Утром Яра заявила, что готова. Сказала, что это судьба, что так было решено и она не будет противиться. Погрузилась в хозяйство, будто ничего не произошло. По-прежнему помогала матери утром, днём шила себе рубашку – бросила шить свадебный алый, заменив на погребальный белый, – а вечером уходила в лес. Одна, сколько бы я ни пытался идти за ней. Просто растворялась в чаще, и я надеялся, что она не вернётся. Спрячется там, в родном лесу, и сможет избежать смерти. Хотел этого и бесконечно боялся.

Вечер перед обрядом выдался прохладным и тёмно-синим. Отец ушёл в лес, а мать – за деревню, туда, где один за другим росли могильные холмы. Я не верил, что жертвы предкам спасут от Змея, но родителей они успокаивали. И Яру как будто бы тоже.

Когда я вернулся домой с крошечным букетом белых цветочков, Яра была дома. Сидела на кровати, лицо закрывали длинные волосы. Она пыталась заплести их в косу. Первый раз за долгое время.

Пряди распадались, топорщились и выскальзывали из пальцев. Измятая лента алой змейкой покоилась на коленях.

Скрипнула старая половица.

Яра резко выпрямилась. Длинные пряди рассыпались по плечам, открывая лицо. Непривычно бледное и испуганное. Я ждал, что она что-то скажет: объяснится, пошутит, начнёт ругаться в конце концов. Но бесцветные губы вдруг скривились в жалкую, робкую улыбку. Кончик носа дёрнулся. И я с удивлением понял, что она вот-вот заплачет.

На её колени скатились первые слезинки. Яра отвернулась.

Я не знал, что сказать.

Когда я сел рядом и осторожно дотронулся до плеча, она вдруг дёрнулась, точно коснулась пламени, повернулась – покрасневшие глаза смотрели так открыто и доверчиво, что в лёгких разом закончился воздух, – а потом прильнула ко мне всем телом. Зацепилась за рубаху на груди и уткнулась носом в ключицу. И замерла.

Я чувствовал на коже горячие слёзы, прожигающие насквозь, растворяющиеся где-то внутри, причиняющие боль. Казалось, боль наша общая. Казалось, кипящая солёная вода внутри неё – раскалённые жидкие угли. Потому что она была пламенной. Потому что обжигала шею отрывистым дыханием и пахла дурманящим сладким лесом.

Ладонь скользнула по её затылку, шее, к спине. Растянутая горловина рубашки приоткрыла лопатки, и на правой пальцы нащупали две крошечные, чуть выпуклые родинки. Были ли рядом ещё – ладонь сама скользнула под грубую ткань. Касание за касанием, линия за линией. Но родинок больше не было. Пальцы чувствовали только жар кожи, покрытой мурашками.

Яра перестала плакать. Ладони перестали сжимать край моей рубахи.

Я замер.

Яра слегка отклонилась назад – я тут же убрал руки с её спины – и посмотрела на меня. Потом зелёный взгляд скользнул на щёки, нос, губы, подбородок. Она изучала моё лицо так внимательно и открыто, будто видела первый раз. И по-прежнему сидела так близко, что я мог различить прозрачные слезинки, дрожащие между её ресниц. Она провела пальцами по моей щеке, дёргано, но весело улыбнулась – наверное, кололась жёсткая щетина. А потом потянулась вперёд.

Робкий поцелуй попал в уголок моих губ. Яра тут же отпрянула, испугавшись самой себя. Но в зелёных глазах теперь читалось что-то такое простое и смелое, что расставляло всё на свои места и давало разрешение.

Я не мог ей сопротивляться. И не хотел.

* * *

Яра не смотрит. Волосы спадают вперёд, прикрывая лицо. Цветы, вплетённые в каштановые волны чужими руками, горят яркими пятнами. От них рябит в глазах. От них хочется избавиться. Освободить бледную кожу от царапинок, подаренных обидчивым сереборником. Освободить талию от пояса лишних юбок, скрывающих непривлекательную тонкость. Освободить Яру от сочувствующих и жадных взглядов, от княжеского приговора, от смерти, которая её уже забрала.

Во мне пылают солнца. Они пульсируют и мешают дышать, когда я поднимаю руку с белыми звёздочками, похожими на цветы земляники.

