Ольга Озерцова: Древнерусская тоска

Молчат гробницы, мумии и кости,—

Лишь слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.

И.А.Бунин. Слово , 1915г.

О горе и радости в литературе XI-XIII веков

В современной литературе все большее место начинают занимать историческое фэнтези, в частности, славянское фэнтези (Мария Семёнова), роман-миф (Алексей Иванов), альтернативная история и т.д. Все эти произведения в той или иной мере обращаются к стилизации древнерусских текстов (блестящим примером подобного явления в западноевропейской литературе можно назвать «Имя розы» Умберто Эко а возможно, и Толкиена).

Наибольшую стилистическую яркость представляют в древнерусских памятниках изображения эмоциональных состояний человека, причём, в отличие от литературы XIX века, здесь делался акцент на отражении сильных эмоций, а не психологических процессов. Традиционные формулы, играющие большую роль в текстах XI-XIII веков, при описании внутренних состояний человека часто заменяются стилистическим варьированием, т.к. психологические явления не могли иметь такой жесткой регламентации, как другие сферы жизни. Словесные выражения внутреннего мира человека могли отразить и какие-то христианские или языческие представления о чувствах, или подчиняться чисто эстетическим задачам автора. Однотипность и изменчивость стилистических форм может определяться тогда только художественными пристрастиями книжников.

Исследование описания внутренних состояний человека позволяет рассмотреть также связь и соотношение традиционных стилистических формул с нетрадиционными художественными способами.

В работах многих исследователей отмечалось, что древнерусские книжники изображали сильные, крайние состояния человеческой психики, а не то, что можно было бы назвать «душевным развитием, эволюцией», и тех эмоций, которые описывались в памятниках, немного. Причём большинство из них отрицательные. Перечислим их: распространены описания гнева (воинского) и «лести» (лжи, предательства, измены), сильного волнения с оттенком страха и ужаса («страх и трепет», «ужас в сердце»). Встречается глагол смущатися («смутися умом») и выражение особого «смятенного» состояния человека XII в.: «и все смятено пленом и скорбью тогда бывшюю» (И. 433)1, «не смятошася, но поидоша противу Изяславу» (И. 232), положительной оппозицией которому были такие понятия, как покой и тишина. Очень много описаний боли, горя, туги и т.д.

Положительных эмоций меньше и описаны они более однотипно. В агиографии это – традиционные состояния христианского благочестия, умиления (тепл, легок сердцем на любовь божию). В светских и в духовных памятниках встречаются упоминания «радости» и «веселия», но поэтически крайне скупо и бедно выраженные. Более распространённой, очевидно важной и значимой для древнерусского книжника положительной ценностью, возможно, было чувство «дивления» красотой зодчества, природы и т.д. Художественно здесь больше разнообразия, чем в описании чувства радости.

Обратимся же к тому, что собой представляют описания эмоциональных состояний в стилистическом отношении.

Среди них мы встречаем группу памятников, в которых выделяются отдельные случаи передачи внутреннего (психологического) состояния от первого лица. В большинстве своём это лирические монологи. Встречаются – в авторских отступлениях летописи, «Сказании о Борисе и Глебе», в повестях об убиении Игоря Ольговича, Андрея Боголюбского, о походе Игоря Святославича, частично в ораторском красноречии (Кирилл Туровский). На них повлияла и риторическая традиция и частично устная. Это явление исследовано в трудах В.П. Адриановой-Перетц, Д.С. Лихачёва, И.П. Ерёмина. Особые способы отображения внутреннего трагического состояния также от первого лица есть в «Поучении Владимира Мономаха», «Слове Даниила Заточника», в «Слове о полку Игореве».

Но, в отличие от этих уникальных случаев, большинство описаний эмоций представляют собой краткие вкрапления в текст типа психологических ремарок.

Шире всего в памятниках распространены и ярче, и разнообразнее стилистически выражены внутренние горестные эмоции человека, связанные с трагическими событиями, назовём их условно трагическими состояниями человека.

Обратимся к анализу некоторых из них.

Здесь мы также встречаемся с описанием как внешних проявлений чувств, так и передачи внутреннего переживания.

Внешние проявления чувств – чаще всего бесконечные вариации плача и физического проявления горя – очень распространены и традиционны, например: «и плакашеся люди вси плачем великим» (ПВЛ. 26).2

В целом, мы не встречаем здесь стилистического варьирования, и эти стилистические формулы очень лаконичны.

Иную картину представляют собой выражения внутренних эмоциональных состояний (переживаний) человека.

Прежде всего отметим интересную особенность. Описания радости и веселия в отличие от горя беднее и стилистически однообразнее. Как правило, это только следующие традиционные сочетания: «Быть в радости великой» («возрадоваться радостью великой») и «веселии великом» («многом»). Описание положительных эмоций представляет собой типичную, очень устойчивую и традиционную формулу. У неё почти нет вариантов. Мы встречаем только следующие случаи незначительных отличий: «Вздрадоваша ся радостию великою» – («Житие Феодосия» (Усп.)3 Единично встречаются сочетания слова радость с эпитетами «неиздреченьная (Усп.), «бесконечная» и в переводной литературе «светлая» (например, в Успенском сборнике). Устойчивым становится сочетание «веселие и радость», а также «веселие и любовь». Как видим, описания «веселья» и «радости» в древнерусских памятниках художественно бедно выражены.

В это же время во Франции ХII века у трубадуров появляются яркие изображения радости.

