Перевоплощение (страница 25)
Он определил, что первоначально оказался деревом, причём очень древним деревом, каких и быть-то не должно, а если ещё не древним, то со значительным сроком предстоящего существования. Отсюда и видимые масштабы, и невидимые сущности – конечно, птицы, насекомых время растворило, немного посчитав, Констант ещё раз ужаснулся времени, отпущенному этому дереву (для простоты счёта себе он отвёл сто лет). После перехода он стал веткой кроны, имевшей иное время жизни, но, как ни странно, сравнимое с его временем, пугаться здесь или восхищаться (?), немного подумав, он согласился, что ста лет не проживет (ветки ломаются), но и молодым не умрёт – уже неплохо. Настоящее же положение Константа говорило о мимолётности бытия, о такой короткой жизни, что разгадка удалась не сразу, прежде он ещё раз посмотрел на бабочку и убедился, что она ни на микрон не изменила своего положения, подтверждая, что жизнь его меряется на секунды. Крона состоит из листьев, а листья, отрываются и падают, пребывая в этом состоянии лишь на время падения, здесь разная логика, но важно то, что после приземления произойдёт последний переход, фатальный для него. Констант посмотрел на вероятное место посадки и понял: приземление отменяется – его ждёт приводнение, но это не в его власти. Осталось решить главную задачу – как ускорить действительность, не причинив себе вреда, перспектива остаться падающим листом, до конца жизни разглядывая бесполезную бабочку, привлекала мало.
Конечно, решение недоступно, но ему помогли (кто или что – неважно, вернее всего помог он сам – много всяких способов, об одном уже говорилось, а как откликнуться на свой же зов (?) – так ведь у него высший допуск, кроме иных способностей).
Бабочка чуть шевельнула крыльями, стараясь сложить их над собой, она прилагала титанические усилия, противостоя вязкой среде, сделавшей воздух осязаемым, движение повторилось, ещё и ещё раз, достигнув, наконец, привычной лёгкости и плавности. Бабочка улетела. Вода приближалась, на ней всё внимание, но не в смысле будущего, а просто как зрелище – вон расходящиеся круги, созданные рыбой, а вон вертолётом висит стрекоза, самая обыкновенная стрекоза, а вон бежит водомерка, совсем близко…
«Кожа на берегу, но надевай в воде».
Опять голос, но он сейчас не занимал Константа, вновь обретшего себя, плывущего как человек, дышащего как человек, да и выглядевшего… похоже на человека-невидимку, попавшего под дождь, как в кино. Утолив жажду движения, он увидел свёрток – на берегу у самой воды, белый на зелёной траве, окаймлявшей это действительно небольшое озеро. Свёрток оказался обыкновенной простынёй (выглядел как простыня), но, помня предостережение, облачение (вернее – завёртывание) Констант произвёл в воде. Как результат – вместо простыни – тело. На берегу он себя разглядел и пришёл к выводу, что данный образ ему незнаком, но в чём отличие, вспомнить не сумел, выходит, он забыл, как выглядел раньше, а значит, мог выглядеть и так. Гадать без резона, и Констант пошёл через парк, ничем не примечательный парк, ни намёка на необыкновенность, даже статуя имелась, изображавшая то ли водяного, то ли исторический персонаж, но вернее первое, так как постамент частично уходил под воду.
Слишком мало эмоций, слишком много созерцания, а тут ещё странный мысленный диалог, с тем, кто не желает идентифицироваться:
– Теперь ты постиг цели, ради которой призван?
– Да.
– Тебя не смутило испытание?
– Теперь нет.
– Оно не предполагалось.
– Ошибка?
– Влияние. Вместо статуи ты вышел в дереве.
– Почему я им стал?
– Здесь нельзя без тела, защищает только вода, куда попадают из статуи.
– Кто мой противник?
– Богоборец, но влиял не он.
– Кто ещё?
– Не думай о нём, пусть он думает о тебе.
– Когда появится Богоборец?
– Скоро, но не жди его, он избегает прямого контакта, в поединке ты сильнее.
– Когда мне идти?
– Сейчас, и возьми плащ Константа, теперь он твой.
