После такого внушения вестибюль выглядит как тронный зал. Здесь в вестибюле, квадратном, пустом и гулком, сходятся все ниточки от всех марионеток, рассыпанных по этажам. Здесь на телефоне-автомате краской написан его номер, точно очередное беспощадное напоминание о том, что всё здесь принадлежит не людям, а чему-то высшему, обладающему правом и возможностью описать и пронумеровать всё своё имущество. Те же черты высшего хозяина проступают в почтовом ящике с секциями, откуда торчат замурзанные пачки писем и где над каждой секцией начертана буква алфавита, словно некий символ, обозначающий определённую группу людей в инвентаре хозяина, объединённых по признаку, ускользающему от их понимания. Даже вахта в вестибюле – кафедра из досок, покрытых олифой, – это не более чем очередное свидетельство высшей власти, ибо вахтёр и все проходящие мимо не обращают друг на друга никакого внимания.

Отличник вспомнил главную лестницу общаги, по которой постоянно снуют вверх и вниз и где невозможно пройти и марша, чтобы не посторониться, кого-нибудь пропуская. Люди здесь пытаются стать незаметными, тощенькими, скособоченными и услужливыми. Антиподом главной лестницы с её пристойным внешним видом, иерархией, обязательной вежливостью и энергетическим оброком в виде усталости от долгого подъёма служит чёрная лестница, и она воистину чёрная. Свет тут не горит, перила сорваны, стены покрыты надписями, а потолки закопчены от сигаретного дыма. Здесь на ступеньках, мешая движению, всегда сидят курильщики, и поэтому чёрная лестница лучше всего предназначена для сообщения только между соседними этажами. Выхода в мир она не имеет: ниже второго этажа она перекрыта дощатым щитом, а двери в вестибюль заколочены. Хотя чёрная и главная лестницы вроде бы должны быть конкурирующими, враждующими, на самом деле они не мешают, а помогают друг другу, разделяя функции, необходимые для бытия общаги.

Холлы удручающе голые; они различаются лишь наличием неподобающих предметов – листов фанеры, хромой тумбочки, выброшенной хозяевами, ученической парты, на которую во время дискотек водружается аппаратура. Ощущение сквозняка, пустоты и прохлады в холлах создают двери двух балконов, сквозь которые холлы навылет пронзает солнечный свет.

В длинных и узких коридорах общаги воздух какой-то особый, не воздух, а эфир. Он всегда неспокоен, и даже ночью здесь не бывает тихо, потому что здесь словно бродят призраки иномерных событий, идут по стенам тени людей, дрожит напряжение отзвучавших голосов, текут неуловимые потоки пронесённых здесь когда-то любви, радости, обиды, боли, тоски или ожидания. Здесь трясётся синий свет неоновых плафонов, а вдалеке всегда висит квадрат окна, из которого, если смотреть с расстояния, парадоксальным образом видны одни только облака. Зато если подойти вплотную, то можно увидеть весь город целиком – из окон общаги всегда видно больше, нежели позволяет линейная геометрия.

От общаги существует только одно освобождение – лестница на крышу. Главная магистраль не допускает мысли о свободе, и люк здесь закрыт. Если кто-то всё-таки делает попытку подняться к нему по стремянке, стремянка лязгает и грохочет, привлекая к беглецу всеобщее внимание и публично позоря его любопытством зевак. Зато через люк над чёрной лестницей до сегодняшнего дня можно было подняться на крышу, парящую над городом вне пределов законов общаги. Но дальше иного пути, кроме самоубийства, нет.

Вечер испортил Ринат Ботов. Пьяный, он зачем-то шатался по коридорам, услышал голоса в двести четырнадцатой комнате и постучал. Было уже около полуночи, и Отличник, разозлившись на мужа комендантши, решил лечь спать. Не раздеваясь, он накрылся одеялом, но уснуть не смог – Ринат внёс в компанию то угрюмое напряжение, при котором невозможно расслабиться.

