Вскоре и без того густой воздух наполнился торфяными миазмами. В головах приятелей образовалась легкая дымка, показывающая мир будто через бычий пузырь. Здешняя почва чмокнула, и Истимир, зачерпнув влаги обоими лаптями, в который раз позавидовал сапогам Лесьяра.

Впереди разворачивалась Скотова топь.

Она являла себя неторопливо, с туманной загадкой, словно танцовщица, умирающая от яда. Два из шести путников, пересекавших Коростный перекресток, обязательно разбивались или калечились, когда обезумевшие лошади бросались в Южную чащу, волоча за собой телеги и брички. Топь, простиравшаяся на многие маховые сажени, манила животных. Глотала их вместе с хозяевами, чтобы затем поглубже спрятать в своих смердящих карманах.

Изумрудные поля ряски трепали редкие метановые пузыри. Стволы сосен напоминали жертв чудовищных пожаров. Солнце едва пробивалось сквозь миражи испарений.

– Давай-ка сюда нашего господина сборщика податей. – Окончательно взмокший Лесьяр махнул в сторону коряги, торчавшей изо мха в каких-то трех шагах от стоячей воды.

Они подтащили покойника к бережку Скотовой топи. Раздалось утробное мычание, и в сторону отпрыгнула здоровенная жаба. Настоящий бородавчатый монстр. Истимир отмахнулся от нее и скинул веревочную петлю. С сомнением уставился на приятеля, пока тот потчевал себя найденной морошкой.

Вопреки ожиданию, во рту от ягод стало противно и слякотно, и Лесьяр скривился. Всё-таки не стоило брать медовуху в такую жару. Впрочем, его бодрила весть о том, что Любомила беременна. И от кого? А бог его знает. Родит – будет видно. Бондарь скабрезно заулыбался.

– Господи, Богом клянусь: как вернемся, завалюсь спать. – Истимир тяжело плюхнулся задницей в мох. Штаны сразу же ощутимо промокли. Но вставать всё равно не хотелось. – Буду дрыхнуть до самой Пасхи, помяни мое слово.

– Я тоже. – Лесьяр пристроился рядом.

– Только Любомила храпит как про́клятая.

– Вот уж точно! – Лесьяр хохотнул и осекся. С языка сорвалось то, что предназначалось разве что потаенным снам.

Лицо Истимира словно отвердело. Взгляд косца принялся бесцельно шарить по тошнотворному пейзажу топи.

– Что ты сказал?

– Ничего.

– Откуда ты знаешь, как именно Любомила спит? Что ты, твою мать, только что сказал?!

– Господи, случайно вырвалось. – Лесьяр понимал, что тонет, проколовшись на такой малости, и всё равно хватался за соломинки. – Дружище, братец, я ведь просто беседу поддержал, только и всего.

Намечавшуюся ссору разрезало одно-единственное слово, вынудившее приятелей одновременно вздрогнуть.

– Брешет.

Истимир и Лесьяр с испугом вытаращились. Кто-то позади, судя по звукам, устраивался удобнее. Скрипнула коряга. Шаркнула нога. И всё это доносилось оттуда, где лежал их мертвый груз. Безжизненное тело. Дань Скотовой топи в обмен на дождь.

Ледяные когти ужаса прошлись по самообладанию Лесьяра. Он содрогнулся, обнаружив, что его правая рука сама собой сотворяет крестное знамение. Однако жест либо ничего не значил в Скотовой топи, либо попросту не имел никаких чудотворных сил. Копошение продолжилось, и бондарь резким движением обернулся.

К коряге привалился покойник.

Бывший сборщик податей растирал запястья, словно мог чувствовать боль. Сброшенные веревки валялись поблизости. Глаза, припорошенные землей, так и не открылись. Казалось, мертвец ориентировался исключительно на слух.

Истимир вскочил как ужаленный. Угодил левой ногой в воду, взбаламутив ряску.

– Т-ты… П-почему т-ты…

– Я вот тут послушал вас, парни, и могу сказать, что кое-кто из вас умрет. – Кашляющий голос покойника звучал почти дружелюбно.

– Сгинь! – Лесьяр оглянулся, ища хоть что-нибудь, что могло сгодиться в качестве оружия. Как назло, дурацкие лопаты валялись позади покойника.

Истимир, чье сердце сейчас не отличалось от порванного кузнечного меха, неожиданно заинтересовался речами мертвеца.

