Остальные описания трагических эмоций встречаются гораздо реже. К ним относятся туга, уныние, горе, беда, нужа, напасть, тоска (крайне редко), особо лихо, люто (Желя, Карна, в таком значении кроме «Слова о полку Игореве» и летописи нигде не встречающиеся). (Можно предположить, что эти обозначения горести в большей мере связаны с устной речью, и даже в переводные произведения попали оттуда).

Перечислим же некоторые наиболее интересные случаи употребления других одиночных существительных.

Туга

«И не мочи видети туги» (Л. 403)4, «и бяше туга велия в граде» (Усп.). «от мъногыя же тугы беждаше цесарю» (Усп.).

В переводных произведениях и летописи туга используется в устойчивых вариантах традиционных формул (как и печаль, и скорбь).

Но в оригинальных произведениях появляется опять та же тенденция придания формуле особой художественной выразительности. Например, в «Сказании о Борисе и Глебе»: «Ти се селика туга състиже мя» (Усп.).

Наиболее яркое использование туги в «Слове о полку Игореве»: «Ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось», «уныша цветы жалобою, и древо с тугою к земли преклонилось», «а въстона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми», «уже, княже, туга ум полонила», «в поле безводно жаждею им лучи съпряже, тугою им тулии затче». «Туга и тоска сыну Глебову».5 Здесь при описании «туги» возникает архаический оттенок персонификации или метафорической конкретизации абстрактных понятий (хотя генетически связано с традиционной формулой «быть в туге»).

Последний пример «Слова о полку Игореве» «туга и тоска сыну Глебову» отражает одну из важнейших особенностей описания чувств, уже встречавшуюся нам ранее – парное и более нагнетание синонимических имён существительных, обозначающих боль. Но если в «Слове о полку Игореве» сочетание «туга и тоска» – уникально, то для туги можно назвать и традиционные сочетания «быть в печали и туге» (аналогичное упоминавшемуся выше «быть в скорби и печали»). В «Сказании о Борисе и Глебе» – «и бяаше в день суботьныи в тузе и печали удручьнъмь сьрдцьмь» (Усп.). В новгородской летописи туга и печаль находятся в тексте в близких сочетаниях в описании голода.

Очень редко встречается «уныние». В Успенском сборнике: «ни в уныние въложити» (Усп. 297 в 30-31).

В Киево-Печерском патерике: «Не хощет бо бог чресь силу поста или труда, точию сердци чиста, и съкрушени в мнозе уныния». При этом чаще употребляется глагол уныть, чем существительное – «отроци Глебови уныша» (Л. 133). Эта особенность отражена также в «Слове о полку Игореве», где в отличие от архаической персонификации тоски, печали, туги, жалости, не говоря уже об обиде, уныние описывается только как действие: «Уныша цвети жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось».

Ещё реже употребляется в единичных сочетаниях беда и горе, когда они не входят в состав синонимических сочетаний. Беда употребляется и в бытовом обозначении несчастий, и с особой эмоциональной нагрузкой, например, в новгородской старшей летописи: «и не бысть беды церкви и 2 человеки быста мертви» (Н. 1.32)6, о голоде, когда князь не выпускает возы хлеба из Торжка: «о, горе тъгда, братие, бяше» (Н. 1. 54).

Особо употребляется слово «лихо» в прямой речи в летописи и «Поучению Владимира Мономаха».

Итак, мы можем заметить, что во всех приведённых сочетаниях наблюдается несколько ярких художественных тенденций, вызванных, очевидно, стремлением к художественному разнообразию.

Прежде всего, книжник употребляет очень небольшое количество эпитетов, причём одни и те же эпитеты постоянно сочетаются с различными существительными. Наиболее распространённым является эпитет «великий». Он употребляется в памятниках по отношению к самым разным явлениям. Мы отметили «великие» радость, плач, печаль, скорбь, тугу, беду, кроме того, великими могут также быть любовь, честь, мятеж, встань и др. Можно предположить, что эпитет «великий» был излюбленным для древнерусских книжников. Очевидно, определение большой силы, накала эмоций являлось самым важным в представлениях того времени. Другим широко распространённым эпитетом был «многий» – очевидно, по этой же причине (реже встречаются злой, лютый, лихой, неутешный и т.д.).