Отличник лежал и глядел на Рината, одетого, как и его жена, в тренировочный костюм, глядел на его широкое, тёмное, мясистое и в то же время красивое татарской красотой лицо, которое сейчас было особенно вялым и тупым. Ринат, усевшись на стул Отличника, допивал вино и молчал. Нелли, пощипывая губу, отвернулась и глядела в чёрное окно. Игорь, лишь бы не разговаривать, курил сигарету за сигаретой. Лёля посидела немного, потом тихонько собрала посуду и ушла её мыть. Один только Ванька что-то рассказывал Ринату, махал руками, ржал над собственными шутками. Ринат всё не уходил и не уходил, и Отличнику стало жаль Ваньку, который своей неестественной оживлённостью пытался сгладить неловкость ситуации и прикладывал мучительные усилия к тому, чтобы не обозлить Рината перед завтрашним студсоветом.

– Ванька, спой чего-нибудь, – подсказал Отличник.

Метнув на него благодарный взгляд, Ванька схватил гитару. Он спел свою любимую «Белую акацию», спел «Гори, гори, моя звезда», спел «Степь да степь кругом» – Ринат всё сидел над последним стаканом и курил сигареты Нелли. Ванька спел ещё песен пять, пока Ринат наконец не осушил стакан и не поднялся.

После его ухода воцарилось молчание. Лёля не возвращалась.

– Пойду на «мотор», куплю водки, – сказал Ванька. – Дайте денег.

– Может, Иван, остановимся? – грустно спросил Игорь.

Нелли молча достала и протянула Ваньке десятку.

Ванька надел кроссовки и ушёл. Лёли ещё не было. Игорь и Нелли стали о чём-то тихо разговаривать, и Отличник отвернулся к стене. Услышав шорох, они замолчали – то ли испугались, что разбудили Отличника, то ли, наоборот, испугались, что он ещё не спит и может их слышать. Отличник понял, что уснуть уже не сумеет, и загрустил от того, что его присутствие тяготит Игоря и Нелли. Он решил пойти в двести двенадцатую к Лёле, сел и пошарил под кроватью ногами, ища тапочки.

– Ты куда, Отличник? – заботливо спросила Нелли.

– В туалет, – сказал Отличник и пошёл.

Однако в двести двенадцатой Лёли не было. Возвращаться обратно Отличнику не хотелось, он побрёл в коридор и там увидел, что Лёля с кем-то стоит и курит на балконе. Отличник направился к ней и вдруг узнал в Лёлином соседе всё того же Рината Ботова. Ринат вдруг придвинулся к Лёле, обнял её и начал целовать. Отличник ясно видел их силуэты в проёме балконных дверей на фоне тёмного, но яркого неба.

– Не надо, Ринат, не надо… – услышал Отличник Лёлин голос. – Нет, ну, прошу тебя… – Ринат тискал Лёлю, забираясь под кавалерийский халат. – Уходи, – зло сказала Лёля. – Я тебе говорила, что ничего тебе не будет… Иди к своим бабам.

Отличник оторопел, замер на месте, но, опомнившись, бросился в кухню, нашарил в потёмках крышку мусорного бака и брякнул ею по стене. Выглянув из кухни, он увидел, что Ринат убрал руки и оба они – Ринат и Лёля, – щурясь, пристально смотрят в коридор. Отличник вышел и направился к ним.

– Мусор выбросил, – подходя ближе, пояснил он.

Ринат, рассмотрев его, отвернулся. Отличник встал на балконе рядом с Лёлей, но по другую сторону от Ринат, и облокотился о перила. Некоторое время они втроём стояли молча, потом Ринат засопел, распрямился, плюнул через перила и ушёл.

– Он ко мне приставал, – подождав немного, сказала Лёля.

– Да я видел… – неохотно сознался Отличник.

– Он уже ко мне давно пристаёт, – спокойно сказала Лёля. – С прошлого Нового года. Говорит, любит, а мне он омерзителен… Ты меня презираешь, Отличничек?

– Господь с тобой, – улыбнувшись, успокоил её Отличник.

Он поднял лицо. Небосвод над городом был полон мерного, бездонного, вечного и тёмного света, в котором на разной глубине, то любопытно-близко, то в равнодушной и невообразимой дали, горели мелкие звёзды. Лунный шар полупрозрачно таял, а сквозь него просвечивала бездна. Отличник ощутил, как сейчас, когда за полночь, в мире наступает время истины и всё меняется местами: небо становится главным из всего, что есть в Мироздании, а Земля истончается в призрак; за внешней простотой видимого мира сквозит беспредельность космического смысла. Во тьме, как корабли, плыли кроны деревьев, тёмно-синие сверху и рыбно-чешуистые снизу, а рядом с ними на голых скатах крыш коряво торчали антенны, словно разросшиеся, подобно кораллам, железные кресты на фантастических погостах роботов. На асфальте хаотично смешивались и накладывались друг на друга полотнища света от каждого фонаря и лучи теней от столбов и стволов. Вся эта качающаяся, пьяная чересполосица вертикалей казалась ветхими подпорками, сикось-накось поставленными под брюхо великой темноте.

