Они изобрели Игру, в которой Гарри убегал вперед – не слишком далеко, а так, чтобы каждый успел ощутить себя одиноким. Так они шли где-то минуту, стараясь не упиваться ощущением, а лишь цедя его по капельке. В конце концов Нико не выдерживала первой и, свистнув, подзывала Гарри, тихо считала до пяти. (Дольше чем до пяти она сосчитать ни разу не успевала – Гарри уже возвращался.) Тогда она хвалила пса, а он вилял хвостом; Нико рассказывала анекдот-другой, и Гарри наконец решал снова сыграть в Игру – уносился прочь, они вкушали чуть-чуть одиночества, потом Нико свистела, считала до пяти, и Гарри победно возвращался, готовый получить новую порцию заверений в том, какой он хороший питомец.

Через несколько часов наткнулись на узкий ручей, который еще не успел замерзнуть. Нико наполнила флягу, потом они наскоро перекусили и продолжили путь в приподнятом настроении.

– Мама говорила, что не знать чего-то не стыдно. Стыдно притворяться, будто знаешь. – Мало того что ей теперь за каждым камнем и деревом мерещились мухи, так еще и нападение на оленя пробудило в ней кое-что неожиданное. – Не стану притворяться и сразу скажу: я даже не задумывалась о других людях. Олень – еще куда ни шло. Про мух, какие они опасные, мы тоже знали. Но люди… Это совершенно иное дело.

Если честно, встретить другого человека Нико боялась не сильно. Куда больше она опасалась, что ее саму заметят первой. На вид она была не так уж и сильна и потому задумывалась: не парадокс ли это, когда ты сильнее, чем кажешься?

– Если выглядишь сильной, тебе не надо свою силу доказывать. А если с виду ты слаба, то вечно приходится это опровергать.

Гарри унесся вперед (да здравствует Игра!), и Нико, провожая его взглядом, начала другую игру. Приметив невдалеке дерево, вообразила, что за его стволом прячется незнакомец и наблюдает за ними.

Какими он их увидит?

Две фигурки, бредущие на восток, две крохотные точки на карте, медленно продвигающиеся к реке Мерримак: собака среднего размера, с черной шерстью и неизвестной породы; девочка-подросток с бледной-бледной кожей, волосами желтыми, как солнце, в синем худи, черной куртке и с набитым до отказа рюкзаком.

Возможно, собаку и девочку даже не увидят. А увидят лишь мясо.

Да уж. Намного лучше казаться сильнее, чем ты есть.

Гарри, забежавший вперед, резко встал и задрал морду к дереву. Подойдя ближе, Нико проследила за его взглядом. Поначалу она даже не поняла, на что смотрит: какое-то животное, безвольно повисшее на ветвях; пушистое, но при этом плоское, странного, неопределенного вида. Скорее всего, даже морское. Но чем бы оно ни было, цвет его шкуры сливался с листвой, оттенки которой перетекали из осенних в зимние. Однако постепенно это нечто обрело форму: тонюсенькие ноги, брюхо, лопнувшее точно переполненная сумка. Ни внутренностей, ни глаз, ни жизни в нем не осталось. Зато были ветвистые рога – с одной стороны головы, – терявшиеся на фоне веток.

Еще этим утром белохвостый олень приковал к себе взгляды одним только своим эффектным появлением. Сейчас он тоже привлек внимание, правда, представление выдалось иного рода. На дереве висел выпотрошенный олень – не столько туша, сколько пустая шкура и кости.

У Нико имелся врожденный дар чувствовать то же, что и другие. Это была одна из причин, по которым она любила читать (или же, напротив, дар развился благодаря чтению). Закрыв глаза, она проживала жизни персонажей, становилась ими, ощущала то и делала это. И вот сейчас, зажмурившись, Нико ощутила свинцовый привкус, панику, почувствовала, как ее захлестывает волной мух, накрывает неотступным цунами тысяч лихорадочно кусающих ртов, проникающих внутрь, медленно наполняющих ее и отрывающих от земли, выедающих мускулы и органы, а после бросающих на землю пустую оболочку, самый печальный из всех метеоров.