Как и в первый раз, туннель появился ниоткуда, но грань светилась тёмно-красным, перед тем как сделать шаг, он подумал: «Почему я сказал, что знаю цель, или это не я, или я, но в другое время?».
Между времён
2
Зачем всегда искать причину, оценивая каждый шаг, считая разум за вершину, откуда разгоняют мрак; зачем пытать себя сомненьем, оценивая каждый шанс, зачем дряхлеть над постиженьем того, что ведомо до нас? Нельзя читать в пустой тетради, выискивая тайный знак, есть то, что предано бумаге, но всё прочесть нельзя никак. То, что найдут, давно открыто, то, что хотят, уже дано, пусть многое надёжно скрыто, оно не зря запрещено. И глядя из иных пределов на вопрошающий изгиб просящих радости для тела, забывших радость для души, хочу кричать, хочу стараться, чтоб донести простую весть: коль хочешь лучшего дождаться – прими сперва всё то, что есть.
Я здесь очень давно, все привыкли, что я здесь дольше других, но я действительно дольше других и всегда был дольше других, хотя я не первый, в том, известном понимании, я просто появился раньше первого, а сошёл позже, много позже. Кому из нас повезло больше? Повезло обоим, потому что Он любит нас обоих, нас всех, находящихся в этих воздушных чертогах. Удивительно, но в этом месте никто не подвержен скуке, хандре, апатии, несмотря на груз тысячелетий, измеряемый, конечно, не годами, а той священной оценкой, сейчас видимой и осязаемой, но не там, где нужнее всего знать, знать и следовать, чтобы исправлять и просветляться. Я вижу и чувствую, что мой груз неизменен, ничего не сделано из того, что должно. Счёт – не на малое, счёт – на всё. Похоже, помощь признана явной, и от этого дополнительные сложности, то есть противная сторона получает новые шансы, через которые принуждает меня к очередному вмешательству, я иду по краю, сужая свои возможности лишь до одного верного варианта, это почти поражение. Но груз неизменен, тяжесть не прибавилась (!), значит, мне по-прежнему верят, меня по-прежнему любят. Хорошо, я отстраняюсь, я прекращу вмешиваться, прекращу помогать… себе, но не другим. Я помню, и эту память не стереть, ту всеохватывающую радость, заполнившую меня после появления здесь, помню ощущение великой воли и собственного желания распорядиться этой волей и то, как я распорядился. Когда мне удалось подняться над водой, иные пребывали в прекрасном сиянии дел своих, вознёсшись так высоко, что допустимо лишь знать об их существовании, знать, а не видеть, но они любили меня, любили и ждали моего взлёта, ждали завершения миссии, завершения дела, где быть первым – это уже миссия, уже дело.
Мне не велели думать о том, кто сам думает обо мне, но это там, в земной жизни, а здесь я знаю своего врага, знаю всегда и знаю почему. Мы много пересекались, и он старался доказать, что сильнее меня, пусть так, он много древнее, но не из самых. Обычно он побеждал, выбирая жестокие способы, после чего я оказывался в кромешной тьме, готовясь распластаться в одном из маломерных миров возмездия, но он нарушал законы, и мои поражения становились его поражениями, не принося, впрочем, победы и мне, и так из раза в раз.
Жизнь 1098-я
Стихающий вечер отползал куда-то в сторону, не замечая одинокого молодого человека, но обнимая других, идущих вслед, нашёптывая им заманчивые предложения и комплименты. Разговоры за спиной становились возбуждённее, громче, а потом уносились вперёд, оставляя тишину безнадежно отставшему, убегая навстречу смеху и страсти.
А дома ужин при свечах, чтобы не жалить ярким светом скользящие воспоминания, которые как призраки, пленяясь сумраком, опутали сознание. И он дремал, поникши в мягком кресле, и слушал ночь, которая душила редкий звук, беспомощный и бесполезный, рождая странную симфонию свою – тоски и мира. Но, не успев плениться наважденьем, очнулся вдруг, затем, дабы коснуться поражений своей недолгой жизни, возможно, навсегда закрытой от других. Альбом поможет в этом, там каждое хранимое мгновение, каждая фотография устремлялись куда-то внутрь самих себя, порождая необычное ощущение, когда недоступно движение, но легко вписать бесконечность в выхваченный, ничтожно малый отрезок жизни.