– Кто? Кто из нас умрет?

– Не спрашивай у него ничего! – Бондарь против воли взвизгнул. – Вот почему Третьяк сказал, чтобы мы ему кляп в глотку вбили!

Сморщенная плоть на лице сборщика подати пошла волнами, обнаружив оскал. О да, ему нравился практичный подход, который явил косец. Все ставки на него, господа.

– Кто умрет – решать тебе, Истимир. – Ухмылка опойцы стала шире. Уголки губ надорвались, брызнув мутными капельками.

Лесьяра объял суеверный ужас. Казалось, он очутился в эпицентре кошмарного сновидения, в котором приятель и покойник готовились разменять его жизнь на… Разменять на что? Страх бил в огромный черный колокол.

– Не слушай его! Третьяк же предупреждал! Ты слышишь?!

Но Истимир весь обратился в слух. Он уже раскусил приятеля, и вкус гнильцы оставил лишь горечь. Возможно, речи с того света чего-то стоили.

– Почему мне решать?

– Потому что, как я и сказал, он – брешет. – Сборщик подати кивнул в сторону опешившего бондаря.

Истимир обхватил нательный крестик двумя руками, гладя и натирая его. Серпентин^[10] ощущался бездушным камешком, вытряхнутым Богом из своей обувки. В голове мотались обрывки молитв. Но мысли всё равно то и дело возвращались к пляске тел, в которой со сладкой истомой тонули Любомила и Лесьяр. Дружок, выходит, хаживал к его жене, пока он справно тянул лямку косца. Вот почему бондарь частенько запаздывал с заказами.

– Теперь ты понимаешь. – Покойник хохотнул, подавившись землей. – Он брал, берет и будет брать твою «суженую».

Лесьяр ощутил, как его пронзает гневный взгляд приятеля. При виде взбешенного косца в животе бондаря что-то оборвалось, словно в пасть бездонного колодца полетело ведро.

– Истимир, погоди, между нами ничего не было!

Покойник обратил взор слепых глаз на косца:

– Мы убьем его. Вместе. Но за то вернешь меня обратно. Видишь ли, мне нравится возвращаться.

Последняя странная фраза пролилась над душами молодых людей черным светом.

Вердикт был озвучен: одному – убить, другому – быть убитым.

Лесьяр замахал руками, пытаясь воззвать к рассудку приятеля:

– Нас дурачат! Нечистый хочет крови! Чертов Третьяк специально сюда нас отправил! – Его голос опять сорвался на визг, и он сам себе напомнил дворнягу, которой двинули ногой в тощий живот.

Покойник закивал, словно подтверждая всё то, что мгновение назад выпалил бондарь. И про обман, и про козни, и про умысел старосты. Он с цинизмом осклабился.

– А ты спроси. Спроси, откуда на его ножки нашлись такие ладные сапожки.

Истимир ровным голосом, лишенным каких-либо эмоций, поинтересовался:

– Откуда у тебя сапоги, Лесьяр?

– Нет, – прошептал тот. – Он тебя дурачит, неужели ты не понимаешь?

– Откуда?!

Внезапно Истимир прозрел: сапоги бондарю подарила Любомила – за то, что тот наполнил ее живот жизнью. Взревев, косец бросился на побледневшего Лесьяра. Два тела грохнулись в болотную жижу. Большие пальцы нащупали глазные яблоки. Рот жертвы открылся для вопля, но крик приглушила болотная вода.

Истимир зарычал, с наслаждением ощущая, как его пальцы погружаются всё глубже и глубже, пока им не стало влажно и горячо. Бившееся тело бондаря выгнулось и затихло. Вне себя от злости Истимир ударил мертвого приятеля по лицу, подняв тучу зеленых брызг. Затем вцепился в его ноги и стащил треклятые сапоги.

– Гнилая ты паскуда, они – мои!

Обновка, снятая с убитого, отлетела к коряге. Плечи Истимира дрожали. Послышались шаги, и рядом присел покойник. Косец перевел на него плывущий взгляд. Казалось, мертвый сборщик податей изучает Лесьяра. Выглядело это жутко: словно сквозь землю, запорошившую глазницы, таращилась тьма. До Истимира вдруг дошло: сборщик податей тоже лишился глаз перед смертью.

– Ну, давай, пихнем его, – прошептал покойник. Его лицо опять изломала кривая улыбка. – Они так красиво плавают. Мы все красивы, когда плывем, и плывем, и плывем.

