– Прекрасно… хотя мы, клиницисты, предпочитаем называть это артериальной гипертензией. Хорошо, однако, то, что у вас нормальный уровень мочевой кислоты в крови. При преэклампсии уровень мочевой кислоты повышен, следовательно, можно сделать утешительный вывод, что вы преэклампсией не страдаете. Однако давление очень высоко. Если не контролировать его, это может оказаться опасным и для матери, и для ребенка. Поэтому я прописываю вам бета-блокатор, он стабилизирует давление, а также антигистаминный препарат, пиритон, – он снимет зуд. А еще вам следует принимать валиум, по пять миллиграммов три раза в день.

– Я не стану больше пить валиум.

– Почему это?

– Потому что он мне не нравится.

– Есть многое на свете, что нам не нравится, миссис Гудчайлд… а между тем приносит нам пользу.

– Как шпинат?..

Тони нервно кашлянул:

– Гхм… Салли…

– Что?

– Если мистер Хьюз считает, что валиум тебе поможет…

– Поможет? Меня от него просто тошнит.

– Действительно? – спросил мистер Хьюз.

– Не смешно, – ответила я.

– Я не предполагал шутить, миссис Хоббс…

– Я Гудчайлд, – перебила я. – Я не меняла фамилию. Хоббс – он. А я – Гудчайлд.

Тони и врач украдкой переглянулись. О боже, почему я так странно себя веду?

– Простите меня, миссис Тудчайлд. И разумеется, я не могу принуждать вас принимать какие-либо препараты против воли. Однако, как клиницист, я могу диагностировать, что вы в настоящий момент переживаете стресс…

– А я, как объект ваших наблюдений, могу диагностировать, что валиум играет неприятные шутки с моей головой. Поэтому, нет… к этим таблеткам я больше не прикоснусь.

– Это ваше право – но прошу понять, по-моему, это неразумно.

– Приняла к сведению, – хладнокровно ответила я.

– Но пиритон-то вы будете принимать?

Я кивнула.

– Ну хоть что-то, – произнес Хьюз. – И продолжим лечить зуд каламиновой мазью.

– Отлично, – согласилась я.

– Ну-с, и, наконец, последнее, – сказал Хьюз. – Вы должны понимать, что высокое давление очень опасно – из-за этого вы и впрямь может лишиться ребенка. Поэтому до конца беременности вы должны избегать любых физических и психологических нагрузок. Это непременное условие.

– То есть вы хотите сказать?.. – начала я.

– Я хочу сказать, что вам не следует ходить на службу, пока…

Я не дала ему договорить:

– Не работать! А как вы себе это представляете? Я журналист – корреспондент. У меня есть обязательства…

– Да, у вас есть обязательства, – перебил меня Хьюз. – Обязательства перед собой и ребенком. И хотя частично мы способны нормализовать ваше состояние химическими препаратами, в первую очередь вам требуется покой. По сути дела, только постельный режим может обеспечить нормальное вынашивание. И именно по этой причине мы подержим вас в стационаре до окончания…

Я не верила собственным ушам.

– До окончания беременности? – спросила я робко.

– Боюсь, что так.

– Но это же еще три недели. Не могу же я вот так бросить работу…

Тони твердо опустил мне руку на плечо, призывая замолчать.

– Увидимся завтра на утреннем обходе, миссис Гудчайлд, – сказал Хьюз. Кивнув Тони, он перешел к следующей пациентке.

– Поверить не могу, – прошептала я.

Тони только пожал плечами.

– Мы с этим справимся. – С этими словами он посмотрел на часы и сообщил, что ему необходимо возвращаться в редакцию.

– Но разве ты не сказал, что уже сдал свои полосы в печать?

– Я такого не говорил. К тому же, пока ты была без сознания, оказалось, что заместитель премьер-министра замешан в скандале с детским порно, а в Сьерра-Леоне вспыхнул вооруженный конфликт между враждующими группировками…

– У тебя во Фритауне есть человек?

– Есть, внештатник. Дженкинс. Неплох для всякой мелочи. Но раз речь о настоящей войне, думаю, придется посылать кого-то из наших.

– Может, сам поедешь?

– Только в мечтах.

– Если хочешь, езжай. Я тебя не задерживаю.

– Я никуда не поеду, поверь.

