Зима не будет вечной (страница 7)
– Но почему? – спрашивает он, и на это мне нечего ответить. Должно быть, потому, что эта затея кажется пустой тратой денег, нелепой и навязывающей без спросу чуждые традиции. Или потому, что этот праздник новый? Возможно, потому, что в ночь перед Хеллоуином всегда кажется, что мир вот-вот погрузится в хаос, и всякий раз, как я прохожу мимо группки подростков, мне не по себе? В прошлом году, проснувшись 1 ноября, мы обнаружили, что нашу входную дверь закидали яйцами, и следы их остались на краске. Весь вечер мы прождали тех, кто захочет прийти и угоститься конфетами, – и все ради того, чтобы стать мишенью чьей-то мерзкой шутки. Я попыталась убедить себя, что это чистая случайность, но втайне была уверена, что это не так. Я боялась их, этих ребят, притаившихся вне поля зрения, словно призраки моей юности, и они каким-то образом это поняли. Они словно почуяли мой страх.
На Хеллоуин привычный порядок вещей меняется, как дань древним традициям смены социальных ролей, и нищие становятся королями, свергая богачей.
Чудовища и шуты издревле были связаны некой лихорадочной связью, и тем, кто не облечен властью, часто позволялось слегка преступить рамки дозволенного, дабы предотвратить более опасные тенденции, ведущие к бунтам и восстаниям. На Хеллоуин юное поколение получает возможность в полной мере выразить свой потенциал шалостей, что, в свою очередь, служит им некой компенсацией, наградой за более сдержанное и спокойное поведение в течение всего года. Для Берта, отставшего на десять лет от всеобщего повстанческого движения, Хеллоуин – это портал в грядущие зимние вечера, удивительное приключение, когда можно нарядиться в странные одежды и безнаказанно стучать в двери чужих домов. Вот почему он так жаждет принять участие в праздничной мистерии – это последний шанс наиграться, прежде чем ночи станут короткими, а у него будет гораздо меньше времени для игр.
– В следующем году, – слышу я свой голос, – мы обязательно все украсим. Обещаю.
* * *
Те времена, когда Хеллоуин был всего лишь ночью накануне Дня всех святых и верующие вспоминали о страданиях великомучеников, остались далеко в прошлом. В своей книге «Английский год»[17] Стив Роуд отмечает, что к XIX веку приготовления ко Дню всех святых приобрели по большей части характер вечеринок с традиционными играми вроде вылавливания яблок из воды. Среди прочих развлечений особую популярность приобрели гадания, суть которых сводилась к предсказанию суженых. Нужно было почистить яблоко так, чтобы кожура образовала длинную ленту без разрывов. «Лента» набрасывалась на плечо, формируя первую букву имени будущего возлюбленного. Девушки жарили лесные орехи, нарекая их своим именем и именем избранника. Если орех отскочит от огня, это плохой знак для семейной гармонии. Но самой странной, даже жутковатой традицией среди девушек было, причесываясь у зеркала, пытаться разглядеть за спиной силуэт своего суженого.
В Хеллоуине до сих пор звучат отголоски кельтского языческого праздника Самайн, знаменовавшего собой приход «темной половины» года. В честь него зажигали костры и жгли факелы, и именно в этот день во вздымавшихся в небо искрах пепла, во снах и полете птиц пытались разглядеть будущее. Считалось, что именно на Самайн пелена, разделяющая наш и потусторонний мир, особенно тонка. Старых богов ублажали дарами и жертвами, а обманывать фей и лесных духов было еще опаснее, чем обычно. Это была пограничная точка календаря, временной отрезок меж двух миров, двух фаз года, когда жрецы готовились к переходу за грань. Самим своим существованием Самайн служил некой отметкой той неясной и противоречивой поры, когда человек и сам не знал, что ждет его впереди, что готовит ему будущее. В этот день чествовали лимб.
В современной же западной культуре о мертвых вовсе забыли, а если и вспоминают, то без всякой ассоциации с печалью и потерей. В этот день тот, кто скорбит, не найдет утешения.
В конечном счете наше общество способствовало тому, чтобы стереть из коллективного сознания всякую мысль о смерти: мы делаем все для развития молодежи, совершенно забыв о старых и больных.
