В последний год, впрочем, опасность подобного весьма ослабла, но далось это очень дорогой и неприятною ценой. Переходом моральных, этических и прочих идеологических разногласий между отцом и дочерью, в область личной, чисто животной неприязни. И виновата в этом была любовь. Внезапно обручившаяся с позывом остепениться, устаканить жизнь и быт. От нерегулярности обедов, ужинов, эякуляций и фелляций перейти к размеренному и правильному их чередованию. От романов и союзов длинною в месяц, три, четыре, максимум пять, перейти к чему-то более устойчивому и даже смысл- и жизнеобразующему. Иными словами, в квартире на Лесной завелась дама, не приходящая, а постоянная. Не пассажир, а член экипажа. А, впрочем, какая уж там дама. Стала жить необыкновенно изящная, быстрая, как веретено, и ломкая, как ногти, длинноволосая и большеглазая красавица. Самая настоящая мамзель. Двадцати трех лет от роду. То есть, родившаяся тогда, когда Сашеньке Непокоевой уже был годик. Год! Двенадцать месяцев. Имелось шесть зубов во рту и набор из десяти базовых слогов, помимо, банальных и стандартных «па» и «ма», включавший также примечательный и необыкновенный «за» и означавший «зая!». Вислоухового, мохнатого, рыжего с глазами-пуговицами. Все как-то Саша могла пережить и допустить, но только не предательство этого бесхвостого, заштопанного гермафродита. Как-то соединявшего ее с отцом, что-то таинственное, общее формировавшего, секретное и недоступное ровесницам, ну, или даже женщинам гораздо младше, тридцати пяти и даже тридцати до этого вертевшимся возле отца. Бесследно приходившим и уходившим. Ну, а теперь, вот этой, не просто заявившейся и севшей, так словно навсегда, но, и какого-нибудь своего Тобика, Бобика или Леву, наверняка, притащившей в дом. Плюшевую гадость, тварь линялую и зацелованную, наверняка усевшуюся сторожить изголовье, покой и счастье общего ложа. Ненависть захлестывала от одной мыли об этом, но умереть, увидев собственным глазами, было по счастью, невозможно. Съехавшись с Асей Акуловой, отец очень быстро перебрался из двушки на Лесной в трешку на углу Миусских. И ключа от этой квартиры у Саши уже не было. Для связи оставался лишь номер телефона. И вот однажды утром, очень некстати, Саша им и воспользовалась.

– Папа, ты не на бабе? Говорить можешь?

Остро ощущая, как малиновый сироп обиды заливает ему лицо и царапающая, душащая, как непропеченный хлеб, сдоба оскорбления запирает горло, Александр Людвигович, тем не менее, выдавил из себя:

– Ты где? Что-то случилось? Очень плохо слышно.

Прозвучало название какого-то подмосковного медвежьего угла, что тут же вылетело, ни на секунду не задерживаясь, из головы, и далее какая-то сбивчивая история об акции защиты, а может быть в поддержку, пикете, митинге – то ли рощу нельзя ни в коем случае вырубать, то ли помойку ни за что на свете отсыпать – и это тоже в сознании не удержалось…

– И нас всю ночь держали в автозаке в Раменском… всю ночь… и там, а может быть и в отделении уже, не знаю, у меня пропали кошелек и телефон… только карточка осталась, она в рюкзаке была… в потайном кармане на спине…

– Тебе деньги нужны? – сквозь жар обиды и духоту оскорбления, неимоверным усилием воли прорываясь в сухие поля чистого, без всяких примесей, смысла, спросил дочь Александр Людвигович.

– Да, пятьсот рублей. Ну, или тысячу, если можешь… На карточку. Нам с Никой не на что уехать отсюда, а надо быстро, очень быстро или нас снова повяжут…

– Кто такая Ника?

– Ну, девочка… Подруга. Это ее телефон, только зарядка сейчас закончится…

И уже только в такси, одно удивительное соображение, простая, собственно, мысль, окончательно ошеломила и смяла Александра Людвиговича. В белой машине «Киа Рио», госномер 728, водитель Джанибек, уносившей А.Л. Непокоева на Маросейку, в Армянский переулок, туда, где притаился за кружевами кованной ограды, за кленами, пионами и белыми флагштоками, неброский российский офис крупнейшего мирового производителя оборудования для добычи нефти и газа, Александр Людвигович сообразил, что дочь помнит. Помнит, вот что поразительно, помнит наизусть номер его телефона.