Второй закономерностью надо признать более частое употребление существительных, а не глаголов тех же корней (то есть не тужить, а туга, не печаловаться, а печаль). (Исключением является предпочтение в памятниках не уныния, а «уныть»).

Итак, мы видим в древнерусской литературе наравне с тенденцией к устойчивым формулам, постоянно был поиск новых средств художественной выразительности. Разнообразие словесных вариантов в изображении одной сильной эмоции соответствовало представлению о психологическом процессе в древней литературе (в отличие от новой, где важны оттенки, выражающиеся в нейтральной речи). Возможно, здесь была и обратная связь – существование в поэтическом фонде художественного языка множества стилистических формул для изображения одной яркой эмоции способствовало закреплению представлений о психике, как цепи отдельных аффектных состояний. По крайней мере связь между стилистическими формулами описания чувств и психологии человека прослеживается, и на основании стиля мы можем частично реконструировать эти представления.

Из проанализированного материала мы видим, что «радость» и «веселье» выражены очень скупо. Описания же трагических эмоций захлёстывают памятники. Для древнерусского человека XII в. трагическое мироощущение было наиболее важным, и его он умел отражать по-разному. Мы можем также предположить, что существовало несколько представлений о чувствах. Архаические (восходящие к язычеству) – чувства, как что-то отдельное от человека, иногда живые существа. Христианское – эмоции идут от двух противоположных начал, их вкладывает в человека дьявол или бог. В то же время использование образа сердца, отражение при его помощи многообразных эмоциональных оттенков – это новая тенденция, говорящая об интересе к внутренней жизни человека. (На Западе в XII в. ему типологически соответствует интерес к «сердцу» в лирике Прованса).

Кроме того, эмоциональных состояний, которые знал книжник, немного: горе, гнев, месть, лесть, смятенность, радость, дивление.

В эмоциональном мире человека XII в. наиболее важными были аффектные, крайние состояния, он был трагичен, радость была в нём представлена скупо, и в нём совмещались архаические и христианские представления, и в то же время проявлялось новое представление о сердце человека. Не исключено, что такое понимание внутреннего мира опиралось не только на те или иные представления, но и на историческую жизнь, возможно, в реальности психика людей средневековья была в несколько особом, аффектном, экзальтированном состоянии. Вот как характеризуют это историки средних веков. Марк Блок: «Несомненно, что весьма высокая в феодальной Европе детская смертность притупляла чувства, привыкшие к почти постоянному трауру… Среди множества преждевременных смертей немалое число было следствием великих эпидемий, которые часто обрушивались на человечество, плохо вооружённое для борьбы с ними, а в социальных низах – также следствием голода. В сочетании с повседневным насилием эти катастрофы придавали существованию постоянный привкус бренности. В этом вероятно заключалась одна из главных причин неустойчивости чувств, столь характерной для психологии феодальной эпохи. Особенно в первый её период. Низкий уровень гигиены, наверное, также способствовал нервному состоянию. … Но и миряне также вносили свою лепту в эмоциональность цивилизации, в которой нравственный или светский кодекс ещё не предписывал благовоспитанным людям сдерживать свои слёзы или «обмирания». Взрывы отчаяния и ярости, безрассудные поступки, внезапные душевные переломы доставляют немалые трудности историкам, которые инстинктивно склонны реконструировать прошлое по схемам разума, а ведь все эти явления существенны для всякой истории…».

Возможно, и замеченные нами черты также отражают в слове состояние души людей XII в., вызванное самой исторической жизнью этого периода.

Заметим, что парадоксальным образом и в современной литературе при интересе авторов к драйву и экшн всё меньше внимания уделяется психологическим нюансам, и всё более сильным эмоциям, что напоминает средневековую литературу.