Большинство из нас давно забыло древнюю традицию ставить гроб с покойником на стол, а сама мысль о некой близости со смертью воспринимается теперь как странная готическая шутка. Хеллоуин в наши дни попросту отражает образ наших мыслей: смерть – это покорное принятие участи тлена и разложения, в результате которых мы превращаемся в чудовищ.
Но зима – это пора, когда смерть подходит совсем близко, когда холод достигает таких пределов, что кажется, вот-вот захлестнет нас с головой и утащит за собой, несмотря на все ухищрения и комфорт современной жизни. Тихими зимними вечерами, в тягучей тьме мы вновь чувствуем незримое присутствие тех, кого потеряли. Это пора призраков. Их бледные очертания невидимы при солнечном свете, но зимой они проступают сквозь прозрачный воздух.
* * *
С приходом ночи Хеллоуина я сдаюсь. Берт отправляется колядовать со своим другом, а по возвращении их ждет тыквенный суп с «пальцами мертвеца» (хотдоги с «червяками» из жареного лука) и шоколадный пирог с зеленой глазурью. Они ловят яблоки в бочке в саду и разрисовывают лица – выходят самые настоящие черепа, с белыми щеками и черными глазницами. Спать он ложится довольный, слегка перевозбужденный от игр и сладостей. Берт уже знает, каким будет его костюм в следующем году. Мне же кажется, будто бы я дала добро на акт восстания в самый разгар школьной вечеринки, и от этого приятно.
В этот вечер я читаю несколько страниц любимейшей книги детства, «Дети из Грин-Ноу» Люси М. Бостон. Среди всей этой какофонии я вдруг понимаю, что мне нужна страшилка с привидениями – тихая, с тщательно проработанными деталями, вызывающая скорее двойственное ощущение, как всякий переходный период. Как и во многих романах середины века, действие этой книги начинается на пороге рождественских каникул. Мальчик Толли сидит в поезде: он возвращается из закрытой школы в родительский дом. Его родители сейчас в Бирме, поэтому он временно живет у своей прапрабабушки Линнет Олдноу – женщины порясающей доброты и очарования. Поначалу этот дом кажется Толли одиноким, но вскоре он понимает, что в нем живут дети, с которыми можно поиграть, пусть даже изредка. Призраки прошлого Толли и Олдноу.
Грин-Ноу теперь кажется неким вневременным пространством, где сливаются воедино эпохи; место средоточия древних кельтов, куда с легкостью могут прийти из другого мира в наш. Вскоре Толли справляется с древними злыми духами с помощью других детей, а заодно выучивает их любимые песни и играет в их игрушки. Некоторые предметы в доме – маленькая эбонитовая мышка, пара фарфоровых собачек – олицетворяют коллективный творческий проект нескольких поколений детей, живших в Грин-Ноу.
– А мышка пищала у тебя под подушкой? А фарфоровые собачки лаяли? – спрашивает миссис Олдноу, когда Толли просыпается в первое утро.
Но больше всего при чтении «Детей из Грин-Ноу» меня поразил отрывок в самом конце книги. Должно быть, своим детским взглядом я его и вовсе не заметила. В канун Рождества Толли и его прапрабабушка вместе наряжают елку, а потом слышат треск – с лестницы падает детская кроватка. Вскоре раздается женский голос, поющий колыбельную:
Люли-люли, моя крошка, баюшки-баю.
Как нам быть, сестрицы, как уберечь
Эту славную малышку, для которой я пою.
Баю-баю, люли-люли.
Толли спрашивает, кто это поет и почему бабушка плачет. Та отвечает, что голос этот такой древний, что она и сама не знает, кому принадлежит: «Он так прекрасен, но звучит уже столько лет. Я и сама не знаю, почему в нем столько печали, но иногда слышу его».
Не понимая, о чем это она, Толли подхватывает песню, «а ребенок, родившийся четыреста лет назад, засыпает». Как вышло, что мы сумели сохранить всю боль от потери, печаль и тоску в детских книгах, но забыли сочувствовать и сопереживать самим себе?
Пусть призраки и в самом деле стали частью разношерстной компании хеллоуинских страшилок, наша любовь к историям о них выдает гораздо более хрупкое желание: оставить свой след в этой жизни, а не исчезнуть раз и навсегда.