– Ну не передёргивай, они из другой Лиги, там – другие законы. Я имела в виду выбирая между тобой и Аннабель, например…

– Лурдес! – одёргивает отец.

– А что, Лурдес?! Ты сам-то, кого больше всех любишь?

– Всех он любит одинаково! – это уже мама. – И точка! Сколько уже можно мусолить эту тему, Лурдес?! Вот чего тебе не хватает?

– Вечеринки! Папа сказал, что я могу пойти, только если Сонька пойдёт!

– Ну, я такого не говорил… – отец пытается откреститься под натиском маминого осуждающего взгляда.

– Во-первых, не Сонька, а Соня, во-вторых, что ещё за вечеринка?

– У Алёшеньки, мам! В его чудесном домике на озере! Там такая крутизна будет! Он Скейтера пригласил, понимаешь? Ты хоть можешь понять, что за тусня там намечается?!

– Лурдес! – мама включает профессора математики. – Что ещё за Скейтер?

– Это диджей такой, он сейчас в моде, на пике своего полёта, я думаю, – отвечает ей отец. – Кислоту творит парень, я бы не сказал, что гениально… но для молодёжи пойдёт, – заключил.

– И что? Вы обе хотите идти?

Лурдес складывает ладошки на груди и умоляюще смотрит в мои глаза. Я вспоминаю, как не так давно сестра искренне утешала мою рыдающую по неразделённой любви душу, и отвечаю:

– Да.

– Хорошо, идите. Скажу Лёше, чтобы присмотрел за вами.

Лурдес уносится, подозреваю, хвастать подругам о том, как будет в субботу тусить с взрослыми. Надо сказать, моя сестра выглядит не на тринадцать лет, ей на вид не менее пятнадцати, а если накрасится и джинсы свои напялит с высокой талией, так и все шестнадцать. Отец знает, о чём печётся, и эти мысли можно с лёгкостью прочесть в его глазах, когда он смотрит, как сестра наряжается в школу, на вечеринку, к друзьям.

Сижу в своём диване дальше, делаю вид, что читаю книгу. Родители чуть поодаль воркуют о своём, пока мама возится с коленкой отца. Иногда краем глаза наблюдаю за ними: мама аккуратно накладывает отцу на колено оранжевую кашицу из заморского фрукта, название которого никак не могу запомнить, чтобы снять воспалительный процесс. Отец упал недавно во время пробежки, или сказал, что упал… Подозреваю, коленку его мучает возраст, а не воспалительный процесс, просто ему никак не хочется мириться с тем, что процесс физического увядания запущен.

Покончив с жижей, мама начинает наматывать на отцовскую ногу бинт, её руки гипнотизируют своей нежностью, мягкостью движений, и, похоже, не только меня…

– Иди ко мне! – шёпотом.

– Я ещё не закончила! – в голос, но не громко.

Несколько мгновений тишины, затем одно ловкое движение и мама уже лежит на отце, возмущаясь:

– Пусти, говорю! Сейчас вся эта каша на диване будет!

Мать злится, и отец её отпускает.

Я снова читаю, но мысли мои далеко… в мыслях моих Эштон. В мечтах моих бестолковых его улыбки, взгляды и даже поцелуи. Много поцелуев…

– Я хочу тебя поцеловать! – совсем тихий шёпот.

Тут же едва различимые звуки поцелуя или… поцелуев, затем снова, ещё тише:

– Хочу тебя! Сильно!

– Тише! Соня же услышит!

– Да не слышит она, наверняка в наушниках, смотри, даже головы не видно, книжку читает! Так что там с моими желаниями?

Я натягиваюсь как струна, к щекам приливает жар… А они продолжают шуршать:

– У тебя колено больное, ты опять собираешься скакать на нём?!

– Ты сверху!

– Опять?!

– Я же больной! Ну давай же соглашайся, ты такая сладкая, особенно когда мажешь эту жижу на меня… Чёрт!

– Соня услышит…

– Да не слышит!

И я взрываюсь:

– Всё я слышу, всё я вижу и всё я понимаю! Достали вы уже!

Запускаю книгу в панорамное стекло столовой и что есть мочи бегу наверх, в спальню, рыдать.

The Moon Theory – My Existence

Чего взбесилась – сама не понимаю. Наверное, слишком откровенный разговор родителей оказался тем спусковым крючком, который высвободил накопившиеся за последний месяц эмоции.