И шипят, когда ладонь, намеренно задевшую шею, обдаёт холодной водой.

Яра белая.

Яра холодная.

Яра неживая.

* * *

Поцелуй тянулся долго, терпко, но его становилось мало. Хотелось ещё. Чаще вздрагивать от её неожиданно смелых прикосновений к спине и бёдрам. Слизывать соль кожи, проводить линии от щеки до ключицы – и слушать, как дыхание Яры становится тяжёлым, шумным, лесным; как обрывается в горле стон – короткий, звонкий, за стиснутыми зубами; как руки то отталкивают, то сильнее притягивают к себе. Так близко, что каждый изгиб её тела горит на мне.

Смелея, опускаться ниже. Ждать, пока от лёгких прикосновений к спине – сверху, от шеи, вниз, впитывая пальцами каждую родинку и прочерчивая каждый изгиб, а потом обратно, мучительно медленно и осторожно – она выгнется навстречу, и щекотать ямку между ключиц кончиком языка.

Злиться, натыкаясь на край рубашки, чуть сползшей вниз и едва, почти невинно приоткрывающей грудь. Слишком невинно. Слишком мало.

Желать большего.

Останавливаться на зыбкой границе края рубашки. Стоит слегка потянуть его вниз…

Замирать, чтобы вдохнуть глубоко и не дать сорваться.

А потом снова ловить губы губами.

Снова лишать и лишаться воздуха.

* * *

Яра не поднимает взгляд, пока я пытаюсь зацепить тонкие ломкие стебли за её пряди.

Падает первый цветок. Я порвал стебелёк на две части.

Солнца во мне разгораются до болезненного жжения. Я не могу вдохнуть: грудь скована железом. Каменные пальцы не слушаются. Мысль о том, что я опоздаю, пробивает голову кузнецким молотом. Мне больно. Мне страшно. Я тороплюсь. Я должен успеть.

Падает второй цветок. Смятые белые лепестки летят в траву, тут же теряются и тают.

Яра накрывает своей ладонью мою, нарушая очередной запрет. И я наконец дышу. Холодная майская ночь расправляется внутри меня, заполняет студёной водой. Боль не проходит. Она меняет форму, выпускает шипы, впивается изнутри. Застывает.

Пальцы Яры исчезают с запястья, оставив четыре полосы невесомой нежности. Ледяные шипы внутри меня не растворяются в ней. Они остаются неподвижными, продолжают причинять боль, когда я негнущимися пальцами вплетаю в волосы звёздочки. Близко к шее, чтобы о них знала только она, только Яра. Получается.

Прежде чем она уходит, я успеваю заметить лёгкую улыбку на бледных губах.

* * *

Стоило мне отпрянуть, Яра тут же отвернулась. Меня всё ещё тянуло к её краснеющей пятнами шее. Руки кололо от желания повернуть её лицо к себе, сдёрнуть наконец проклятую рубаху и… Я зажмурился и сжал кулаки. Нарушать очередной запрет было нельзя. Иначе накажут. Иначе ей будет плохо. Иначе Змей не примет её, укусит, отравит, утопит.

Иначе ей будет плохо.

Я повторял это вновь и вновь, пока воображение дорисовывало то, что скрывала рубаха, стоило слегка потянуть вниз.

Яра позвала по имени. В тихом голосе звенело недавнее напряжение. Поэтому просьба прозвучала неуместно и странно:

– Будь последним.

Значение её слов я понял после того, как согласился. Она благодарно улыбнулась, наклонилась ко мне, овеяла земляничным ароматом.

– Посмотри, как я умру… Будь тем, кто отпустит меня умирать.

* * *

Край белого сарафана скользнул за пределы моего зрения. Перед глазами осталиась тёмная трава и несколько раздавленных звёздочек, похожих на цветы земляники.

С реки веет холодом. Я чувствую собственными ногами, как её ступни погружаются в илистый песок. Песок обволакивает, затекает между пальцев, щекочет пятки.

Всплеск.

Звук движущегося дна.

– Змей ползёт…

– Заберёт. Точно заберёт.

– Ещё бы не забрал. Хоть и дикая, а красивая девка какая.

– Да, вон дуга из воды мелькнула. Приполз.

