В доме на третьем этаже, на который указал Сашка, горели окна. Танька шмякнула дочке манной каши в тарелку. Девочка без энтузиазма взяла ложку. На кухне негде было развернуться, под столом вмещались всего три табуретки. Квартира была трехкомнатная, малогабаритка, с крошечной кухней, вытянутым, как коридор, проходным общим залом, откуда выводили две двери в спальни – в одной спали молодые, в другой – внучка. Тесть с тещей раскладывали себе диван. Все молодым, чего уж.

Таня в домашнем костюме «Дольче Габана» с рынка пододвинула тарелку ближе, приготовившись воевать с худышкой-дочкой. Эта война у них повелась с тех пор, как Машка оторвалась от груди.

– Не буду я. Не люблю манку. Я тебе уже сто раз говорила.

Вошла мать Тани, Ира, женщина в байковом халате, он был так туго натянут на боках и животе, что того и грозил выстрелить пуговицей. Мать и дочь были похожи как две капли воды. Только одна была на двадцать лет старше и на четыре размера больше. Лупастенькие, светлоглазые, круглолицые блондинки.

– Кушай, Машенька, уже все поели, а ты одна осталась, – ласково сказала бабушка внучке.

Маша мотнула головой.

– Не одна. Папа тоже не ужинал.

Теща вспомнила про зятя.

– Что Сашка – не приехал еще? – спросила она дочку.

– Электричку небось последнюю ждет, – откликнулась Таня.

– А.

Это «А» дочка знала. И это была их давняя война с матерью.

Мать села за стол, достала из кармана семечек, взяла журнал с телепрограммой, стала перелистывать страницы.

– Уж не знаю, какие он там электрички стережет.

– Начинается.

Мать пододвинула журнал к внучке, как бы невзначай заметив:

– Погляди, Машенька, как люди живут. Валерия себе новый дом отстроила. Алсу вон в Израиле на курорте. Говорят, море там – захочешь, не утонешь. Соленое. И святые места. Но это, Машенька, не про нашу честь.

Маша все размазывала кашу по тарелке, не слишком заинтересовавшись ни морем, ни святыми местами. Это и не было бабушкиной задачей, Таня прекрасно понимала, к чему клонит мать.

– А папа скоро? – спросила девочка.

Таня, как будто ждала, где спустить пар, влепила дочке легкий, но обидный подзатыльник.

– Папа-шляпа! Ешь давай! Хватит размазывать! Ветром уже сносит!

– Не хочу я… – заканючила Маша.

Бабушка отвлеклась от детей Пугачевой, обратив внимание на внучку.

– Вот упрямая. Вся в отца! В ихнюю прям породу.

Таня шмякнула полотенцем об стол и вышла. Машенька шмыгнула носом, в кашу упала слезинка, еще одна. И это тоже было частью ежевечерней программы. Бабушка отложила журнал, посмотрела на дверь с праведным гневом, заорала:

– Ты что мне ребенка до слез довела! Мать называется! Не плачь, Машенька. Иди к бабушке.

– Вот сама ж доведет! – Таня вышла в зал.

– А?

Отозвался отец с дивана, он смотрел вечерние новости:

– Ты мне говоришь?

Но Таня говорила не с ним, продолжала диалог с матерью.

– Нервные все стали! – донеслось с кухни.

– Будешь тут нервные! – заорала Танька в кухню, пытаясь перекричать телевизор.

Звук ей мешал. И отцу досталось.

– Да сделай уже потише!

Отец послушно взял пульт в потертом полиэтилене и убавил звук:

– А можно я новости досмотрю, Тань?

Михалыч привык спрашивать разрешения не только у жены, но и у дочки. Соблюдал правила общежития.

– Да делайте что хотите!

Таня ушла в комнату, где жили молодые, и хлопнула дверью.

Бабушка из ложки докормила внучку.

– Ну вот, молодец! Зубки чистить и спать.

Маша соскользнула с табуретки, вышла, теща вздохнула, глянула на половину оставшейся каши. Пододвинула к себе.

– Не свиньям же.

Ира стала доедать, перелистнув страницу. Весь разворот был посвящен актеру Солнцеву: «Актер Солнцев в новом фильме режиссера Доценко. Съемки проходят в павильонах кинокомпании „Апрель“».

