– Но… – удивилась Кармель. – Снимок выпал из тетрадки Петрова Геннадия, что в доме Гордеевых делают тетради Петрова?

Дед засмеялся:

– Сия тайна велика. К кирпичному дому ведёт бетонированная дорожка. Верно?

Кармель кивнула.

– Точно ты побывала в доме Гордеевых, – изрёк дед. – Ты не сказала, зачем тебе сведения об Иване? И кстати, ты, чья будешь? И откуда? Уж больно мне любопытно.

Кармель вздохнула.

– Я внучка Устиновой Марии Николаевны из деревни Захарьино. Ну… мы решили собрать сведения о ветеранах…

Дед Ефим недоверчиво нахмурился.

– Сдаётся мне, ты не проживаешь в Захарьино. Устиновых из Благодатного немного знал, дочку Машу мельком видел. Чувствую, врёшь, а не пойму в чём и зачем.

Кармель смутилась.

– Если я скажу правду, вы не поверите. Посчитаете меня сумасшедшей. Я не стала говорить бабе Ане и бабе Лизе, хорошо, что они не поинтересовались, зачем мне сведения о Гордееве?

– А ты попробуй, – подбодрил дед.

– Я убирала могилки родственников, пошла вынести траву за пределы кладбища и увидела цветущие голубые ирисы. Сорвала букет и тут, – Кармель замялась, – появился призрак. Оказывается, я сорвала цветы с её могилы. – Кармель пристально посмотрела на старика. Не смеётся ли? – В общем, мы разговорились, она попросила меня найти Ивана Гордеева. Дело в том, что призрак не может уйти, не знаю, куда им полагается уходить, пока не поговорит с Иваном. Погодите-ка. У меня есть её фото.

– Призрака?

– Да нет же. Прижизненное фото. Призрак назвал себя Катей Серафимовой. – Кармель протянула снимок деду Ефиму. – Девушка во втором ряду…

– Я знал Катю, – перебил Ефим Донатович. Он долго рассматривал фотографию, его лицо разгладилось, погрустнело. – Рядом с Катей стоит моя невеста. Мы с Ванькой вместе ходили женихаться в Благодатный. Не раз мы схлёстывались с хлопцами из хутора, но мы не давали себя побить, а потом они отступились. Так что своих девчат мы завоевали в честной борьбе. Когда я вернулся в сорок пятом, узнал: моя невеста вышла замуж, а Катя умерла, в один год с Иваном.

– Вы поверили мне? – удивилась Кармель.

– За свои девяносто два я повидал всякое. Да и зачем тебе выдумывать Лет двадцать назад я был на погребении однополчанина в хуторе Благодатном, вспомнил о Кате, хотел положить цветы на могилку, но не нашёл даже места, где её похоронили. Дело в том, что у Кати из родственников оставалась только мать, после её смерти некому стало следить за могилой. Значит, Катя думает, что Иван жив?

– Ну да это она слышала об Иване и попросила меня разыскать его.

– А я смогу её увидеть?

Кармель растерялась.

– Понятия не имею, но вас она увидит. А давайте вы сами расскажите ей об Иване. Сможете дойти до кладбища?

Дед Ефим хмыкнул:

– Ну, два километра я ещё могу осилить. Неужели выгляжу дряхлым?

– Да нет. Скорее древне, – честно призналась Кармель. Для неё все старики выглядели одинаково, и кому из них семьдесят лет, а кому девяносто она не различала, полагая, не всё ли равно, в таком глубоком возрасте.

Ефим Донатович догадался, о чём думает гостья.

– Ну да для твоих восемнадцати мы все ходячие развалины.

– Двадцати двух.

– Ничего не скажешь, почтенный возраст, – ухмыльнулся старик. – А я согласен. Принимаю твоё предложение, схожу в гости к призраку, самому интересно. Надо же узнать, что ожидает меня за порогом жизни. Но сегодня уже поздно, давай с утреца.

– Тогда мне нужно пока не стемнело вернуться в Благодатный.

– Заночуешь у меня, – предложил дед Ефим, но заметив смущение на лице гостьи, пожал плечами. – Но если ты по какой-то причине опасаешься, можешь идти.

Кармель решилась.

– А ладно. Надеюсь, вы не маньяк.

Старик трубно захохотал:

– Ты мне льстишь. Ну, раз остаёшься, поможешь мне управиться с хозяйством.

