– А что это?

– Настойка на скорлупе зеленого грецкого ореха.

– О, это полезно!

Я мельком вспомнила ее ягодицы и подумала, что их секрет мог вполне заключаться в этом напитке.

– Вот-вот, пей, – удовлетворенно констатировала Марта.

– Спасибо, действительно вкусно.

– Какой-то этот миндаль… никакой! Фу, соли мало. – Марта обаятельно скривилась и резвым шагом ушла на кухню.

Сыпанув в орехи щепоть соли, она попробовала их и опять осталась недовольной:

– Нет, не то. Крошатся. В них нет жира.

И не поленилась принести другой пакетик.

– Тут не только миндаль, это коктейль, знаешь? Бери.

О том, что орехи тяжелы на ночь, я промолчала. В чужой монастырь, знаете ли… А Марта молотила крепкими зубами орехи, сидя нога на ногу на белом кожаном диване, и потягивала настойку.

– А можно воды, без газа?

– Почему нет? Вот, это самая качественная вода здесь.

Она протянула мне синюю пластиковую бутылку, обтянутую по крышке белым.

– Открой сама. Кока-колу тоже не будешь, судя по всему?

– Нет, спасибо, не пью ее.

– Хм! Интересно, – прокомментировала Марта без интереса в голосе.

Мы жевали и неинтенсивно всматривались друг в друга. Поневоле оставаясь до определенных границ в социуме, Марта, судя по всему, еще не окончательно махнула рукой на людей. Она рискнула пригласить малознакомую женщину-иностранку в свою обитель и радушно угощала гостью излюбленными лакомствами. Она впустила ее в свою творческую «лабораторию». Познакомила со своим «священным» Миу. Но доля настороженности в ее ауре все равно присутствовала.

– В Ллорете летом слишком шумно. Много бескультурных людей. А в целом, место изумительное. Но завтра я поеду в Бик! – поделилась своими планами Марта.

– Это далеко?

– Нет, восемьдесят километров, вглубь материка.

– А ты профессиональный художник?

– Нет, самоучка. Я тридцать лет в школе работала, английский преподавала.

– Тяжелый труд.

– Да, тяжелый, факт.

О трудностях одиночества Марта и не заикалась. Оно ей явно служило поводом для творчества.

– Наверное, гармония в человеческом мире – штука недостижимая. Как думаешь? – обратилась она ко мне.

– Думаю, что гармония с самим собой абсолютно реальна. И ощущение счастья – тоже. Надо только не воспринимать мир и его богатство как само собой разумеющееся. И ценить момент, мгновение. То малое, чем располагаешь.

– Смотри, чем я располагаю! – Вскочила Марта с дивана воодушевленно.

Легко наклонившись, она выдвинула нижний ящик длинного комода. Там, в ячейках, лежали ракушки всех размеров и мастей, а также бусины, бисер, камешки, леска… От ракушек шел запах моря и тухлой рыбы. Но не сильный, терпимый.

– Нравятся мои штучки? Хочешь, подарю браслет?

– Нет, нет, спасибо, я не ношу такое.

– Тогда я подарю тебе другое, – прищурилась Марта.

Она вынула из шкафа папку и достала оттуда рисунок, скопированный в цвете на обычный лист А 4. Половину листа занимал рисунок, внизу находился текст.

– Этот текст – мой. Я внезапно написала как-то однажды ночью. Знаешь, я вообще люблю писать, люблю каллиграфию. Я пишу разными шрифтами, гусиным пером. Готический у меня особенно хорошо выходит. На разных языках пишу.

– А по-русски пробовала?

– Нет! Ни арабский, ни китайский, ни кириллица – увольте! – отмахнулась Марта.

В ее каллиграфических эскизах таилась та самая усидчивость, о которой она упомянула на набережной. И запредельное одиночество. Отрешение от внешнего мира. Может быть, даже его неприятие. Мир людей был для Марты эпизодическим. А вот Миу, отвечающий утробным голосом на конкретно поставленный хозяйкой вопрос «Ты будешь «Вискас»? – «Ты еще спрашиваешь»! – был для Марты настоящим человеком.

Под подаренным мне рисунком, изображающим грустную, даже депрессивную женщину-девочку, сидящую в кресле и прижимающую к своим коленям голову большой, тоже грустной собаки, стоял текст. В нем содержалась квинтэссенция жизни Марты: «Животные однозначно лучше людей, их нужно защищать и оберегать больше. Только животное может стать беззаветным другом. Оно дает своему хозяину чувство тепла и доверия и помогает и физическому, и психическому состоянию. Оно всегда благодарно и способно чувствовать настроение человека, как никто из людей. Животное дает много и даже больше…»

Наверное, поэтому и коту с ней уютнее, чем человеку. Несмотря на угощение ликером и орехами, я почему-то вжималась в кресло и мечтала уйти в свою тощую гостиницу. Недоверие к людям, прямо противоположное любви к животным, сформировавшееся у Марты к семидесяти годам, превращало стеклянное пространство в свинцовое. Глубина ее несомненно интересной личности не манила, а отталкивала. Без акваланга тут делать было нечего. А кислород мой закончился.

Около одиннадцати ночи я заставила себя извиниться и, сославшись на поздний час, попросилась на выход.

– Как хочешь, – не удерживала меня Марта. – Пойду, провожу тебя вниз, а заодно, знаешь, что сделаю?

Она скроила таинственную мину, но тут же переменила ее на плачущую и нарочито-драматично произнесла:

– Я выброшу свою дорогую старую лампу! В этом виновата ты! – Марта смешно сдвинула смоляные брови и ткнула в меня наманикюренным пальцем.

На улице она поставила лампу в темный закуток у подъезда и театрально «зарыдала», уткнувшись лбом в мое плечо:

– Прощай, моя любимая лампа!

Я почувствовала себя не то выкидываемой лампой, не то соучастником долгожданного поступка. Наверное, от леденящего ветра у меня пробежал мороз по коже.

Или меня коснулось избранное, белое и стеклянное одиночество Марты? Я представила, что жизнь двенадцатилетнего Миу закончится через пять, скажем, лет, и мне стало страшно за Марту, любящую независимость, но чудовищно зависимую от присутствия Миу.

Почему же Марта не животный мир целиком мечтает оберегать? Собирая на пляже ракушки, она безжалостно выковыривает их внутренности, убивая, казалось бы, незначительную жизнь моллюска. Потом художественно нанизывает их на леску, перемежая с яркими бусинами. Поэтому из ее ящика для хобби и тянет тлетворным душком.

Человек противоречив, что и говорить. Привязанность к домашнему животному бывает не чистой воды любовью. В болезненной привязанности отражается обида на мир ей подобных существ. А любовь, как таковая, безраздельна, она или есть – и тогда ко всему сущему, или ей просто нет места в выжженной обидами душе.

– Она позвала тебя попить кровушки, – весело заметил потом мой приятель.

– Нет, она, оставаясь в социуме, еще не окончательно махнула рукой на людей…

Кто из нас прав? Что будет с Мартой?

Вечернее море вымывало волнами на берег мелкий мусор, не осуждая купальщиков и не отвечая на их вопросы…

Все-таки мир спасет не красота, как полагал Достоевский. Мир спасет любовь. Щедрая, искренняя, ничего не требующая взамен. Безусловная любовь. Человека – к человеку. И животным будет среди них неплохо.