К тому моменту, когда мама тихо вошла в мою комнату, и, присев рядом, положила горячую ладонь на мою спину, мне уже было дико стыдно за выходку.

– Соня, прости нас, пожалуйста!

Ещё и прощения просит… Я молчу, не отвечаю, потому что в горле ком, её ласка снова растревожила мои наболевшие эмоции – жалко себя до ужаса.

– Сонечка, я папу еле сдержала, рвался к тебе извиняться, не злись на него, пожалуйста! Он, правда, был уверен, что ты в наушниках!

– Я не злюсь, мам!

Всё! Хлынуло! Опять… Плечи мои трясутся, и уже нет ни сил, ни желания сдерживаться.

Ощущаю маму на своей спине, она обнимает меня, затем отрывается, гладит мою голову, руки, плечи, и вдруг я слышу нечто, что даёт мне понимание, что никакой Алекс никогда не заменит мне мать, и что она всегда будет для меня человеком номер один просто потому, что она – мать.

– Бедный, бедный мой ребёнок! Ох уж эти Соболевы! И откуда только они берутся на наши головы! – шепчет тихонько больше себе, чем мне.

И я вдруг чувствую, как лавина моего негатива стекает в никуда, в одно мгновение становится легче, из груди вырывается судорожный выдох, останавливающий истерику и слёзы.

Она знает. Она очень хорошо меня понимает, не только потому, что женщина и мать, а потому, что сама это пережила. Они разные, и Алекс, и его сын, но есть в них обоих нечто необъяснимое, почти мистическое, не просто привлекающее, а притягивающее так сильно, что любая попытка увернуться причиняет самую настоящую, почти физическую боль.

– Я знаю, как сильно болит, знаю… – тихо шепчет мама. – Но выжить можно… Я же выжила, значит и ты сможешь!

– Не хочу, чтобы Алекс приходил…

– Понимаю. Поэтому и остановила его! – смеётся. – Не представляешь, что было, я еле справилась с ним! Ни угрозы не действовали, ни доводы…

– Что он хочет от меня?!

– Ничего не хочет, Сонь. Он безумно любит тебя, просто безумно, да ты и сама это знаешь. И сам не рад, что так явно это выходит, девчонки ведь ревнуют, да и неправильно это, но ничего не может с собой поделать – всё ему в тебе нравится: как мыслишь, как ведёшь себя, к чему стремишься.

– Я похожа на тебя, в этом всё дело.

– Да, я знаю. И он это знает, но… сделать ничего не может. Сказал мне сейчас, что не имеет права быть счастливым, если ты несчастна, представляешь? Смешной…

Мне больно. Больно теперь уже за отца. Я знаю, он сейчас внизу терзает себя, ругает, мучает – это в его духе, в его характере.

– И что… он тоже знает о…моей проблеме?!

– Конечно. Неужели думаешь, не заметил? Алекс, который всегда держит тебя в поле зрения? Признался недавно, что вы уже месяц не говорили по душам, страдает, скучает по тебе.

– Как я могу говорить с ним о… о таком?

– Но говорить нужно, Соняш. Тебе легче будет. Выбери меня… Я знаю, тебе привычнее отцу открываться, но… в этих вопросах, наверное, лучше между нами девочками!

– Лучше…– соглашаюсь.

– Оно ведь как, если ничего больше не будет у вас – то поболит, а потом понемногу на спад пойдёт. Главное, Соня, если чувствуешь, что с его стороны точно ничего нет, не ищи с ним встреч, не пытайся понравиться – бесполезно это. Их, этих Соболевых, привлечь ничем нельзя, их реакции непредсказуемы и необъяснимы. Все, абсолютно все, кто нас знают, задаются одним и тем же вопросом: почему она? Веришь, я и сама до сих пор точно не знаю, но в отличие от всей предыдущей жизни теперь хотя бы примерно догадываюсь.

– Почему? – это вопрос века.

Мама молчит, и мне кажется, что от её ответа зависит моя жизнь.

– Почему, мам?!

Разворачиваюсь и смотрю в её синие глаза… Красивые… Мои тоже синие, но оттенок… оттенок у матери необыкновенный, такой тёмный, глубокий цвет!

– Причины нет, и никогда не было. Просто влюбился и всё. На ровном месте. Я ничего не сделала, ничего! О красоте своей выдающейся вообще молчу. Он говорит, что увидел меня в толпе, глаза понравились. А мало ли красивых глаз, Соняш? И в каком это, интересно, месте мои – красивые?