– Поговори со мной, Отличник, – тихо попросила Лёля.

– Там, наверное, Игорь и Нелли нас заждались… – первое, что пришло в голову, сказал Отличник, думая о своём.

– Не прогоняй меня.

– Я не прогоняю… Я так просто…

– Не ждут они нас. Они уже трахаются давно.

– М-м-м… – промычал Отличник, который никак не мог сосредоточиться и настроиться на разговор. – А почему Ваньки долго нет? До «мотора» минута ходу.

– Да вон он сидит, – просто сказала Лёля. – Водку пьёт.

– Где?.. – снова растерялся Отличник, но тут и сам увидел в тени лип вдоль дороги человека на скамейке. Человек сидел неподвижно, только один раз шевельнулся, и блеснула бутылка. Прежние мысли выскочили из головы Отличника. Ему стало жутко. Он не понимал, почему Ванька в одиночестве сидит на скамейке и глушит общую водку.

– Боже мой, надо позвать его… – ёжась, сказал Отличник.

– Не надо. Он напиться хочет. Со всеми вместе ему не хватит.

– Что с тобой, Лёлечка? – поворачиваясь, спросил Отличник. – Почему ты говоришь про него так… равнодушно?

– Я, может, и не люблю его, – глядя на Ваньку, сказала Лёля.

– А кого ты любишь? – тупо спросил Отличник.

– Тебя.

Лёля сзади обняла его, прижалась к его спине и положила подбородок на его плечо, касаясь щеки щекой. Отличник почувствовал два мягких, жарких, давящих пятна на своих лопатках. Он ошарашенно молчал. Может быть, он и сам знал то, что сказала ему Лёля, только не хотел разбираться, а точнее – верить. Внезапность Лёлиного слова окончательно разрушила его способность понимать что-либо. А вдруг и нету на Земле никакого острова Тенерифе, показалось ему. Вдруг здесь, в этой общаге, в Лёле и находится то, чего он ждёт и даже не решается искать? Страшная жалость шевельнулась в груди Отличника, затыкая горло. Но Отличник с ужасом почувствовал, что он не хочет жалеть, не хочет любить, просто не может любить Лёлю, хотя ему надо её любить. Путь любви к Лёле лежит через долгую боль, а в нём боли не было. Было только счастье, поэтому любовь к Лёле стала бы ложью. Отличник понял, что он не нуждается в спасении, чем была любовь Лёли. В нём столько силы и воли, что он никогда и не будет нуждаться в спасении. Он всегда сможет спасти себя сам. Ему нужна была только радость, а она ждала его под небом Тенерифе. И, словно оправдываясь, он спросил, хотя глупее этого вопроса вряд ли что можно было придумать:

– А как же Ванька?

– Ванечка останется Ванечкой. Он ничего не потеряет.

– Я ничего не понимаю, Лёля, – мягко и виновато признался Отличник.

– Ты сам виноват, что я его тоже люблю…

– Почему я? Ты же была с ним знакома и до меня?..

– Ну и что? – по касанию щеки Отличник понял, что Лёля улыбается. – Я люблю его так, как ты говоришь – даром… И в том смысле, что люблю его лучшим, что есть во мне. И в том смысле, что не жду награды. И в том смысле, что зря люблю, напрасно.

– Почему, как же так?.. Лучшее, что есть в душе, – напрасно?..

– Ты почемучка, Отличничек. Значит, ещё маленький. Был бы взрослее – не спрашивал бы. Но, когда ты повзрослеешь, ты уже не будешь таким… чистеньким.

Лёля отстранилась, поцеловала его в макушку, убрала руки и встала рядом. Она молчала и по-прежнему улыбалась, поставив локти на перила, сплетя пальцы и глядя куда-то на дорогу.

– Но почему? Объясни мне, Лёлечка! – требовал Отличник.