Когда я поднимаю голову, мир растекается пятнами. Реки не видно. Видно чужие спины. Из них звучат, гудят, шипят голоса – торжество, трепет, предвкушение. Какая радость: Змей заберёт очередную девицу!

Красивая же! Судьба у неё такая.

Ей сами боги послали белые одеяния и каштановую косу. Сами боги отдали нечисти. Сами боги отправили на землю, чтобы вас спасти, не иначе.

Всплеск.

Пахнет илом и затхлой водой.

Я просачиваюсь сквозь разноцветные пятна.

«Будь последним.»

Я первый.

Стою перед толпой и смотрю на тебя в белых одеждах, по пояс в ледяной весенней реке. Смотрю на твои цветущие волосы, на опавший сереборник, плывущий перед тобой вялыми полуживыми розочками.

Я смотрю на тебя.

Я вдыхаю запах леса, земляники и твоей кожи.

Я стараюсь запомнить твою улыбку.

Я ловлю твой взгляд, тёплый и нежный. Радостный взгляд ребёнка, который встретил на лесной поляне другого ребёнка.

Наконец-то ты посмотрела на меня, Яра.

Я шагаю вперёд, в ледяной ил.

И ты исчезаешь.

Ты исчезаешь.

Холодная вода смыкается над твоей головой. Заливается в нос, наполняет лёгкие и всю тебя изнутри. Солнца, которые ты зажигала во мне, остывают.

На твоём месте изгибается сильное скользкое тело в тёмно-серебристой, блестящей в лунном свете чешуе.

Тебя нет.

Тебя нет в реке, которая расцвела выпавшими из волос цветами. Купальница, колокольчик, горстка незабудок, кашка. Не хватает только белых звёздочек, похожих на цветы земляники.

Тебя нет в обедневшем, осиротевшем доме. Твоя лента останется лежать на лавке, мятая и ни разу не вплетённая в косу.

Тебя нет в лесу, который отпустил тебя первым.

Тебя нет на земляничной поляне. И поляны тоже нет. Её перерезал дуб, упавший не то от старости, не то от ветра, не то от горя. Он плачет горячей смолой и медленно остывает.

Я тоже плачу, прислонившись к нему спиной. Так, чтобы неровная кора впивалась в кожу, стирая твои прикосновения, болезненно приятные и отчётливые. Так, чтобы слиться с мёртвым дубом воедино и навечно.

Я белый и холодный.

Моё солнце в груди проткнули ледяные шипы.

Я неживой.

Твоя красота спасла целый мир, но сгубила две жизни.

Я мёртвый.

Антон Мамон. «Ночница»

Глава 1

Приютские дети – самые несчастные. Пожалуй, даже несчастнее детдомовских. Ведь последние не терзают себя надеждой вернуться домой, они привыкают к новой жизни и твёрдо знают, что другой у них не будет. По крайней мере, до тех пор, пока мачеха-система не выплюнет их за ворота госучреждения. Тем же, кто по той или иной причине оказался в приюте, каждый миг мерещится, что всё может измениться. Что строгий воспитатель вот-вот назовёт твою фамилию и заставит проследовать за ним в кабинет… в комнату, где сидит заплаканная бабушка или дальняя родственница, лицо которой напрочь стёрлось из памяти.

Хотите – верьте, хотите – нет, каждый ребёнок «на передержке» не живёт, а существует в ожидании счастливого дня. Ест, гуляет, смотрит телевизор и принимает витамины, поглядывая на дверь… Но, как говаривал Альберт Джей Нок, нет ничего более постоянного, чем временное! Большинство таких детей не возвращаются в семьи. Иногда – потому что некуда. Иногда – потому что незачем. Чаще всего это к лучшему.

Моя история в приюте длилась долгих три года, и, скажу я вам, это был странный опыт… Думаю, чистый детский разум просто не способен уместить в себе масштабы трудностей взрослых. Ведь у тех, кто бреется и носит бюстгальтеры, постоянно возникают проблемы разного толка. Любовные перипетии, финансовые провалы, проблемы с алкоголем, комплексы на фоне невостребованности и ещё куча всякой ерунды, что в конечном итоге обрушивается на хрупкие детские плечи. Иногда малыши не справляются с решением родительских проблем. Так они попадают в огороженные высокими заборами дома.