Его, человека, который очень хотел бы, мечтал, забыть ее саму, Александру Александровну, как страшный сон.

3

Человек со смешной фамилией Виктор Большевиков работал в буржуйской компании. Двенадцать лет тому назад, когда Виктор только начинал подмахивать капиталистам и дуть в их дуду, слово «буржуи», в смысле англоязычные хозяева, а также их наемные англоязычные работники, использовалось вполне автоматически в разговорах любого уровня, включая еженедельную планерку у генерала:

– Хорошо. Согласуйте с буржуями текст, распечатайте на официальном бланке, поставьте мое факсимиле и шлите факсом в Роснефтегаз…

Новый генерал, сменивший старого в две тысячи восьмом, был помоложе, то есть воспитывался уже не на «Мистере Твистере миллионере», а на «Дяде Степе милиционере». Он не любил ни панибратства, ни амикошонства, тем более неуставных отношений и выражений, поэтому первое же прозвучавшее при нем определение «буржуи» по адресу тех необыкновенно приятных и обходительных, а равно деловых людей, что выбрали его и посадили в кресло, по вкусу ему не пришлось совсем. Буквально покоробило:

– Коллеги, – веско заметил новый генерал, с отчетливой неприязнью глядя в глаза так неожиданно и глупо подставившегося главбуха Андрея Вениаминовича, – Наши зарубежные коллеги…

Очень скоро в компании уже был другой главбух. И еще много, много новых людей на должностях уже существовавших или только теперь внесенных в штатное расписание, бизнес стремительно рос, и все меньше и меньше оставалось тех, в узком и понимающем кругу которых, еще можно было употребить со смыслом и со смаком слово «буржуи». Идеологическая составляющая утратилась, и как результат, в полном соответствии с учением основоположников марксизма, все смешалось в доме Облонских. Молоденькая девица офис-менеджер, сегодня утром, сообщая Виктору, что зарубежные гости приехали и ждут, воскликнула:

– А эти товарищи уже в малой переговорной!

Товарищей было двое. Одного звали Каз, Казик, а другого Бартоломью. С Казом все было просто и понятно, а вот Бартоломью представлялся скромным, но стойким бойцом с глобализацией в форме всеобщего корпоративного обезличивания. Буржуйская транснациональная компания, с офисами, заводами, складами и сервис-центрами по всему миру, родилась когда-то в Америке, принадлежала и поныне американским акционерам, поэтому и управляли ею на правах прямых наследников американцы. Эти, в своем Техасе привыкшие всем по-простецки тыкать, не разводили церемоний ни со своими собственными именами, ни с чужими. CEO, ну, то есть генерал всех генералов, Theodore S. Watermill Jr. подписывался просто, по-ковбойски, Ted. И в вице-президентах у него крутились такие же простые, свои в доску, Майки, Бобы, Сэмы и Филы. Естественно, что и Виктор Большевиков с первого же дня стал Vic'ом. Вик! Вечный уикенд без энда! Vic be quick! Вперед и с песней! Слегка поежившись, но лишь вообразив себе, какие могли бы быть фонетические последствия, попробуй только парням из прерий дать представление о славянской, хитроумной системе сокращений, (Виктор – Витя – Тюля – Тора). Большевиков свыкся с неверным, но благозвучным вариантом компанейской односложности. Слышь, Вик! It's big and thick. А вот Бартоломью быть Бартом или Барти не желал. Наперекор всей этой американской, заокеанской уравниловке и заединщине строго держался своей многоукладной, стратифицированной веками парадигмы английской жизни. Мистер Бартоломью Обри.

Сейчас, сидя в гостевом офисе мячковского дистрибуционного центра, Виктор волей-неволей фиксировал все перемещения британского подданного по обширным складским просторам за стеной. Геопозиционирование всегда насвистывающего представителя неунывающего Альбионав этом суперсовременном здании, стремительно построенном из металлических колонн и арок, буквально за два лета словно бы из гигантского лего, было делом совсем несложным. Звукоизоляция у прагматиков из отдела развития и капстроительства определенно не стояла во главе угла. Гудки погрузчиков, шелест их шин, удары и рывки мостовых кранов, звяканье металлических строп и перекаты секционных ворот, конечно, вклинивались время от времени в звуковую картину, но It's a Long Way To Tipperary, неизменно и браво выныривала из любого водоворота шумов, то где-то там, слева внизу у первого ряда стеллажей, то чуть правее и выше, где всякая мелочь пряталась на полках мезонина. Мистер Бартоломью Обри работал.