Дед Ефим отправился доить козу, а Кармель попросил нарвать кроликам травы и нарезать корзинку молодых веток акации. Пока она умилялась пушистым кроликам и кормила с рук подросших крольчат морковкой, он успел процедить молоко, накормить кур, поставить на плиту чугунок с картошкой и затопить баню.

– Хватит кроликов облизывать, иди сюда, – кликнул дед гостью.

Вечерело. От реки потянуло прохладой, Кармель поёжилась и обхватила себя руками. Над столом под липой горел фонарь.

– У вас есть электричество! А у бабушек на хуторе нет.

– Внучок подсобил. Добринку давно отключили, но тут в пятистах метрах высоковольтная линия проходит. Так он надавил в администрации, мол ветеран и без света, раздобыл столбы и провода. А уж электрики подсоединили. У меня и телевизор имеется. Так что я в курсе всех новостей. Потом поговорим за ужином. Бери полотенце, халат и дуй в баню, я так слегка подтопил кочерыжками, чтобы вода только нагрелась.

Кармель потопала в указанном направлении. В бане пахло мёдом и мятой. Девушка быстро разделась и вошла в парную. Из большого котла зачерпнула ковшиком воду, мятой пахнуло острее. Вылила горячую воду в таз, разбавила холодной. В тазу плавали листочки мяты и соцветия липы, вот оказывается, откуда замечательный аромат. Она поливала себя с ковшика, чувствуя, как вместе с пылью смываются тревога и страх, пережитые днём. Халат оказался на три размера больше, она завязала пояс, присборивая на талии, приподняла руками подол и вышла во двор.

Дед Ефим возился под липой, расставляя тарелки на столе. При виде Кармель он засмеялся.

–Да уж. Моя невестка дама крупная, тебе её халат, мягко говоря, большеват. Картоха уже сварилась, мясо разогревается, я пойду ополоснусь, а ты салат порежь. – Он показал на чашку с зелёным луком и редиской.

Минут через пятнадцать дед вернулся, неся чугунок с картошкой.

– Ты насыпай в тарелки картошку, а я вытащу из печи мясо.

Кармель посыпала горячий картофель мелко порезанным укропом, вдохнула аромат зелени и облизнулась.

– Что, аппетит нагуляла, шатаясь по кладбищам, – ухмыльнулся старик, добавляя в тарелки куски мяса с подливой.

Некоторое время ели молча, отдавая дать вкусной еде.

– Обалденное мясо, только я не поняла, что это? – Кармель, отодвинув от себя пустую тарелку, откинулась на спинку стула.

– Кролик в сметане и томате с грецкими орехами.

Гостья охнула и жалобно скривилась.

– Я сейчас ела одного из тех миленьких пушистых созданий. Ужас!

Дед Ефим пробурчал:

– А вот не люблю я этой идиотской избирательности. Курицу, значит, трескаем и не жалко, говядинку, свининку наминаем – нормально, а кролика жалко.

– Но они такие пушистые, красивые. По мне есть кролика, тоже самое что кошку.

– А у некоторых народов едят и кошек, и собак, так что пример не удачный. Мы хищники и табу должно быть только на себе подобных, остальные измышления от лукавого.

Кармель понурилась.

– Ну ладно тебе. Кролик был старый и не мучился, – ухмыльнулся старик, пряча улыбку в усы. – Принеси-ка лучше чайник, вода, наверно, уже закипела.

За домом в печи, стоящей под навесом, догорали угли, на чугунных кружках тихо посвистывал чайник. Она сняла прихватку со столба, подхватила чайник и вернулась к столу.

– А вы всё готовите на улице?

– В тёплое время да. Не хочется в доме находиться, да и не люблю я газ, на живом огне еда вкуснее. Мне газового баллона на год хватает. А ты часто в Захарьино приезжаешь?

– Нет. – Гостья помрачнела. – Честно сказать я бабушку редко проведывала, сейчас мне стыдно за это, а раньше даже не задумывалась, как она одна справляется. Там в городе кое-что произошло и я, можно сказать, сбежала в деревню.

Дед Ефим набил трубку табаком, раскурил и прозорливо изрёк:

– От проблем скрылась? И от друзей сбежала?

– Скорее от скуки. Друзей у меня, как оказалось, и нет вовсе. Видно, я сама неважнецкий друг. Уехала из города и словно никогда не существовала, никто не поинтересовался.

