог бы легко попасть, и не в людей с транспарантом, в которых попасть не мог никак, а совершенно бесцельно, в бессильной злобе, на горячий летний асфальт, куда-то вперед и вбок.

Пидарасы – все до единого оказались девушками. Их было человек десять, молодых, разновеликих, растянувших поперек одной из самых оживленных трасс страны красную метровой, а то и больше, ширины полоску ткани с яркими черными буквами. Летнее солнце уже перевалившее на западную сторону, очень старалось, тела девушек сквозь тонкую ткань просвечивали, как соблазнительные штуки во фривольном фильме, отчего к буквам на транспаранте пририсовывались лишние элементы, палочки и черточки. Но прочитать все равно можно было.

«МОСКВА, ЗАБИРАЙ СВОЙ МУСОР».

– Что это? – обращаясь теперь уже неизвестно к кому, в пространство, спросил Виктор.

– Акция, – негромко сказали справа. Виктор скосил глаза и сразу понял, что человек ответивший – не просто один из кучки любопытных, подгребших, как и он сам от нечего делать, поглазеть, что за дьявол. Это была еще одна девушка. То есть, участница. Определенно. Не глядя на Большевикова, не меняя ни позы, ни выражения лица, держа перед глазами телефон, и явно снимая происходящее, она повторила:

– Акция, и вы можете, если у вас есть сердце и душа принять участие…

– Есть, наверное, – усмехнулся Большевиков, – Но как, как вы мое участие в этом детсаде представляете?

– Снимите, пожалуйста, – с внезапной быстротой и горячностью, проговорила девица. Мгновенно и неожиданно преобразившись, она повернула свое лицо к Виктору, – На телефон снимите!

Большевиков увидел хорошие зеленые глаза, на не очень привлекательном слишком круглом лице, но главное, большие темные брови и на их фоне кожу. Удивительный, светло-медовый колер, из-за которого все ее странное лягушачье, плоскогрудое и без талии тело, словно светилось. Во всяком случае обнаженные плечи, ключицы, шея и лоб.

– Снимите, пожалуйста, – вновь повторило это удивительное солнечное существо с формами обитателя болот, – наших парней с камерами повязали гаи на посту, и вот я должна быть не с ними, – он мотнула головой в сторону заглавных букв с лишними палочками и черточками, – А вот тут, это хоть и нужно, но постыдно… Понимаете?

– Пожалуйста… – зеленые глаза смотрели ласково и убеждали, убеждали чистой искрой доверия.

– Никак, – стряхнул какое-то нежданное и странное очарование Виктор, – Вас всех вот-вот повяжут, а заодно и тех, кто вам сочувствует, и тех, кто вас снимает, да просто всех. И очень уже скоро. А я на службе, на работе и она, ну, так уж вышло, важнее ваших игр и шалостей…

– У сердца и души есть много разных точек приложения…, – добавил и сам не зная для чего после короткой паузы Виктор Большевиков. Прозвучало, действительно, и жалко, и нелепо.

– Работа? Что еще за работа? – уже не слушая, мгновенно теряя интерес к нему, лишь по инерции, лишь только чтобы уже чисто механически израсходовать запал и пыл, спросила девушка, вся целиком и полностью ушедшая вновь в съемку. Общий план, крупный, и снова панорама…

– Большая, серьезная компания.

– Какая? Какая такая компания может быть важнее правды? – внезапно вспыхнула соседка, и окатила немыслимым, нечеловеческим презрением, на секунду даже отрываясь от экранного визира телефона.

– Love, – с усмешкой произнес Виктор.

– Лав?!

– Да, Love International…

И тут она сама увидела, с какой-то обаятельной смесью детского удивления и возмущения в глазах обнаружила на груди красной корпоративной рубахи-поло Виктора Большевикова вышитую шелком справа нефтяную вышку, искусно составленную желтыми нитяными буквами «L», «O», «V», «E». И рядом, словно соединяющиеся сосуды, трубы перегонные или батарея отопления во всю высоту вышки, таким же безукоризненным и золотым – INT.

– Какая мерзость!

– ОМОН, – сказал Виктор, – Вот и все…

И, действительно, из двух пазиков, стремительно подкативших со стороны Жуковского, и резко затормозивших, с мерзотным, кожу дерущим писком колодок, давно не знающих замены, решительно посыпались, словно карандаши из треснувшей внезапно пачки, черные люди в касках.

– На землю! На землю! Садимся! Все!

Крик сначала бухнул в ухо Большевикова, а затем дунул в лицо. Похожая на земноводное девчонка в джинсах и светлом, летнем топике на лямках кинулась к своим. С удивительным проворством и необыкновенной ловкостью она затем сиганула под заигравшую, заволновавшуюся, готовую было свернуться ленту транспаранта и потащила его на себя, валясь и валя товарок на горячий полуденный асфальт.