Война глазами подростка (страница 5)
Понять майора можно – дома у него оставались жена и дети, по которым человек очень скучал, а тут он видел, что мальчишка растет без родителей, под присмотром стариков, да еще в тяжёлое время, да еще неизвестно, живы ли родители вообще, да и не учится совсем. И майор считал своим долгом недоросля воспитывать.
Так и прожили до лета сорок второго года. Общее настроение у немцев было довольно добродушное, особой злости заметно не было. А летом началось их наступление на Дону с направлением на Сталинград. Советский фронт был прорван и быстренько покатился вспять, в глубь страны. Через Константиновку пошли на фронт боевые части. Однажды, шофер и денщик явились домой и сказали, что получен приказ на перебазирование на восток. Прозвучали слова о Сталинграде и Кавказе. На следующий день или через пару дней майор попрощался со стариками и с детьми. Он говорил по-немецки, а денщик переводил на ломаный русский: «Всего вам хорошего, счастливо оставаться, надеюсь, вы на меня не в претензии. Война есть война. Желаю дожить до конца войны без особых потрясений…»
И папа запомнил, хорошо запомнил, следующие слова, обращенные уже к детям: «Ваши папа и мама обязательно вернутся, я знаю, что ваш папа не погибнет, а придет домой и вас обнимет. Дожидайтесь родителей и ведите себя хорошо, чтобы не пришлось перед ними краснеть за поведение.»
В тот момент папа думал о том, что вот ведь, его отец воюет в Красной Армии, а тут немецкий офицер желает ему вернуться живым. И мой папа этому удивлялся и почему-то считал, что, раз немец так уверенно говорит, значит родители на самом деле живы, ведь наверняка майор что-то знает.
Майор сел в машину вместе с деншиком, и уехал вместе со всей частью. А папин папа – мой дедушка, которому майор желал счастливо вернуться, был в то время уже убит в бою, только об этом узнали гораздо позже.
Через несколько дней шофер вернулся забрать какие-то оставленные вещи. То ли забытые, то ли оставленные в надежде на недолгую командировку, этого уже никогда не узнать. Вещи – в том числе, зимние шинели, шофер забрал, загрузил ими всю машину, так, что места не оставлось. Затем показал на какое-то барахло, что в машину не влезло, и сказал, что этим можно пользоваться. Засмеялся, напомнил деду с бабкой и папе с сестрой, как прошлой зимой они меняли лишнюю одежду на хлеб, подарил на прощание какие-то леденцы и уехал, теперь уже навсегда. Больше никого из этих троих людей – майора, его денщика и шофера, папа никогда не видел и никогда о них не слышал.
Почему-то папа был уверен, что ушли они всё же на Сталинград – то ли в разговоре промелькнуло, что именно туда уходят, то ли соседи что-то слышали, то ли просто слово у всех на слуху было тогда. В принципе, при очень большом желании сейчас можно разузнать, куда часть ушла, как звали и юного дурня-нациста шофера, и рассудительного денщика, и симпатичного майора. Только зачем разузнавать? Скорее всего, почти наверняка, все трое там под Сталинградом и погибли. Если уцелели в мясорубке, то вряд ли выжили в зимнем окружении или в плену.
Второй год оккупации и зубной врач
После ухода артиллеристов какое-то время в городе армии не было. Папа даже уверяет, что вообще немцев не было, но тут, можно быть почти уверенным, что его подводит память – просто мальчишке дела не было до гражданских властей и «спецслужб», а тем до мальчишки.
Жилось, в принципе, нормально по военным меркам. Опять что-то меняли, опять что-то выращивали во дворе, донашивали обноски, чинили развалившуюся обувь, дети учились в школе, взрослые получали мизерную пенсию от городской власти (или от центральной оккупационной, этого папа не знал).
Особых событий папа и не помнит. В городе и вокруг города царило спокойствие. Никаких диверсий, никаких партизан в этом районе и слышно не было. Шахты, частично взорванные при отступлении советской армии, были немцами восстановлены и снова работали. Работали на них свои же. И винить в этом их может только тот, кто не жил годами в оккупации, когда надо семью кормить (но этих людей после освобождения обвинили в измене, но об этом позже). Да и весь город жил обычной провинциальной жизнью, с поправкой на оккупацию.