Доценко открыл дочке дверь. Лиза чмокнула отца в щеку, заглядывая ему через плечо в гостиную.

– Один?

– Да, заходи. Чай будешь? Или покрепче?

Лиза разулась и пошла за отцом. С интересом посмотрела на экран телевизора – на нем застыла на паузе рабочая картинка с сегодняшних съемок.

– Давай вместе посмотрим. У тебя есть чего поесть?

– Ты ж с дня рождения? – удивился Доценко. – Кстати, как все прошло?

– Замечательно, мама и ее тетечки от тебя в полном восторге. Передавали привет. Так что? Закажем в «япошке»?

– Давай!

– Ты тоже из ресторана, пап, между прочим.

– Лобстеры-шмостеры, уехал голодный. Закажешь? Мне как обычно.

В окнах машины показался центр поселка. Дом культуры, несмотря на облупленный вид, самонадеянно именовался Дворец культуры, местная администрация, торговый комплекс с вывесками «Планета детства», незатейливое «Продукты», бельевая палатка «БонжЮр» (предмет мечты Таньки), лавка «Мясной рай», где работала Сашкина теща и в окнах которой красовались телята с кокетливо высунутыми языками. Как будто были счастливы там, в своем «Раю», что язык говяжий по акции стоит шестьсот девяносто девять рублей. Москвич посмотрел на все это, скептически сложив губы:

– Все развалили, сволочи. Раньше на шахты москвичи ездили деньгу заколачивать. А теперь – все наоборот. Чем живете-то? Шахта-то давно закрылась?

Сашке был неприятен поворот, но пришлось отвечать:

– Ага. После обвала. Мой батя попал. В его смену. И тесть там работал, но ему повезло. Выходной. Ну не сразу все закрыли, по очереди.

– А молодежь как? Небось, все в Москву рванули? Или в Ростов?

– Ну, может, и рванули, так обломались. Чего там ловить? Сам ездил, как тесть машину отдал. Там своя мафия. Колеса спустили, морду набили, хорошо ноги унес.

Сашка вдруг разговорился, будто оправдывался:

– На стройке тоже, ребята наши, кто в Москву ездил, на Каширке, говорят – таджики толпами, хоть за еду. А хоть и устроишься – все равно кинут.

– Да кругом. Куда ни кинь, везде бардак.

Помолчали. Москвич заметил фотографию на приборной дочке рядом с иконкой.

– Твои?

Сашка улыбнулся.

– Мои.

– О, дети, как пылесос. И на что ж живете? Небось много не натаксуешь тут.

– Жена – в больнице. Еще на дому уколы, то-се. И тесть с тещей помогают, теща на мясе работает. Так что.

– Значит, бабы – кормильцы.

Сашка не ответил. Москвич угодил в самую точку.

Таня вошла в кухню.

– Уложила? – спросила мать как ни в чем ни бывало.

На губе прилипла шелуха. Она все также сидела над журналом.

– Уложила, – сказала Таня. – Надо стирку запустить.

– Сядь. Очахни, успеется, – предложила мать. – Семечки прям зараза. Никак не отлипнешь.

Таня пододвинула табуретку, взяла из стопки другой журнал, отполовинила от материнской кучки себе семечек.

– Аниськина фигуристка беременная опять, – примирительно сказала мать.

– Господи, кому там рожать-то… Сколько ей? – ответила на предложение мира дочка.

Мать вернулась на страницу обратно.

– Кино новое снимают, в главной роли Солнцев. Прямо вылитый Харатьян молодой. А режиссер знаешь кто?

Таня издала невнятное что-то, жуя семечку.

– Доценко. Он же наш, отсюда родом, – не без гордости напомнила мать.

– Да знаю я, – пожала плечами Таня, – и в школе, и в домкультуре на почетной доске висит. Больше ж гордиться нечем.

– Вот только сам-то наши края не жалует, – пожурила знаменитость мать.

– А чего он тут забыл, господи, – удивилась Таня.

– Это да. И мать забрал в Москву, в библиотеке работала, Зинаида Петровна. Небось померла уж.

– А сколько ему? – заглянула в журнал Таня.

– Да как твоему отцу, в параллельных классах учились.

– По нему и не скажешь, – бросила Таня, оценив режиссера не в пользу отца.

– Так у них и жизнь другая.

Мать зевнула.

– Что, будешь Сашку ждать?