– Чтобы у такой красивой девушки не имелось сердечного друга – не поверю.

В саду несколько раз прогудел филин и тотчас начала куковать кукушка. Кармель отмахнулась от назойливого комара.

– Всерьёз мне никто не нравился, а тем, кому я нравилась, не за что меня добром вспоминать.

– Да уж, смотрю иногда молодёжные передачи – играют в любовь. Ох и доиграются. А раз поняла: больше не будешь шутить с чужими чувствами.

– Да мне в последнее время попадает от всех, – Кармель зевнула и добавила: – хорошо тут у вас. Красиво. Жалко, что такое село исчезает.

У деда Ефима заблестели глаза, он смущённо откашлялся.

–Ты бы до войны Добринку увидела. Пусть дома победнее были и вместо асфальта грунтовка. Но красиво! Хаты побелены, палисадники перед каждым двором, деревья в садах подстрижены, огороды ухожены. На работу бабы с песнями едут, с работы тоже. Своя школа-десятилетка имелась, а ещё клуб, детсад, небольшая больничка. Ты не поверишь: две с половиной тысячи жителей проживали в начале сорок первого. То, что война выбила, бабы к восьмидесятым годам восстановили – нарожали деток. Только в девяностых всё угробили. Добринка – отделение совхоза. Когда новые хозяева, обещая лучшую жизнь, начали раздавать земельные паи, я сказал: «Селу кранты. Землю раздали, а чем её обрабатывать? Тяпками? Комбайны и трактора-то начальство либо продало, нас не спросившись, либо растащили. И понеслось! Ферму закрыли, коров под нож, птичник и свиноферму следом порушили. Люди остались без работы, но ещё держались своим хозяйством. Потом земельные паи богатые шустряки скупили у нищего населения и с того дня начались последние дни для Добринки. Лет за пять дороги полностью пришли в негодность, у нас тут мочары, вода близко. Ранней весной и осенью не проехать. Работы совсем не стало, люди потянулись кто в город, кто в райцентр, за десять лет село почти обезлюдело. А когда школу закрыли и детский сад, отправился из Добринки и остальной народ. Я надеялся, пенсионеры задержатся, но фельдшерский пункт тоже прикрыли, клуб ещё раньше, какие-то сволочи ночью провода сняли со столбов и мы остались без света. К две тысячи десятому году в селе осталось двадцать стариков, а сейчас я один. Видно со мной и умрёт Добринка. Места-то красивые, только как добираться сюда. Пешком с рюкзаками или на тракторе. Вот так сижу вечерами и вспоминаю прошлое. Что-то неразумное и ненормальное происходит в нашей стране, если поля зарастают сорняками, а мы покупаем всякую дрянь за рубежом.

– Вы говорили, у вас есть внук, почему не хотите переехать к нему?

– И внук имеется, и сын. Только я не хочу переезжать. Плохо мне, тяжко в чужом месте. Тут помирать буду. Да я не тороплюсь, на тот свет всегда успею. А всё ж верю, когда-нибудь люди вернутся сюда. Жаль я этого не увижу.

– Мне тоже кажется: вернутся. Я бы хотела здесь жить и растить детей, – неожиданно для себя заявила Кармель, чуть помолчав, добавила: – Ну или приезжать на лето.

Дед, пыхнув трубкой, продекламировал:

Здесь простора нет унынью¹¹

На ромашковых лугах

Пахнет мятой и полынью,

Пчёлы трудятся в садах.

Там берёзы, без стесненья:

Сарафаны – ниже плеч;

Не распутство, – откровенье,

То, что мы должны беречь.

А калина брызжет соком,

Лишь прозрей и всё поймёшь.

К жизни там пути, к истокам.

Что ж ты в городе живёшь?

Кармель удивлённо уставилась на старика, который красивым низким голосом задал ей вопрос в стихах. Она напряжённо стала копаться в памяти, подбирая ответ.

Мы привыкаем к жизни городской¹²,

К воронам серым за окном, на ветках.

Стекло, асфальт, машины день-деньской,

И сами-то живём в бетонных клетках.

Порой спешим, забросив все дела,

Туда, где ждут озёрные разливы,

Где о любви кричат перепела,

Где сердца стук совсем иной счастливый

Но это всё – на час, на два. На день,