Иногда, но, по тому, как запомнилось папае, весьма редко, кого-то арестовывали. Папа был убежден, что во второй половине 42ого и первой половине 43его годов хватали только или почти только прятавшихся евреев. Оно и понятно – никаких партизан поблизости не было, никаких разведчиков тоже – видимо, район занимал далеко не самое важное значение в военных планах обеих сторон, но еврейские семьи, чудом уцелевшие в расправах первых дней, время от время раскрывались. Наверняка, люди не могли прятаться в одном месте, были вынуждены перебираться от убежища к убежищу, а тут их и хватали. Или «доброжелатель», вдруг заметивший, что долгими месяцами его соседи носят еду куда-то в погреб, да и едят много для небольшой семьи, доносил в полицию, в надежде поживиться наградой, а провести обыск – дело нехитрое. Может быть, иногда люди за долгие месяцы привыкали прятаться и ненароком теряли бдительность. Может быть, кто-то не выдерживал постоянного напряжения и выходил из погреба посмотреть на солнышко, попадаясь на глаза мерзавцу… И тогда полицаи этих людей уводили и прятавшихся, и тех, кто их укрывал. Нечастных увозили за город и расстреливали – всех, взрослых и детей.
Но папа признает, что случаев укрывательства евреев было мало. И винить жителей за отказ помочь беглецам нельзя. Если даже в Польше католических монахов и священников, прятавших еврейских детей в монастырях и костелах, все-таки немцы при раскрытии тайников не стреляли на месте, то на Украине расстреливали и священников, осмеливавшихся укрыть хоть одного еврея, хоть накормить его. (Обычных же крестьян и горожан за это «преступление» расстреливали и в той же Польше). Люди пересказывали друг другу ужасные случаи, как где-то на таком-то хуторе всех жителей сожгли за то, что на нем нашли еврейскую семью. Папа и тогда верил в эти рассказы, и сейчас, конечно, верит – подтверждающих документов достаточно, это сейчас иногда кажется, что невозможно сжигать людей просто за помощь гонимой семье – но сжигали.
Поэтому, когда еврейский парнишка или семья глубокой ночью, в полном отчаянии, окончательно оголодав, тихонько стучались в дом с просьбой вынести хоть немного еды, обитатели дома в лучшем случае из окна выкидывали немного хлеба, а чаще всего просто делали вид, что ничего не слышат.
Так как папин дом стоял в центре городка, то до них скрывающиеся беглецы не доходили, но мальчишки есть мальчишки, и между собой они всегда болтали о том, как вот, мол, кто-то ночью проходил, а утром полиция где-то в овраге обнаружила старушку-еврейку, которая уже была не в силах продолжать путь, но, судя по всему, остальным удалось уйти.
**
Арестов было мало, как уже сказано, но каждый из них запоминался деловитостью поведения властей – никакой злобы, никаких эмоций. Пойманных людей отводили на допрос, а потом увозили всё в тот же пригородный овражек и расстреливали.
Всё это стало привычным, люди приспособились.
**
Стали отправлять людей в Германию на работу.
Сначала развернулась широкая рекламная кампания. В публикуемых объявлениях, на созываемых сходках, в листовках (несмотря на отсутствие бумаги, для пропагандистских целей её всегда и у любой власти хватает) расписывались выгоды гастарабайтерства. От неплохих зарплат в настоящих немецких марках, до знакомства с укладом жизни и красотами Германии.
Кто-то уехал сам. От первых добровольцев пришли радостные письма – их всех действительно направили на хорошие рабочие места, неплохо платили. Реклама есть реклама. Молодёжь поехала уже охотнее. Письма приходить перестали. Окольными путями узнали, что реклама закончилась, оказалось, народ просто заманивали. Платить стали гроши, работать заставляли с утра до вечера, кормили из рук вон плохо, провинившихся наказывали дополнительными часами работы и штрафами.