А Казик, Казимеж Халва, которому давно все было уже ясно… ясно и понятно… злился. Что внешне мог определить только человек опытный и хорошо знающий эту особую породу всегда улыбающихся людей с большими мягкими руками и детскими, картофельными головами. Виктор мог. Казика выдавали щеки. Круглые его, блестящие яблочки, медленно, но верно наливавшиеся красно-розовыми тонами «джонатана» и «виста беллы». И это веселило. Особенно в предчувствии тех гадостей, которые этот голубоглазый, такой располагающий к себе, доброжелательный на вид человек… халва́… непременно напишет и сделает, вернувшись домой в Штаты. Виктор ни с кем и никогда, тем более с буржуями, не заводил разговоров на темы, что называют свободными и личными, но, тем не менее, стороной знал, что в средине или в конце семидесятых подростка Халву в Америку вывезли родители, как-то вот сумели, он вырос там, получил свой MBA, какие-то еще добавки из разных аббревиатур к фамилии, обрел характерный чикагский акцент, а потерял всего два слога имени. Стал Казом. Кто-то из тех же компанейских всезнаек, утверждал, что Казик способен понимать русский и даже может говорить, если захочет. Проверить это у Большевикова не было ни желания, ни случая, но осторожным в присутствии Халвы, вполне возможно даже знающего, как же смешна в Москве его бабаевско-ротфронтовская фамилия, Виктор был вдвойне.

Зато коллега Обри особо не стеснялся. В английской незатейливой манере, с неподражаемой невозмутимостью и хладнокровием он сегодня предпринимал все, что только могло вывести из равновесия американца, явно желавшего визит в Мячково сделать по возможности короче. Но Бартоломью Обри не спешил. Не торопился. Он даже не отказался пообедать в местной рабочей столовой:

– And what about lunch, gents? В Москве обедаем? Back in Moscow?

– Why? What's wrong with the canteen Victor? А что, столовая закрыта? Let's have a borsch!

А, впрочем, возможно, тут было и другое. Не одно лишь на этом берегу Атлантики всегда заветное желанье указать любому и уж тем паче новоявленному янки его место. Бартоломью Обри относился к той редкой, буквально краснокнижной, категории британцев, да и вообще англо-саксов, что ели суп. Возможно, в самом деле, по вкусу оказался русский дух, ну, или просто оттого, что сверх всего мистер Обри был прижимист и расчетлив. И чеки для отчетов подбирал любые. Свои и не свои. Причем везде. Ну, а в дешевой пролетарской столовке он подхватывал сразу две большие дымящиеся тарелки похлебки дня, щей, борщеца или солянки, к ним полбуханки серого, пещеристого хлеба, нарезанного сантиметровыми рублевыми кусочками, и ел. Буквально смаковал, каждый обмакнутый в бурду толстый кусок тщательно перемолачивал, перетирал во рту, горячей юшкой догонялся и сглатывал все сладко, как в кошелечек сэкономленные пенни. По курсу лета две тысячи двенадцатого, один к пятидесяти. И все это, когда там наверху, в комнате для гостей, брезгливый Казик давился крекерами и кофе.

Еще через два часа, когда уже точно ничего не оставалось, как на дорожку отлить и двинуться к машине, Бартоломью неожиданно расцвел:

– Warranty stock…

Ба! Вспомнил… Склад гарантии… Ни один аудитор этими грязными чушками, что время от времени привозят от клиентов, никогда в жизни не интересовался, не думал и не беспокоился, но это ведь не аргумент, когда из потайного кармана так ловко выхватывается и на кон эффектно ставятся и добросовестность, и тщательность, и, главное, преданность интересам простых акционеров и инвесторов компании. Окей. Каз и Виктор встали, но тут Бартоломью Обри проделал еще один типично английский номер. Финт белого, тяжкое бремя мира несущего человека. Я сам!

– Don't bother, sirs… Just me and Paul…