Человеческие руки и длани мертвеца образовали союз жизни и смерти, толкая убитого дальше в воду. Лесьяра подхватило и, кружа, понесло вперед, будто листок огромной, дьявольской кувшинки. А потом обитавшая в Скотовой топи сила перестала рисоваться, и бондаря втащило под воду. Ряска сомкнулась, штопая прореху в зеленом покрове. Истинный пример для совести – сомкнуть уста и воспоминания.

– Мертвым всё ведомо, да? – с придыханием спросил Истимир.

Но ответа не последовало. В Скотовой топи царила всепоглощающая тишина. Ни всплеска, ни звона насекомых. Казалось, гибельное место замерло, давая человеку в полной мере распробовать содеянное. Этот неповторимый солоноватый вкус убийства… и безумия.

Истимир застыл, не сводя нервического взгляда с одной точки. Он боялся обернуться, страшился найти подтверждение игре, что затеял дьявол. В голове закрутилась ярмарочная карусель, расшвыривая едкие сгустки мыслей. Этого не может быть. Черт возьми, этого просто не может быть! Он обернулся.

Покойник лежал на том же самом месте, у коряги. Голова, припорошенная землей, запрокинута. Кисти и щиколотки туго перехвачены пеньковой веревкой. Печальная, безвольная поза запечатлела остатки энергии косца и бондаря. И более ничего.

Истимир ощутил, как страх волнами, маленькими прибоями дрожи, омывает его потное тело. Гребаный труп вообще не двигался! Или он уже вернулся на место? И сам себя связал?.. Жар свершенного плеснул в лицо. Косец не мог разобрать, что разъедает ему глаза: пот или слезы.

– Ты же говорил. Черт возьми, ты же только что болтал! – проорал Истимир. Он метнулся к покойнику и схватил за лацканы кафтана. Треснуло, и прогнившая ткань осталась в руках обезумевшего косца. – Ты же болтал… болтал… чертов ты выродок…

Его правая рука сотворила крестное знамение, и ужас окончательно стал липким и бесконечным. Длань Истимира раз за разом крестила его наоборот – перевернутым крестом, и первое троеперстие приходилось на мокрый пах. Он взвизгнул и рассмеялся. Какой приятный смех. Так смеялся Моесил, деревенский идиот, уродившийся с дыркой в черепе. Идиота подкармливали всей Сивинью, и его, Истимира, тоже будут.

– И был вечер, и было утро – день один^[11], – прошептал Истимир, вспомнив батюшку Людевита. Толстяк в рясе оказался прав: им не стоило сюда тащиться.

Из глотки косца вырвался хохот. Новорожденный крик помешательства. И Скотова топь рассмеялась вместе с ним. Разразилась гулким и дребезжащим смехом, шедшим сразу отовсюду. А потом всё стихло, будто ничего и не было.

Истимир почувствовал себя разбитым и одиноким. Он покосился на сборщика податей. Схватил за ноги и потащил к воде. Придется обменять тебя, господин земский комиссар, на траханый дождь. Мертвец не сопротивлялся, оставаясь тем же, чем и был, – пустой оболочкой, сроднившейся с землей. Ему нравится возвращаться. Истимир, как ужаленный, одернул руки.

Господи! Если он не исполнит волю трупа, то станет следующим!

Сквозь плотно сжатые губы Истимира пробилось скуление. Разбираться в том, что было реально, а что нет, уже не оставалось сил. Он зашвырнул лопаты и котомки с косоворотками подальше в воду. Скотова топь приняла их с благосклонностью ростовщика. Затем косец влез в веревочные петли и потащил сборщика податей обратно к Коростному перекрестку. Правда, перед этим он привязал сапоги Лесьяра к груди мертвеца.

И опять голова сборщика податей принялась отсчитывать корни Южной чащи, точно кукушка, выстукивающая предстоящие годы умственной слабости.

– Я верну тебя назад, и мы квиты. – Истимир сплюнул соль, приносимую по́том. – Ты – мне, я – тебе, так?

Покойник молчал, но косцу и не требовалось ответа. Всё и так уже сказано. И сделано. Коростный перекресток повстречал их тем же солнцепеком и той же жарой. Сухой, как рубиновые угли. Истимир забрал треклятые сапоги и спихнул покойника обратно в могилу.

– Прохладно там, да? – На мгновение ему захотелось прилечь рядом, и он быстро отогнал эту сумасшедшую мысль.