«Мир цвел и благоухал в песнях трубадуров. Особенно охотно вспоминали они о весне, когда луга начинали пестреть цветами, нежной листвой одевались сады и пернатый хор немолчно славил пробуждающуюся любовь. С подобным «весенним запевом», восходящим к традициям народной, а также поздней античной поэзии, нередко встречаемся мы в песнях Бернарта де Вентадорна (около 1140—1195), Гираута де Борнейля (расцвет творчества – 1175—1220 гг.), Джауфре Рюделя (около 1140—1170) и других трубадуров. Весна – прекрасный символ любви в поэзии провансальцев. Она радует глаза и сердце, возвышает душу. Песни соловьев и жаворонков звучат в ее честь. Повсюду разлита светлая радость.» И поэта побуждает она слагать звонкие, вдохновенные песни.

Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов

Вступительная статья Б.Пуришева,

Гираут де Борнейль

Когда порою зуб болит,

Я издаю за стоном стон.

Когда вокруг весна царит,

Во мне родится песни звон,

Я радость обретаю.

Цветами роща убрана

И щебетом оглашена,—

Тоску я забываю.

В полях, в лугах – везде весна

И с ней душа моя дружна.

Весенняя песня

Из-за леса, из-за гор

свет весенний хлынул,

словно кто-то створки штор

на небе раздвинул.

Затрещал на речке лед,

зазвенело поле:

по земле весна идет

в светлом ореоле.

Выходи, же, стар и млад,

песню пой на новый лад,

пляши до упаду!

Там же

Совсем другую картину представляют собой древнерусские отображения трагических переживаний: памятники пестрят изображением и внешнего состояния – «плача великого» и «слёз», и внутреннего – упоминаниями «печали» («многой», «великой», «злой»), скорби («великой», «многой», «лютой», «неутешимой»), «туги» («великой», «лютой»), «уныния», «горя», «нужи», «беды», «вопля», «напастей», глаголами тех же корней. Особенно широко распространены разные сочетания со словом «сердце». В прямой же речи летописи горестные эмоции выражаются, как правило, словом «лихо». Все же эти сложные и богато стилистически разработанные способы поэтического (художественного) изображения скорби тематически распадаются на две большие группы: первая – описание внутренних трагических состояний людей, связанных либо с преступлениями в междоусобицах, либо с социальными бедствиями, которое чаще встречается в Лаврентьевской летописи с её акцентом на пожарах, восстаниях, случаях социальной несправедливости (например, злодеяния епископа Феодора). Второе – отображение трагических последствий войн, набегов – несчастий, случившихся с целыми областями, городами (из летописей в большей степени – в Ипатьевской). Возможно, такая разность в летописании связана с пограничным положением южнорусских княжеств, и с большим интересом к своим внутренним делам в севернорусских.

Обратимся подробнее к описанию внутренних состояний людей.

Итак, в отличие от описаний радости и плача, которые очень устойчивы и традиционны, описания трагических эмоциональных состояний представляют собой гораздо более разнообразную картину, и изучая их, можно наблюдать различные художественные тенденции.

Перечислим интересующие нас сочетания по широте их распространённости. Наиболее часто встречается «печаль».

Быть в печали (скорби, туге и т.д.)

Быть в великой печали.

«в велице печали бяаше Володимир» («Сказание о Борисе и Глебе» Усп., то же «Житие Феодосия» Усп.)

Быть в печали многой

«беша в печали мнозе его ради и моляхуть ся богу за нь». «Житие Феодосия» (Усп.)

Слово печаль употребляется с различными глаголами и в переводных, и в оригинальных памятниках. Приведём некоторые интересные примеры: «И вспечалова печалию великою Епифан» (Усп.); «да печаль нашю отиметь» (Усп.). «бог же услыша молитву их взъваша бо рече правьдьни и господь услыша я и от всех печали их избавить я» (Усп.); «и се сътвори печаль сестрам» (Усп.); «по чьто ся еси печалию утомил» (Усп.); «печалию по вся дни съдрьжим бех» (Усп.) «Житие Феодосия». «И написа ему опистолию печаль ражающю» (Усп.); «на молитву убежить печаль» (Усп.); «и печалию облияна суща зело и расплакаста ся зело» («Сказание о Борисе и Глебе», Усп.). Заметим, «Сказание о Борисе и Глебе» наиболее насыщено разными описаниями печали с удивительно интересным стилистическим варьированием.

Столь же распространена «Скорбь».

Быть в великой скорби

(восходит к Библии, переводной литературе)

«божествьный же уноша в скърби велице бысть» (Усп.).

Быть в скорби

«аще бо видящее нища или убога в скърьби суща и в одежи худе» (Усп.).

Скорбь сердца

«Вижь скьрбь сердца моего» (Усп.), «многу же скьрбь и мьчатание злии дуси творяхуть ему в пещере твои» («Житие Феодосия»), «ту бежить сетование и скьрьбь» (Усп.).

Интересно то, что мы часто встречаем синонимические сочетания «печаль и напасть», «скорбь и мьчатание», «сетование и слезы». Однако более широко распространено сочетание в «скорби и печали бысть»: например, «то же блаженыи его ради в велице печали и скърби будяшо» («Житие Феодосия», Усп.).

Отметим интересную особенность оригинальных древнерусских произведений, помещённых в Успенском сборнике (и датируемых концом XI- началом XII вв.). И в «Сказании о Борисе и Глебе», и в «Житии Феодосия Печерского» описание трагических эмоциональных состояний основано на самых широко распространённых, пришедших из переводной литературы формулах «печали» и «скорби». Но особая концентрация их в обоих памятниках говорит о тенденции к яркой стилистической экспрессии в этот период. Интересное стилистическое варьирование, нетрадиционное сгущение эпитетов создаёт особую яркую эмоциональную выразительность. Итак, уже в пределах таких явно заимствованных формул, как «быть в великой печали», встречаются как и крайне традиционные сочетания, так и в некоторых памятниках они начинают видоизменяться художественно своеобразно («печалию облияна суща» и т.д.).