Он говорил ласково, но твердо. В первый раз он высказал вслух свое желание вырваться на волю. Или, по крайней мере, мне так показалось.

– Ну что ж, все ясно, – сказала я.

– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

– Нет, если честно, не очень.

– Я заведую внешнеполитическим отделом – а заведующие отделом не срываются с места, чтобы писать материал о какой-то паршивой перестрелке в Сьерра-Леоне. Но им приходится сидеть в отделе, чтобы готовить свои полосы к печати.

– Так иди. Я тебя не задерживаю.

– Ты уже второй раз это говоришь.

Он сложил на прикроватный столик свои гостинцы – газеты и поникшие цветы. Потом еще раз торопливо поцеловал меня в лоб:

– Завтра приду.

– Я надеюсь.

– Я позвоню тебе прямо с утра, а может, даже сумею заскочить к тебе до работы.

Но утром он не позвонил. Когда я позвонила домой в половине девятого, Тони не ответил. Я набрала номер его мобильника, но абонент был недоступен и меня переключили на его голосовую почту. Я оставила короткое сообщение: «Сижу тут, все уже надоело до чертиков, и только думаю – где же ты? И почему не отвечаешь на звонки? Пожалуйста, позвони скорее, мне ведь и впрямь небезразлично, где же мой муж».

Только через два часа зазвонил телефон в палате. Голос Тони звучал нейтрально, как Швейцария:

– Привет. Извини, что до меня нельзя было дозвониться.

– Понимаешь, я позвонила домой в полдевятого, а там никого не было.

– Какой сегодня день?

– Среда.

– А что я делаю каждую среду?

Отвечать было необязательно, потому что он знал, что мне известен ответ: по средам он завтракал с главным редактором. Завтрак в «Савое» всегда начинался в девять. А это означало, что Тони выходил из дому ровно в восемь. Идиотка, идиотка… что ж ты нарываешься на неприятно сти?

– Прости, – сказала я.

– Ничего страшного. – Его голос звучал холодно, отстраненно. – Как ты себя чувствуешь?

– По-прежнему довольно хреново. Но хотя бы зуд удалось снять, спасибо каламиновой мази.

– Это уже облегчение, полагаю. Когда у вас часы посещения?

– Как раз сейчас.

– Сейчас я должен встретиться с парнем, который отвечает у нас за Африку. Но я могу это отменить.

Тут я подумала: почему же он не сказал мне об этом вчера? И о завтраке с редактором, и об этой встрече? Может, просто не хотел говорить заранее, что не сумеет приехать сегодня утром? Может, эта встреча была только что назначена, учитывая ситуацию в Сьерра-Леоне. А может… о, господи, я не знаю. В этом и состояла все усугубляющаяся проблема с Тони: я не знала. Казалось, он живет за занавесом. Или это меня выводят из равновесия усталость и давление, не говоря уже о холестазе и прочих прелестях, неотделимых отныне от моей дивной беременности? Как бы то ни было, я решила не нагнетать атмосферу из-за того, что он не приедет ко мне прямо сейчас. В конце концов, спешить мне было некуда.

– Не нужно, – ответила я. – Увидимся завтра.

– Ты уверена? – переспросил Тони.

– Я позвоню Маргарет, может, она сумеет ко мне забежать во второй половине дня.

– Тебе что-нибудь принести?

– Возьми чего-нибудь вкусного в «Марксе и Спенсере».

– Я постараюсь прийти пораньше.

– Вот и хорошо.

Разумеется, Маргарет была в больнице уже через полчаса после моего звонка. Увидев меня, она постаралась скрыть свои чувства, но это ей не удалось.

– Я задам только один вопрос, – начала Маргарет.

– Нет, Тони этого не делал.

– Только не вздумай его покрывать.

– Да нет же, честно.

И я рассказала ей всю свою историю, описала нашу чудную перепалку с Хьюзом и то, что я отказалась примкнуть к дружной армии пользователей валиума.

– Вот и молодец, что отказалась от этой дряни, – заявила она. – Если от нее у тебя крыша едет.

– Можешь мне поверить, от этого валиума я стала злобной, как фурия.

– А Тони – как он со всем этим управляется?

– Сугубо по-английски, с полной невозмутимостью. А я тем временем начинаю тихонько паниковать… и не только при мысли о том, что придется три недели валяться на больничной койке: моей газете вряд ли понравится, что я выбыла из строя.