– Цвет, мам… Цвет редкий, если долго смотреть – затягивает. И потом, никто не влюбляется с первого взгляда, понравиться человек может, это так, но любовь… она приходит потом!

– Если Алексу верить, то у него как раз всё с одного только взгляда и вышло.

– Ты неверно его поняла. Невнимательно слушала…

– Он рассказывал и тебе тоже?

– Да…

– И?

– Ты прыгнула – это его прибило, он испугался за тебя. Пока искал тебя там, в той воде, пережил всю свою жизнь наперёд – это сильнейшее эмоциональное потрясение. А потом романтика, вы двое, утро, море…

– В этих же обстоятельствах было полно других девчонок и большая часть в разы красивее и смелее меня.

– А может, он хотел несмелую?

– И такие были. Поверь, там были всякие. Вопрос открыт: почему?

– Ну не знаю…

– Вот и я до сих пор доподлинно не знаю. Больше скажу – он тоже не знает. У него одна теория: «ты была мне предназначена, я тебя сразу узнал». Бред какой-то.

– А если не бред, мам? Если это правда?

– А если правда, отпусти Эштона из своего сердца. Не похоже, чтоб он узнал тебя…

– Не похоже… – снова соглашаюсь. – Значит, нет никакой закономерности, как и никакой надежды.

– Ну… надежда всегда есть. И закономерность найти можно, если очень захотеть.

Снова смотрю в синие глаза, ищу поддержки, неужели поможет? Неужели найдёт, за что зацепиться моему глупому сердцу?

Мама улыбается так тепло:

– Соняш, они же отец и сын… Если я понравилась отцу, то ты, по идее, могла бы понравиться сыну…

– Я думаю об этом вот уже третий месяц, мам! Но он отвернулся, ему плевать, он… он…

– Поцеловал и пропал?

– Да!

Снова слёзы. Снова в висках жар, снова обида давит грудь.

– Сонечка, а если он не моногам, как его отец?

– Не понимаю…

– Нагуляться парень хочет, вот и всё. Что-то почувствовал к тебе, что-то светлое, хорошее, потому и поцеловал. А потом подумал и пожалел, потому что девочек они хотят в этом возрасте много и разных, вспомни брата своего! Как там в песне было? «Девушки бывают разные, чёрные, белые, красные!» – мама тянет эту строчку из незнакомой мне песни на козлиный манер, и мы обе заливаемся смехом – эмоции у обеих шаткие, из горя в непредсказуемую радость.

Отдышавшись, мама продолжает:

– Он просто решил не обижать тебя, Соняш. А избегает, потому что стыдно или самому тяжело. Если есть чувства у него, поверь, вернётся и будет в ногах валяться… а если нет, то и не нужно!

– Эштон и валяться?! Ты ни с кем его не перепутала?

– Ни с кем! Шучу я просто! – снова смеётся.

И я тоже смеюсь. А потом мы долго обнимаемся.

– Мам…я так завидую тебе…, но ты не думай, по-хорошему только!

– Не завидуй Соняш, меня эта зависть людская чуть со свету не сжила. И знаешь, что скажу тебе… – внезапно замолкает.

– Что?

– Не известно ещё что хуже: отсутствие этой их любви или наоборот…

– Я знаю, как тебе досталось, мам.

– Не всё знаешь. Увернуться, укрыться невозможно, нельзя. Скажешь себе: не хочу, не буду! А что толку? Если он решит, что ты его женщина – конец. Или поддашься, или изведёт и тебя, и себя. А быть с ними… Ох, Соня… Лучше бы ты влюбилась в парня попроще…

– Тогда и счастье будет проще…

Мама смеётся, целуя в макушку:

– Да… Чувствуется воспитание, приложил мой муженёк руку к твоему уму основательно, я смотрю. У тебя свои-то мысли есть на этот счёт вообще?

– А если они такие же? Может, мы мыслим одинаково!

– Не может, Соня! Сорокапятилетний мужик, дважды пытавшийся покончить с собой, переживший рак, смерть троих своих детей, болезнь любимых, потерю всей семьи в раннем детстве, не может мыслить так же, как невинная шестнадцатилетняя девочка, которая кроме полной семьи и чрезмерного достатка со всеми вытекающими ничего не видела!

– Видела…

– Что ты видела?