– Да мне все равно стирку еще, – ответила дочка.

– Ну жди.

Танька напряженно уставилась на мать – что, опять? Но та ограничилась движением бровей, от словесных комментариев воздержалась.

Михалыч успел разложить диван ко сну и смотрел телевизор в темноте под одеялом на пониженной громкости:

– Правительство заверило, что со следующего года прожиточный минимум вырастет на два с половиной процента.

– Вырастет, чего у вас там вырастет, – ответил ведущей Михалыч.

Вошла жена, потянулась, зевнула во весь рот, сняла халат, под которым обнаружилась ночнушка в мелкий игривый цветочек. Времена, когда Ира была игрива, давно прошли.

– Выключай уже, комментатор хренов.

Михалыч послушно выключил. Жена улеглась рядом, зевнула, вспомнила:

– Доценко наш новое кино вон в Москве снимает.

– Ну, кому что.

– С тобой-то в одной школе учился, – напомнила жена с гордостью, которую не разделила с ней дочка.

Сама Ира была из соседней деревни. И в свое время считала Михалыча отличной партией.

– Ну, это когда было, – Михалыч повернулся спиной к жене и захрапел.

Ира вздохнула и выключила лампу.

Машенька спала, подложив ладошку под щеку. А Танька, как в трансе, сидела на кухне и смотрела, как в стиральной машинке крутится белье.

Доценко с дочкой уселись на диван перед телевизором, держа перед собой коробку из «япошки». Жуя, комментировали. В кадре появилась крупным планом Рената.

– Нормально, ну переигрывает.

– Это да.

Лиза засунула в рот суши и поискала глазами, чем запить. Увидела винный бокал около мойки. Она знала, что папа не пьет вино.

– Я так понимаю – рестораном не обошлось?

– Ага, – сказал отец, жуя, и немного смутился.

– Да ладно тебе, пап. Я знаю, тебе нужно, – сказала дочка.

– Как там мама? – сменил тему Доценко.

– На пенсию, представь, собралась, – ответила Лиза.

– Серьезно? – спросил Доценко.

– Да, будет жить на даче, со своими котами, – сказала дочь.

– Ну а что, имеет право, – пожал плечами Доценко.

– Тебя, пап, я пенсионером не представляю.

– Да мне до пенсии еще далеко. Хотя…

– Ой, да перестань, ты у меня вечно молодой и красивый. Можешь себе позволить.

Доценко завиноватился:

– Лисеныш, все нормально?

– Пап, я тебя – обожаю. И Ренатку тоже, я ж ее знала, когда она еще была Натка Черняк, это она потом псевдоним взяла.

– Зачем? – удивился Доценко.

– Черницкая ей показалось аристократичней, наверное. А Рената вроде как Литвинова.

– Так себе трюк, – пожал плечами Доценко.

– Но все равно она звездная девочка, это же очевидно, – благодушно сказала Лиза.

– Звездная девочка у меня одна.

Доценко тепло обнял свою добрую дочку, чмокнул в лоб. Такой идиллии с Доценко Наташке Черняк даже не снилось. И всем ее предшественницам, которых побывало немало в этой квартире.

Показался указатель «ЗАРЕЧЬЕ». Сашка был рад, что путь закончился. Ему не хотелось смотреть на свою жизнь глазами приезжего из столицы.

– Приехали, – сказал с облегчением.

Мужик дал двести рублей. Но задержал в руке.

– Опасно, парень, с огнем играешь.

– Не понял, – удивился Сашка.

– Да все ты понял. Я ж чую – бухаешь за рулем. Мне-то сейчас деваться было некуда. А у тебя – полная безнадега. Смотри – добухаешься.

Мужик развернулся и канул в темноту. Сашке стало не по себе. Он развернулся, с визгом тронулся с места.

– Безнадега. Умник нашелся! Да все путем у меня. Понял?

Сашка разозлился, газанул. Нащупал фляжку в бардачке, хлебнул, одной рукой держа руль. И вдруг машина вильнула в сторону. Сашка вывернул руль, но было поздно. Впереди вырос темный фонарный столб. Сашка закрылся руками, удар. В ЗТМ, что означает – в затемнение.

* * *

O, my love is like a red, red rose,
That is newly sprung in June.
O, my love is like the melody,
That is sweetly played in tune.