– Но ведь тебя, конечно, не уволят?

– Хочешь, побьемся об заклад? У газеты сейчас туго с деньгами, как и у всех кругом. Ходят упорные слухи о сокращении штатов в зарубежных офисах. И я не сомневаюсь: как только я выйду из строя на несколько месяцев, меня вычеркнут из списков и глазом не моргнут.

– Но, по крайней мере, тебе обязаны выплатить выходное пособие…

– Только не в случае, если я останусь жить в Лондоне.

– Ты торопишься с выводами.

– Да нет, просто, будучи типичной американкой, я реалистично смотрю на вещи. И еще я думаю о том, что после окончания ремонта и выплаты ипотечного кредита денег останется совсем немного.

– Ну хорошо, тогда позволь мне немного облегчить тебе больничную жизнь. Давай-ка я оплачу одноместную палату на ближайшие пару недель.

– А здесь это возможно?

– Я так делала, когда рожала своих детей. Это даже не очень дорого. Не больше сорока фунтов за ночь.

– Ой, за три недели получается очень дорого.

– Брось, пусть тебя это не беспокоит. Важно только одно: тебе нужен максимальный покой – и не когда-то, а прямо сейчас. И одноместная палата тебе, несомненно, пойдет на пользу.

– Да, но моя гордыня не позволяет принимать твою благотворительность, да еще в таких размерах.

– Это не благотворительность. Это подарок. Подарок на память перед тем, как я попрощаюсь с этим городом.

Я оторопела.

– О чем ты говоришь? – только и удалось мне выдавить.

– Мы возвращаемся в Ню-Иорк. Александр только вчера узнал о переводе.

– А когда вы едете?

– Через две-три недели. В фирме прошла серьезная реорганизация, в результате Александра сделали старшим партнером, и он должен возглавить отдел судопроизводства. Нам организуют переезд по-быстрому, пока в школе каникулы.

Меня снова охватила тревога. Маргарет – моя единственная подруга в Лондоне.

– Черт, – пробормотала я.

– Самое правильное слово, – отреагировала она. – Потому что, как я ни жаловалась на Лондон, как ни ворчала, а теперь понимаю, что буду страшно по нему скучать, когда мы вернемся в свою дыру, я стану домоседкой, буду возить деток на футбол, раздражаться на соседей по Чаппакуа^[16] и удивляться, почему все вокруг такие зануды.

– А не может Александр попросить, чтобы ему разрешили задержаться подольше?

– Никаких шансов. Если фирма чего-то хочет, она это получает. Верь мне, через три недели я буду тебе отчаянно завидовать. Хоть этот город порой и способен свести с ума, зато здесь всегда так интересно.

К тому времени, как Тони добрался до больницы в тот вечер, меня уже перевели в уютную и удобную одноместную палату. Но когда мой муж спросил о причинах этого внезапного улучшения условий – и я рассказала ему о великодушии Маргарет, – его реакцией было полное неприятие, резкое и решительное.

– И какого черта она это устроила?

– Это ее подарок. Мне.

– Ты что, выпрашивала у нее подачки?

Я уставилась на него круглыми от удивления глазами:

– Тони, что ты…

– Признайся, пела Лазаря, била на жалость?

– Ты действительно думаешь, что я на такое способна? По-твоему, это на меня похоже?

– Ну, ей же явно стало так жалко тебя, бедняжку…

– Я повторяю: это подарок. И ее искреннее желание помочь мне…

– Мы его не принимаем.

– Но почему?

– Потому что я не принимаю подачек от богатеньких американок.

– Это не подачка. Она мой друг и…

– Я сам за все заплачу.

– Тони, но счет уже оплачен. И вообще, не вижу проблемы!

Молчание. Я, конечно, понимала, что проблема есть: это гордыня Тони. Он, разумеется, никогда бы этого не признал. Поэтому он только пробормотал:

– Лучше бы ты сначала посоветовалась со мной.

– Понимаешь, это было сложно – ты весь день не звонил. А пока меня не перевели сюда, где есть телефон прямо у кровати, мне трудновато было стоять и дозваниваться тебе самой. Учитывая, что мне велели как можно меньше двигаться.

– Как ты себя чувствуешь?