Время от времени, пережидая нападение роев в подвале Сельского Дома, родители, глядя пустыми глазами перед собой, вспоминали, как мухи врывались в города, как они накрывали постройки и толпы людей. Ничто не превращало живые теплые тела в хладные трупы быстрее, чем мухи, и неважно, умер ты от гриппа, подхваченного от них, в процессе заражения или тебя просто унесли в небо и выели изнутри.

И вот Нико впервые узрела, как это выглядит вживую.

Гарри у ее ног рыл в земле ямку. Нико невольно испытала гордость за то, какой он сообразительный – как быстро он понял, что́ следует за смертью.

Кит

«космопес и компьютер» #611

В начале не было ничего.

Потом возник мир.

Потом – люди, но еще без искусства.

Потом люди создали искусство.

Потом люди умерли.

Теперь осталось искусство, но нет людей.

Отложив мел, Кит отряхнул руки и обернулся к пустой классной комнате.

– Вот как все было. Это краткая история мирового искусства, автор – Кит Шероуз, ваш преподаватель. Аминь. Всем до свидания, ну или как-то так.

Собственное представление по многим причинам внушало двенадцатилетнему Киту печаль. Не потому, что, кроме него, преподавать было некому, а потому, что некого было учить.

Какая жалость.

Ведь Кит так много знал.

Например, о масляных красках. О них он знал все. В их основе были естественные пигменты из тяжелых металлов, как то: кадмий красный, белила титановые, электрик и так далее, и тому подобное. Поэтому-то масляные краски и не портились так долго.

(А еще Кит знал разные обобщения: и так далее, и тому подобное…)

Обуреваемый жаждой творчества, он в одиночестве стоял в кабинете рисования начальной школы Уильяма Тафта, глядя на прикрепленный к мольберту пустой лист бумаги.

– Мне под силу сделать все, – вслух произнес Кит, прекрасно понимая, что́ именно сейчас напишет, потому что уже шестьсот десять утр подряд писал одно и то же.

Он подошел ближе, поднес кисть к бумаге, и картина начала рождаться. Первой появилась луна, большая и яркая. Кит написал луну крупнее и ярче, чем вчера, а вокруг нее – водоворот темно-синего ночного неба. Затем в самом низу листа – собаку. Начал с головы: морда задрана к луне, уши торчком. Потом тело: сперва – контур, затем черная шерсть. Закончив собаку, он обратился к пустому месту посреди листа – где должен был расположиться огромный ключ.

Он был похож на тот, что его мать – его Дакота – носила на шее. Впрочем, кто знает, может, это он и был.

Вчера Кит запоздало сообразил, что если к серой краске подмешать немного блесток, то ключ выйдет мерцающим. Догадку он проверил сегодня, а когда все получилось, то испытал восторг: в небе сгустком космической пыли мерцал ключ. Сегодня Кит максимально точно передал видение из своей головы, что бы оно ни значило.

Отойдя на шаг, он присмотрелся к картине. Собака, луна и мерцающий ключ.

– Ну ладно, – произнес Кит, подумав, не тот ли самый сегодня день.

Возможно, стоит остановиться. Возможно, он закончил. Три образа прекрасно дополняли друг друга, не осталось пустого места, которое хотелось бы заполнить.

И все же…

Кит подошел к планшету и, позволив кисти вести руку, изобразил в небе у луны, на месте звезд, старинный компьютер. Большой и угловатый. Потом клавиатуру с проводом. Мышку. Совсем как ту, что он нашел в дальнем углу подсобки. Бежевая и безобразная, она болталась в небе, как будто там ей было самое место.

На этот раз, когда Кит отошел полюбоваться работой, она не просто выглядела завершенной. Чувствовалось, что она готова.

Странно, как получается создавать то, чего не понимаешь. Но, может, это и делает искусство великим: кому какое дело, откуда приходят образы? Главное, что воплощаешь их ты.

Разнообразные варианты этой же картины покрывали стены и потолок кабинета: Кит, лишившись свободного места, вешал один поверх другого. Сегодняшний он подписал, добавив сбоку название: «Космопес и компьютер» #611.

Сняв фартук, Кит отправился в библиотеку.

Некогда школа Уильяма Тафта называлась «начальной», и в былые времена ее коридоры и классы полнились детьми, а потому в библиотеке хранились главным образом детские книги. Киту было двенадцать, и это, по словам Монти, значило, что скоро он больше времени станет проводить в библиотеке для старших, что дальше по улице.