Люди стали прятаться, их ловили русские же полицаи и отправляли в Германию в забитых досками вагонах, чтобы те не убежали. После войны вернулась половина – изможденные, ненавидящие немцев и клянущие собственную глупость (те, кто добровольно поехал).
Папины старики не работали по возрасту, но как-то выживали. А более молодые работали на шахтах, в мастерских, в железнодорожном депо, на ремонте дорог и так далее. Работали, разумеется, «на оккупантов», только в чем была вина какого-нибудь мужика непризывного возраста, лет пятидесяти, если для прокорма семьи он был вынужден чинить немецкие машины. В чём виновата мать двоих-троих детишек, мывшая полы в комендатуре или чистящая картошку немецким солдатам? После освобождения многих из этих «изменников» забрали уже в НКВД. Речь не о полицаях или тех, кто сдавал евреев или подполье. Речь о тех, кто пошел на работу, чтобы не умереть с голоду.
(В чем была вина тех, кого отступающая советская власть бросила, и кто просто пытался уцелеть, не совершая подлостей и не идя на службу в полицию? – кто знает? Ни в одной другой стране оккупированного немцами мира после разгрома нацизма не наказывали тех, кто оказался в оккупации и работал, дабы прокормить себя и детей. В СССР даже через тридцать лет после победы я сам заполнял анкеты, где указывал – в ответ на четкий и прямой вопрос, что родственники – в данном случае отец, – находились в оккупации в период 41-43 годов… И хорошо ещё, что «к ответственности не привлекались». Но это к теме папиных воспоминаний не относится).
**
После отьезда майора и его подчинённых, несколько месяцев постояльцев в доме не было. А зимой 42-43 годов поселилась немецкая женщина-офицер – зубной врач. В одной комнате поставили зубоврачебное кресло, другую комнату превратили в склад медикаментов, еще одну комнату заняла эта немка. Дом превратился в клинику с одним дантистом…
Каждый день с утра до вечера в доме толпились немецкие солдаты. Тут уж папа не может сказать, обязаны ли были они приходить на прием по назначению или же заходили, когда донимала зубная боль, а, скорее всего, и то, и другое. Дом пропах лекарствами, бабка постоянно стирала какие-то врачебные тряпки (но не одежду! Для стирки форменной одежды в германской армии существовала специальная служба прачечных). Дед опять что-то чинил и мастерил – какие-то скамейки для гостиной, превращенной в зал ожидания… Солдаты, приходившие на прием, вели себя тихо – как любые пациенты, вынужденные явиться на прием к зубному…
Опять повезло, конечно, что дом стоял в центре города и был большим, поэтому и отношение к дому, а, следовательно, к его жителям, было более-менее нормальным, даже, наверно, платили какие-то деньги за работу по обслуживанию дантиста (и еще повезло, что после освобождения семья не была обвинена в «пособничестве врагу» из-за этого).
**
За зубным врачом стал ухаживать молоденький офицер из какой-то другой, стоявшей неподалеку части. Он приходил каждый вечер, садился в гостиной и вел с врачихой неспешные разговоры. Когда потеплело, парочка стала посиживать на завалинке, ходили по вечерам гулять или в гости. Бабушка готовила еду и чай на всех. Жили очень мирно – «душа в душу».
А началась эта странная дружба между немкой и её ухажером, с одной стороны, и папиной семьей, с другой стороны, через пары недель после появления этой немки.
В один прекрасный день, после работы, та обратила взор на хозяев дома и усадила в зубоврачебное кресло сначала бабушку, потом деда, потом папину сестренку… Когда же очередь дошла до папы, тот, не желая подвергаться пытке бормашиной, выскочил из дома, пулей рванулся куда-то на окраины и просидел в каких-то заброшенных сараях, скрываясь, до темной ночи. Была мысль вообще домой не возвращаться, но, в конце концов, голод и ночной холод пересилили. Папа тихонько перелез через забор, открыл дверь, вошел на цыпочках в прихожую, надеясь, что все вокруг уже спят, и тут был намертво схвачен тем самым офицером, который ухаживал за дантисткой.