Заметив невысокого, плюгавенького мужичка, я останавливаюсь и растерянно пытаюсь собрать буквы в слова приветствия. Матвей оборачивается и как ни в чём не бывало кидает пренебрежительное «О, Тёмыч!». Его тут же отвлекает молодой коллега, судя по всему новенький. Дожидаясь внимания старого приятеля, я растираю предплечья. Да, чёрт возьми, тут даже в августе довольно промозгло.

– Ты чего приехал-то? – без удивления задаёт вопрос Матвей. Начинает казаться, что не было всех этих лет по разным городам и убеждениям. – Помер, что ль, кто?

– Нет, все живы, слава богу! Поговорить хотел. Есть минутка?

– Минутка есть всегда! – улыбается Матвей и нюхает сигарету перед тем, как зажать один из её концов зубами.

Мы отходим в сторону, и он раскуривает папиросу без фильтра. Я не мешаю. Спокойно стою, разглядывая типовые надгробья и читая фамилии. Если верить цифрам, большинство местных работяг не дотягивают и до шестидесяти… Эх, и где же оно, знаменитое сибирское долголетие?

– Ну так что… – Матвей морщится от горечи и удовольствия. – Чем обязан?

– Даже и не знаю, с чего начать! – нервно улыбаюсь я. – Та ночь в лагере… после неё всё иначе. До сих пор не понимаю, что тогда произошло.

Копатель могил делает тяжку и шумно выдыхает дым. Ему нечего ответить на сумбур в моей голове.

– Знаю, что не расскажешь всей правды, но одно мне понять важно. Твоя мама, она…

– Давно почила, – перебивает Матвей. – Покоится на этом самом кладбище. Вернее, покоится её тело, а дух…

– А дух? – с надеждой вторю я товарищу родом из детства.

– А дух для того и создан бесплотным, чтобы быть там, где ему заблагорассудится, – сапог, выпачканный глиной, спешно давит окурок. – Мы всегда остаёмся детьми своих родителей. Даже когда они умирают. Больше тебе знать не положено, – Матвей подмигивает мне и возвращается к работе.

Сегодня ему предстоит выкопать ещё несколько могил. Это всё, чему он обучил себя в этой жизни. Это то, чем он зарабатывает на хлеб. Не прощаясь, я ухожу прочь. Я не разочарован. Я узнал больше, чем рассчитывал. А ещё – вновь повидался с ребятами из отряда. «Новенький» отомстил всем, возвысившись ровно на полтора метра над теми, кто однажды возвышался над ним.

Николай Ободников. «Опойца и сушь»

Третьяк, как обычно, перегибал палку. Почти всякая просьба пятидесятилетнего старосты деревни подчеркивалась каким-то особенно нездоровым прищуром, будто он выискивал место, откуда выдрать у собеседника клок. При взгляде на Третьяка мерещились ножи в тенях и любезное предложение расстаться с пожитками. Или с жизнью. И староста ничего не мог с этим поделать: вчерашний день, когда он промышлял душегубством на Озерных холмах, всё еще довлел над ним. Хотя счет уже давно пошел на года.

Истимир поднял глаза к небу. С рассвета не прошло и трех часов, а солнце, взбиравшееся по июльскому небу, уже слало душные поцелуи земле. Хотелось запереться в погребе. В бок косца^[7] воткнулось что-то острое, и он обнаружил, что это Лесьяр саданул его локтем.

– Хочешь, чтобы он тебе уши оборвал? – прошипел приятель. – Ведь и мне за компанию на орехи перепадет.

– Что, свежи еще орехи прошлой недели?

Товарищи заулыбались. Шесть дней назад выпивший Лесьяр поспорил с Душаном, конюхом, работавшим на почтовой станции Сивини, что поднимет почтовую лошадь. Спорили на десять копеек. Надо ли говорить, что Лесьяр расстался с честным заработком бондаря^[8] довольно-таки болезненным способом? Лошадь, толкаемая в живот плечами спорщика, рухнула вместе с ним. В результате Незабудка охромела. И хромота, будто зараза, едва не перекинулась на Лесьяра, когда Душан взялся пересчитывать ему ребра.

Смех, взошедший на памятных образах, готов был вырваться из молодых глоток, но стих еще на подъеме. Третьяк цепким взглядом изучал Истимира и Лесьяра. Что-то в позе старосты говорило, что первый, кто еще раз сверкнет улыбкой, лишится зубов. Впрочем, наваждение быстро растаяло, и Третьяк протянул пять мотков пеньковой веревки и плотную тряпку.