Поймите правильно: не то чтобы Киту не нравилась библиотека для старших. Дело было в предположении, будто в ней мудрости хранится больше, чем в детской.

Киту хватило всего нескольких визитов в библиотеку для старших, чтобы развенчать этот миф. (Он знал, что «развенчать» означает «снять венец».) Да, истории там хранились другие. Переплет у большинства книг был толще, а шрифт на некоторых обложках был такой, что Кит мог бы читать его через дорогу. Имелись там «книги на кассетах» и «аудиокниги», которые показались Киту не более чем затянутыми сказками на ночь для взрослых. Однако мудрости он там нашел не больше и не меньше, чем в детской библиотеке.

К тому же библиотека в начальной школе Уильяма Тафта была гораздо уютнее.

Мозги у Кита в голове имелись, а потому свои книжки он рассортировал сперва по жанрам, а затем по авторам в алфавитном порядке.

Научпоп он прочел уже несколько лет назад, так что сейчас углубился в беллетристику, наполовину одолев секцию авторов на «Л». Неплохо, если учесть, что у него обычно оставался примерно час до того, как вернуться в «Близнец рая» на то время, пока солнце стоит высоко.

Кит устроился в оранжевом кресле-мешке и открыл книгу «Зов предков»^[7] (о своре ездовых собак, в которой все хотели стать главными) на главе «Первобытный зверь восторжествовал».

Тут Кит дожидался, пока краски высохнут.

Тут он становился Знатоком.

о саркофаги, какофония катастроф!

Начальная школа Уильяма Тафта принадлежала Киту, равно как аптека принадлежала Монти, офис шерифа – Лэйки, а сад на крыше – Дакоте. Во всем Городке остались только они вчетвером, а потому каждый выбрал себе по зданию.

Выбирая, следовало учитывать два момента: удаленность постройки от дома (кинотеатра «Близнец рая») и количество полых костей и человеческих останков, которые предстояло выгрести. Надежнее всего были школы и деловые здания, потому что из них людей, когда все стало по-настоящему плохо, эвакуировали.

С домами приходилось сложнее. В них, если верить Дакоте, люди раньше жили. Люди тратили время на то, чтобы выбрать себе дом, а вот чего в старину не знали, так это того, что ни время, ни деньги, потраченные на дом, не помешают ему стать саркофагом (это странное слово означало «могила»).

Дома были какофонией катастрофы.

Выбираясь за трофеями, Кит облазил несколько домов. Там было темно и пахло как в чугунке, полном мертвечины и кишечных газов. Хуже всего было в домах, куда мухи не сумели проникнуть и где они не подчистили за собой. Эти были битком завалены частями тел, сгнившей кожей и хрящами.

О том, где мухи побывали, догадаться было несложно: после них оставались одни выеденные косточки. То, что некогда было человеком, лежало кучками жутких флейт вокруг пустого черепа.

Как-то Кит спросил, почему мухи оставляют после себя лишь полые кости. Лэйки ответила:

– Гриппозные мухи выедают костный мозг.

Киту стало жаль горожан. Этих глупых людей с их большими деньгами, мертвыми мечтами и жилищами, которые теперь ломились от выеденных костей.

Оказалось, костный мозг – это губчатая жирная ткань. Позже Кит нашел этому подтверждение в нескольких книгах из своей уютной детской библиотеки.

неизученное запределье

Последнюю картину Кит повесил рядом с «Космопсом и компьютером» #610, поверх «Космопса и компьютера» #403, и подошел к раскрытому окну.

Кабинет располагался на втором этаже школы, школа стояла на главной улице, а сама улица тянулась через весь Городок, поэтому отсюда Кит видел все. Погода была теплая, но не жаркая. Самое то встать у раскрытого окна. В лицо Киту дул ветерок, и он, поймав ощущение, задержал его, как заветное желание, представил, откуда этот бриз прилетел, где родился. Наверное, где-нибудь посреди океана.

Океан был одним из тех мест – вроде Луны или Техаса, – о которых Кит только знал и которых никогда не увидел бы.

Список можно было продолжать еще долго.