– Свяжете ему руки и ноги. Кляп тоже сгодится. – На красном лице старосты промелькнул ужас. Словно с дьявольского котла, на который таращился бывший разбойник, наконец-то сняли крышку.

– Кому свяжем? – Лесьяр выглядел откровенно озадаченным. – Мертвецу, что ли?

– Ему самому.

Истимир снова взглянул на солнце. До полудня еще далеко, а Третьяк уже умом поплыл. Не иначе бражку с первыми петухами разделил.

– Ты бы, староста, в тенек, что ли, присел. Или кваску холодного выпил. Зачем покойнику руки-ноги вязать, да еще кляп в пасть заталкивать?

– Чтобы он вас, идиотов, в могилу не свел!

Они смолкли, каждый по-своему переваривая прозвучавшее и то несусветное, что предстояло.

За последние семь недель по всей Пензенской губернии не пролилось и дождинки. Засуха стояла страшная. Столь же сильная пожаловала в гости три года назад, в 1793, но тогда она не продлилась и четырех недель. Сохли поля. Устья речушек напоминали потрескавшиеся глотки. Солнце превращало в безжизненную поросль картофель и капусту. Только зерновые и бобовые, смешанные с травянистым сорго, кое-как выдерживали яростные пинки светила.

Но надолго ли агрономических ухищрений могло хватить?

Только вчера деревня обсуждала сушь, кляня богов, а уже сегодня Третьяк провожал косца и бондаря, двух самых крепких парней Сивини. Они замерли у восточной дороги, ведущей к Моравскому тракту, и мусолили подробности немыслимого. Им предстояло добраться до Коро́стного перекрестка, что находился в трех верстах от деревни, и там откопать опойцу – заложного покойника, того, кто отдал Богу душу под давлением насилия, но так и не обрел упокоения на освященной земле.

Метод отогнать засуху предложила Рогдена, столетняя бабка, стиравшая белье всем желающим за три копейки. Требовалось, по ее словам, всего ничего. Во-первых, мертвяк, захороненный с ненавистью да с кровью. Во-вторых, какое-нибудь глухое болото. Затем покойник скармливался трясине, и шел дождь, дарованный Додолой, покровительницей сирот и весенних ливней. Так сказать, в качестве благодарности за то, что опойца переходил в загребущие лапы Чернобога.

Работало ли это на самом деле – бабка не помнила.

Языческой ереси сейчас же воспротивился Людевит, батюшка Введенской церкви, справлявший здесь же, в Сивини, богослужения. Святой отец имел плотные плечи и немалый рост под косую сажень, так что безбоязненно мог поноси́ть окружающих во славу Божью. На защиту обряда встал хмурый Третьяк. Спорщики быстро исчерпали доступные доводы, и батюшка Людевит с достоинством покинул собрание, разменяв лоскут рясы на пучок седых волос, вырванных из бороды старосты.

А потом Третьяк приумножил подозрения относительно своего разбойничьего прошлого.

По его заверениям, на Коростном перекрестке был прикопан пропавший в прошлом году сборщик подушной подати. Тот еще ублюдок, бравший с мужчин деревни не по рублю, а все полтора. Как будто они шкурками горностая подтирались. Его исчезновению никто особо не удивился. Такую гниду мало было придушить. И если мотивы Рогдены, веровавшей в языческих идолов, соответствовали ее образу столетней бабки, то осведомленность Третьяка о месте расположения трупа наводила на тревожные мысли. Правда, лиходейство старосты сыграло на руку деревне. Так что обвинений, как и вопросов, не последовало.

И теперь Истимир и Лесьяр в нетерпении переступали с ноги на ногу, изнывая от желания убраться подальше от свербящего взора старосты. Холщовые котомки и лопаты из осины уже заняли свои места на плечах приятелей.

– Коростный перекресток – дурное место, – напомнил Третьяк, и на его лице второй раз за утро пронеслась тень, гонимая ветрами воспоминаний. – Лихой люд потому и убрался оттуда, что из-за баловства нечисти промысел худо пошел. Сборщика найдете в трех аршинах от чахлой березки. Не ошибетесь. Про Скотову топь ведаете. Мертвяка туда оттащите.

На языке Лесьяра закрутился мучавший его вопрос, словно дьявольский волчок. Наконец бондарь не выдержал:

– Не страшно-то: всей Сивини раскрыться, что сборщика прибил, а? Деньги-то его куда дел? Обратно-то в деревню ничего не вернулось.

– Не я губил – не мне и возвращать. – В уголках глаз старосты пролегли опасные морщинки. – Мало ли что твоя мамка спросонья нашептала, когда я с нее слез. Пущай она ответ и держит.

Шутка была спущена с привязи, но никто не улыбнулся. Невысказанная угроза, поданная одним взглядом, сулила ледяное соседство с пропавшим сборщиком податей.

Истимир толкнул притихшего приятеля и потащил за собой.

– Вернемся до сумерек, – бросил он на прощание.

– Ступайте с Богом. И помните: без перемочки^[9] сдохнем вслед за полями.

Вскинув руку в небрежном жесте, Лесьяр подстроился под шаг Истимира, уже взбивавшего лаптями облачка пыли. Бондарь обернулся, бросая на деревню легкий взгляд того, кто скоро должен вернуться. В тенях домика, принадлежавшего мукомолу Позвизду, сверкнула золотая точка. Лесьяр ухмыльнулся. Похоже, за их отбытием наблюдал батюшка Людевит собственной персоной. Небось опять одной рукой крестился, а второй почесывал хозяйство под рясой.

– Пошли уже, – позвал его Истимир. Когда угрюмый староста сделался ничего не значащей букашкой, застывшей на фоне опаленных солнцем домиков, косец накинулся на приятеля: – Совсем сдурел? А если он тебе в глотку сосновую шишку забьет и скажет, что так и было?

Лесьяр, абсолютно уверенный в своей счастливой звезде, изобразил растерянность:

– А я что, без шишки хожу?

Косец подавился заготовленной репликой и рассмеялся. Хохотнул и бондарь.

По бокам от выбеленной дороги потянулись поля картофеля. Зелень давно покинула стебли и листья, уступив отравленной солнечной желтизне. Почва шелушилась трещинами. Казалось, между грядками вбивали штыри, что использовались для строительства Чугунного Колесопровода, первой железной дороги Российской Империи. Фигурка вдалеке, не разгибая спины, собирала с умирающих листьев паразитов. Трещали одуревшие от жары цикады.

Вскоре разбитые солнцем поля сменились лесом, и приятели ступили в изумрудную духоту. Несмотря на вездесущую тень, образовываемую дубами и осинами, дышать было совершенно нечем. Словно сушь вытягивала из листьев жизнь, обращая ее в разлитое по теням раскаленное призрачное олово.

Лесные шелесты убаюкивали, и Лесьяр, желая сбросить подступавшую дремоту, спросил:

– Как думаешь, Третьяк действительно прикончил того сборщика?

– Если не лично, то кто-то из его дружков постарался. В память о былых деньках. – Истимир с трудом подавил зевок. С левой стороны челюсти щелкнуло. – Думаешь, Сивинь просто так всякие изуверы за версту обходят?

– А обходят?

– Еще бы. Не зря же староста каждые три недели по ночам в сторону Ефаево шастает. Может, он их прикармливает.

– Ага, как волков.

Когда движение палящего солнца, скользившего за ветвями, совпало с полетом сверкавших в синеве жаворонков, они сделали привал. Ноги Истимира напоминали два гудящих улья, трутни которых никак не могли поделить пчелиную матку. Развалившись на траве, он принялся перетягивать лыковые шнурки, опоясывавшие портянки лаптей. Бросил взгляд на ноги Лесьяра.

Бондарь, не испытывая ни малейшего дискомфорта от дороги, копался в котомке. На его ногах красовались новенькие сапоги. Черные, блестящие, с мелкими складками на голенищах. Чудо, а не сапоги.

Зависть мягко пощупала сердце Истимира.

– Ладная обувка, – заметил он. – Где прикупил? До ярмарки в Симанка́х еще две недели.

– Где добыл, там уже нет, – с неохотой ответил Лесьяр. Его лицо приобрело мечтательное выражение.

– Добыл на доход бондаря? От стука по бочкам? Не смеши.

– Это ты по траве косой стучишь, а мне – зазноба подарила.

Истимира разобрал смех. Бедовый приятель, разделивший с ним одно детство, порой напоминал ломоть хлеба. Только упавший. Вроде и для утоления голода годится, а подобрать всё равно никто не спешит.